Оруэлл как бытописатель Запада
Исполнилось 70 лет со дня смерти писателя Джорджа Оруэлла (1903-1950), напоминает maysuryan. Которого часто изображают противником социализма, однако он сражался за социализм с оружием в руках в Испании, был ранен. И очень ярко обличал язвы буржуазного строя, при котором сам жил.
Джордж Оруэлл
Оруэлл говорил, что в романе "1984" он отобразил то, что видел вокруг себя: например, все государства после войны переименовали свои военные министерства в министерства обороны. У Оруэлла в развитие этого появилось министерство мира (а также министерства любви и правды).
А разве замечательные мемы вроде "гуманитарные бомбардировки" (придуманный Вацлавом Гавелом), "поезда дружбы" и "институт национальной памяти", красоте которых Оруэлл, вероятно, искренне бы восхитился, не при буржуазном строе родились?
Я бы посоветовал читать оруэлловскую "Памяти Каталонии" всех тех, кто идеализирует капитализм. Вот послушаем Оруэлла о том, какая атмосфера царила в революционной Испании:
"Я приехал в Испанию с неопределёнными планами писать газетные корреспонденции, но почти сразу же записался в ополчение, ибо в атмосфере того времени такой шаг казался единственно правильным.
Фактическая власть в Каталонии по-прежнему принадлежала анархистам, революция все ещё была на подъёме. Тому, кто находился здесь с самого начала, могло показаться, что в декабре или январе революционный период уже близился к концу. Но для человека, явившегося сюда прямо из Англии, Барселона представлялась городом необычным и захватывающим. Я впервые находился в городе, власть в котором перешла в руки рабочих. Почти все крупные здания были реквизированы рабочими и украшены красными знаменами либо красно-чёрными флагами анархистов, на всех стенах были намалеваны серп и молот и названия революционных партий; все церкви были разорены, а изображения святых брошены в огонь. То и дело встречались рабочие бригады, занимавшиеся систематическим сносом церквей. На всех магазинах и кафе были вывешены надписи, извещавшие, что предприятие обобществлено, даже чистильщики сапог, покрасившие свои ящики в красно-чёрный цвет, стали общественной собственностью. Официанты и продавцы глядели клиентам прямо в лицо и обращались с ними как с равными, подобострастные и даже почтительные формы обращения временно исчезли из обихода. Никто не говорил больше «сеньор» или «дон», не говорили даже «вы», - все обращались друг к другу «товарищ» либо «ты» и вместо «Buenos dias» говорили «Salud!»
Чаевые были запрещены законом. Сразу же по приезде я получил первый урок - заведующий гостиницей отчитал меня за попытку дать на чай лифтёру. Реквизированы были и частные автомобили, а трамваи, такси и большая часть других видов транспорта были покрашены в красно-чёрный цвет. Повсюду бросались в глаза революционные плакаты, пылавшие на стенах яркими красками - красной и синей, немногие сохранившиеся рекламные объявления казались рядом с плакатами всего лишь грязными пятнами. Толпы народа, тёкшие во всех направлениях, заполняли центральную улицу города - Рамблас, из громкоговорителей до поздней ночи гремели революционные песни. Но удивительнее всего был облик самой толпы. Глядя на одежду, можно было подумать, что в городе не осталось состоятельных людей. К «прилично» одетым можно было причислить лишь немногих женщин и иностранцев, - почти все без исключения ходили в рабочем платье, в синих комбинезонах или в одном из вариантов формы народного ополчения. Это было непривычно и волновало. Многое из того, что я видел, было мне непонятно и кое в чём даже не нравилось, но я сразу же понял, что за это стоит бороться. Я верил также в соответствие между внешним видом и внутренней сутью вещей, верил, что нахожусь в рабочем государстве, из которого бежали все буржуа, а оставшиеся были уничтожены или перешли на сторону рабочих. Я не подозревал тогда, что многие буржуа просто притаились и до поры до времени прикидывались пролетариями.
К ощущению новизны примешивался зловещий привкус войны. Город имел вид мрачный и неряшливый, дороги и дома нуждались в ремонте, по ночам улицы едва освещались - предосторожность на случай воздушного налёта, - полки запущенных магазинов стояли полупустыми. Мясо появлялось очень редко, почти совсем исчезло молоко, не хватало угля, сахара, бензина; кроме того, давала себя знать нехватка хлеба. Уже в этот период за ним выстраивались стометровые очереди. И всё же, насколько я мог судить, народ был доволен и полон надежд. Исчезла безработица и жизнь подешевела; на улице редко попадались люди, бедность которых бросалась в глаза. Не видно было нищих, если не считать цыган. Главное же - была вера в революцию и будущее, чувство внезапного прыжка в эру равенства и свободы. Человек старался вести себя как человек, а не как винтик в капиталистической машине".
А это из первой книги Оруэлла «Фунты Лиха в Париже и Лондоне» (1932). Вот как по его описанию выглядела ночёвка в этих городах для тех, у кого на ночлег имелось только два пенса.
«Двухпенсовый подвес». Ночёвка классом чуть повыше уличной. В двухпенсовом подвесе клиентов сажают на длинную лавку, натянув перед ними канат, который удерживает спящих, как поперечная жердь клонящейся трухлявой изгороди. В пять утра человек, насмешливо называемый камердинером, канат снимает. Сам я в подвесах не бывал, но Чумарь ночевал там часто и на вопрос, можно ли вообще спать в подобном положении, ответил, что не так худо, как слабаки про то трезвонят, - лучше уж, чем на голом полу. Подобного типа пристанища есть и в Париже, только стоят там не два пенса, а двадцать пять сантимов (полпенни)».
Полезно иметь перед глазами картину «двухпенсового подвеса», прежде чем говорить что-то об «ужасах коммуналок», куда в СССР, между прочим, переселяли людей из сырых подвалов и бараков. А следующей стадией улучшения жилищных условий были т.н. «хрущёвки», то есть пятиэтажные дома с отдельными квартирами для каждой семьи... Потом - брежневские «дома улучшенной планировки», на чём массовое улучшение жилищных условий закончилось, вместе с социализмом.
Интересно, предпочли бы обличители «совка» хрущёвкам или коммуналкам «двухпенсовый подвес» или даже комфортабельный «гроб» с клопами?
Джордж Оруэлл
Оруэлл говорил, что в романе "1984" он отобразил то, что видел вокруг себя: например, все государства после войны переименовали свои военные министерства в министерства обороны. У Оруэлла в развитие этого появилось министерство мира (а также министерства любви и правды).
А разве замечательные мемы вроде "гуманитарные бомбардировки" (придуманный Вацлавом Гавелом), "поезда дружбы" и "институт национальной памяти", красоте которых Оруэлл, вероятно, искренне бы восхитился, не при буржуазном строе родились?
Я бы посоветовал читать оруэлловскую "Памяти Каталонии" всех тех, кто идеализирует капитализм. Вот послушаем Оруэлла о том, какая атмосфера царила в революционной Испании:
"Я приехал в Испанию с неопределёнными планами писать газетные корреспонденции, но почти сразу же записался в ополчение, ибо в атмосфере того времени такой шаг казался единственно правильным.
Фактическая власть в Каталонии по-прежнему принадлежала анархистам, революция все ещё была на подъёме. Тому, кто находился здесь с самого начала, могло показаться, что в декабре или январе революционный период уже близился к концу. Но для человека, явившегося сюда прямо из Англии, Барселона представлялась городом необычным и захватывающим. Я впервые находился в городе, власть в котором перешла в руки рабочих. Почти все крупные здания были реквизированы рабочими и украшены красными знаменами либо красно-чёрными флагами анархистов, на всех стенах были намалеваны серп и молот и названия революционных партий; все церкви были разорены, а изображения святых брошены в огонь. То и дело встречались рабочие бригады, занимавшиеся систематическим сносом церквей. На всех магазинах и кафе были вывешены надписи, извещавшие, что предприятие обобществлено, даже чистильщики сапог, покрасившие свои ящики в красно-чёрный цвет, стали общественной собственностью. Официанты и продавцы глядели клиентам прямо в лицо и обращались с ними как с равными, подобострастные и даже почтительные формы обращения временно исчезли из обихода. Никто не говорил больше «сеньор» или «дон», не говорили даже «вы», - все обращались друг к другу «товарищ» либо «ты» и вместо «Buenos dias» говорили «Salud!»
Чаевые были запрещены законом. Сразу же по приезде я получил первый урок - заведующий гостиницей отчитал меня за попытку дать на чай лифтёру. Реквизированы были и частные автомобили, а трамваи, такси и большая часть других видов транспорта были покрашены в красно-чёрный цвет. Повсюду бросались в глаза революционные плакаты, пылавшие на стенах яркими красками - красной и синей, немногие сохранившиеся рекламные объявления казались рядом с плакатами всего лишь грязными пятнами. Толпы народа, тёкшие во всех направлениях, заполняли центральную улицу города - Рамблас, из громкоговорителей до поздней ночи гремели революционные песни. Но удивительнее всего был облик самой толпы. Глядя на одежду, можно было подумать, что в городе не осталось состоятельных людей. К «прилично» одетым можно было причислить лишь немногих женщин и иностранцев, - почти все без исключения ходили в рабочем платье, в синих комбинезонах или в одном из вариантов формы народного ополчения. Это было непривычно и волновало. Многое из того, что я видел, было мне непонятно и кое в чём даже не нравилось, но я сразу же понял, что за это стоит бороться. Я верил также в соответствие между внешним видом и внутренней сутью вещей, верил, что нахожусь в рабочем государстве, из которого бежали все буржуа, а оставшиеся были уничтожены или перешли на сторону рабочих. Я не подозревал тогда, что многие буржуа просто притаились и до поры до времени прикидывались пролетариями.
К ощущению новизны примешивался зловещий привкус войны. Город имел вид мрачный и неряшливый, дороги и дома нуждались в ремонте, по ночам улицы едва освещались - предосторожность на случай воздушного налёта, - полки запущенных магазинов стояли полупустыми. Мясо появлялось очень редко, почти совсем исчезло молоко, не хватало угля, сахара, бензина; кроме того, давала себя знать нехватка хлеба. Уже в этот период за ним выстраивались стометровые очереди. И всё же, насколько я мог судить, народ был доволен и полон надежд. Исчезла безработица и жизнь подешевела; на улице редко попадались люди, бедность которых бросалась в глаза. Не видно было нищих, если не считать цыган. Главное же - была вера в революцию и будущее, чувство внезапного прыжка в эру равенства и свободы. Человек старался вести себя как человек, а не как винтик в капиталистической машине".
А это из первой книги Оруэлла «Фунты Лиха в Париже и Лондоне» (1932). Вот как по его описанию выглядела ночёвка в этих городах для тех, у кого на ночлег имелось только два пенса.
«Двухпенсовый подвес». Ночёвка классом чуть повыше уличной. В двухпенсовом подвесе клиентов сажают на длинную лавку, натянув перед ними канат, который удерживает спящих, как поперечная жердь клонящейся трухлявой изгороди. В пять утра человек, насмешливо называемый камердинером, канат снимает. Сам я в подвесах не бывал, но Чумарь ночевал там часто и на вопрос, можно ли вообще спать в подобном положении, ответил, что не так худо, как слабаки про то трезвонят, - лучше уж, чем на голом полу. Подобного типа пристанища есть и в Париже, только стоят там не два пенса, а двадцать пять сантимов (полпенни)».
Полезно иметь перед глазами картину «двухпенсового подвеса», прежде чем говорить что-то об «ужасах коммуналок», куда в СССР, между прочим, переселяли людей из сырых подвалов и бараков. А следующей стадией улучшения жилищных условий были т.н. «хрущёвки», то есть пятиэтажные дома с отдельными квартирами для каждой семьи... Потом - брежневские «дома улучшенной планировки», на чём массовое улучшение жилищных условий закончилось, вместе с социализмом.
Интересно, предпочли бы обличители «совка» хрущёвкам или коммуналкам «двухпенсовый подвес» или даже комфортабельный «гроб» с клопами?