Штрихи. Часть 4
С вечной изменчивостью мира, учит секта дзэн, несовместима идея завершенности, а потому избегать ее надлежит и в искусстве. В процессе совершенствования не может быть вершины, точки покоя. Нельзя достигнуть полного совершенства иначе, как на мгновение, которое тут же тонет в потоке перемен.
Совершенствование прекраснее, чем совершенство; завершение полнее олицетворяет жизнь, чем завершенность. Поэтому больше всего способно поведать о красоте то произведение, в котором не все договорено до конца.
Чаще намекать, чем декларировать, - вот принцип, который делает японское искусство искусством подтекста. Художник умышленно оставляет в своем произведении некое свободное пространство, предоставляя каждому человеку по-своему заполнять его собственным воображением.
У японских живописцев есть крылатое выражение: «Пустые места на свитке исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть». У актеров издавна существует заповедь: «Если хочешь выразить свои чувства полностью, раскрой себя на восемь десятых».
Японское искусство взяло на себя задачу быть красноречивым на языке недомолвок. И подобно тому, как японец воспринимает иероглиф не просто как несколько штрихов кистью, а как некую идею, он умеет видеть на картине неизмеримо больше того, что на ней изображено. Дождь в бамбуковой роще, ива у водопада - любая тема, дополненная фантазией зрителя, становится для него окном в бесконечное разнообразие и вечную изменчивость мира.
Югэн, или прелесть недосказанности, - это та красота, которая скромно лежит в глубине вещей, не стремясь на поверхность. Ее может вовсе не заметить человек, лишенный вкуса или душевного покоя.
Считая завершенность несовместимой с вечным движением жизни, японское искусство на том же основании отрицает и симметрию. Мы настолько привыкли делить пространство на равные части, что, ставя на полку вазу, совершенно инстинктивно помещаем ее посредине. Японец столь же машинально сдвинет ее в сторону, ибо видит красоту в асимметричном расположении декоративных элементов, в нарушенном равновесии, которое олицетворяет для него мир живой и подвижный.
Симметрия сознательно избегается также потому, что она воплощает собой повторение. Асимметричное использование пространства исключает парность. А какое-либо дублирование декоративных элементов японская эстетика считает грехом.
Посуда на японском столе не имеет ничего общего с тем, что мы называем сервизом. Приезжие изумляются: что за разнобой! А японцу кажется безвкусицей видеть одну и ту же роспись и на тарелках, и на блюдах, и на супнице, и на чашках, и на кофейнике.
Итак, наслаждаться искусством - значит для японцев вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым. Таков жанр сумие - словно проступающие сквозь туман картины, сделанные черной тушью на мокрой бумаге, живопись намеков и недомолвок.
Таковы хайку - стихотворения из единственной фразы, из одного поэтического образа. Эта предельно сжатая форма способна нести в себе поистине бездонный подтекст. Отождествляя себя с одним из четырех времен года, поэт стремится не только воспеть свежесть летнего утра в капле росы, но и вложить в эту каплю нечто от самого себя, давая фантазии читателя толчок, чтобы ощутить и пережить это настроение по-своему.
Таков театр Ноо, где все пьесы играются на фоне одной и той же декорации в виде одинокой сосны и где каждое движение актера строго предписано и стилизовано.
Во всем этом проявляется сознательная недосказанность, отражающая не бедность ума или недостаток воображения, а творческий прием, который уводит человека гораздо дальше конкретного образа.
Наивысшим проявлением понятия «югэн» можно считать поэму из камня и песка, именуемую философским садом. Мастер чайной церемонии Соами создал его в монастыре Реанзи в Киото за четыре столетия до того, как современные художники открыли язык абстрактного искусства иными путями.
Экскурсанты с американских военных баз прозвали этот сад теннисный кортом. Люди, привыкшие воспринимать красоту не иначе как в цифровом выражении, видят здесь лишь прямоугольную площадку, посыпанную белым гравием, среди которого в беспорядке разбросано полтора десятка камней.
Но это, действительно, поэзия. Глядя на сад, понимаешь, почему многие ультрамодернистские искания Запада представляются японцам вчерашним днем. Не следует разжевывать, как в некоторых туристских путеводителях, версии о том, что камни, торчащие из песчаных волн, олицетворяют тигрицу, которая со своим выводком переплывает реку; или что здесь изображены горные вершины над морем облаков. Чтобы ощутить подлинный смысл такого творения, его асимметричную гармонию, которая выражает всеобщую сущность вещей, вечность мира в его бесконечной изменчивости, слова не нужны.
Всеволод Овчинников, «Ветка Сакуры»
При виде предметов блестящих мы, японцы, испытываем какое-то неспокойное состояние. Европейцы употребляют столовую утварь из стекла, стали либо никеля, начищают ее до ослепительного блеска, мы же такого блеска не выносим. Я не хочу этим сказать, что мы не любим вообще ничего блестящего. Но мы действительно отдаем предпочтение тому, что имеет глубинную тень, а не поверхностную ясность. Это тоже блеск, но с налетом мути - лоска времени, или, говоря точнее, «засаленности».
Европейцы стремятся уничтожить всякий след засаленности, подвергая предметы жестокой чистке. Мы же, наоборот, стремимся бережно сохранить ее, возвести ее в некий эстетический принцип. Мы действительно любим вещи, носящие на себе следы человеческой плоти, масляной копоти, выветривания и дождевых отеков. Мы любим расцветку, блеск и глянец, вызывающие в нашем представлении следы подобных внешних влияний. Мы отдыхаем душой, живя в такого рода зданиях и среди таких предметов.
Дзэнитиро Танидзаки, Похвала тени. Токио, 1932
Вообще говоря, мы делаем вещи с расчетом на прочность, японцы же - на недолговечность. Очень мало обиходных предметов предназначено в Японии для длительного использования. Соломенные сандалии, которые заменяются на каждом этапе пути; палочки для еды, которые всегда даются новыми и потом выбрасываются; раздвижные створки - седзи, которые служат как окна или как перегородки, заново оклеиваемые бумагой дважды в год; татами, которые заменяют каждую осень. Все эти примеры множества вещей повседневной жизни иллюстрируют примиренность японцев с недолговечностью.
Лафкадио Херн, Кокоро. Лондон, 1934
Чуткий ко всяким проявлениям движения жизни, японец мало любит форму, этот предел подвижности. Симметричность всего живущего, форм животных и растений - это явное выражение стремления природы к равновесию - оставляет его совершенно равнодушным. Он наблюдает и ухватывает в природе асимметричное, нарушенное равновесие, подчеркивает формы в момент изменения.
Г. Востоков, Японское искусство. СПб.., 1904.
Здесь, после длинного экскурса по чужим мнениям, я снова вернусь к собственному опыту. И попытаюсь еще немного раскрыть синкретизм японской культуры.
Что общего между мастером икебаны, каратэ, чайной церемонии, каллиграфии, изощренным полководцем, мастером Го, японским поваром и актером театра Но? На наш взгляд, это люди совершенно разных профессий, мирных и военных, изящных, очень утилитарных и бытовых. В западном мире у них практически нет общих точек, общей профессиональной сферы.
В Японии же, у них не просто есть общая сфера. Более того, представители всех этих профессий в пределе занимаются одним и тем же делом, только результат у этого дела может быть разный. Как если бы они все были математиками, но кто-то применял бы математические модели для управления массовым сознанием, кто-то для диагностики заболеваний, а кто-то для прогноза котировок на финансовом рынке. Это очень близкий пример. Во всех этих сферах есть единый механизм, единый способ познания. А что означают переменные X и Y в уравнении для математика не так важно.
В японской культуре мы видим нечто подобное. Я не знаком со всеми перечисленными сферами. Но могу судить о чайном искусстве, каратэ и Го. Все люди, перешедшие некоторую грань мастерства, фазовый переход количества труда, энергии и времени, которые они посвятили избранному направлению, в качество - мастерство, говорят примерно об одном и том же и очень похожими словами. Что все начинается с формы. Понятие ката, т.е. форма, есть и в Го и в каратэ и в чайном искусстве. Ты оттачиваешь форму движений, даже если их суть до конца тебе не ясна. И со временем эта форма начинает наполняться содержанием. В каратэ, ты начинаешь видеть смысл движений, их применение в бою. Начинаешь понимать, почему за этим движением идет именно то, а не другое. Понимаешь более тонкие вещи, как увязывается дыхание, невидимые со стороны усилия, натяжение мышц и сухожилий, смена центра тяжести и т.д. Форма заполняется опытом, который ты получаешь от многократного повторения. И вот в тот самый фазовый переход, ты можешь выйти за форму, но уже ухватив подлинную суть действия.
На первом этапе действия выглядят совершенно не похожими друг на друга. Удар ли, движение веничком для размешивания чая или постановка камня в Го. Дальше люди уходят в то, что подразумевается, а после - в некое «тайное знание». И как раз это «тайное знание» всегда едино. Это некий духовный опыт, близкий к религиозному чувству. К чувству гармонии, сопричастности к чему-то большему. Можно было бы сравнить это с ощущением божественного присутствия, правильности.
Таким образом, смысл приставки ДО (каратэ-до, «Путь пустой руки», «Кен-до» (путь меча), «Тядо (путь чай) и т.д.) именно в том, что ДО (Путь) может быть разный. Разные точки входа. Но все они ведут к общему, единому.
Есть хороший и мудрый анекдот.
Бога спрашивают: «Скажите, а секс без любви - это грех?» Он отвечает: «Что вы пристали к этому сексу? Все без любви - грех!»
Анекдот можно перефразировать так: «Каратэ (Чайная церемония, каллиграфия…) без поиска идеальной гармонии- пустая трата времени? Да что вы пристали к этому каратэ? Все без поиска идеальной гармонии - пустая трата времени».
Представьте себе человека, который коллекционирует изображение кошек со всего мира. И смею предположить, что разные народы в разные времена наделяли этих животных разными значениями и смыслами. Где-то они несут в себе тайное знание, где-то благословение богов, а где-то нечистую силу. Хотя кошка - и в Африке кошка. Но представьте себе обратную картину, когда в одном месте собраны очень разные изображения: замка, цветущей сакуры, любовников, самурая, делающего себе харакири. И все это об одном.
В Японии это подчеркивается на очень простом бытовом уровне.
В пище очень важна сервировка. Важны не только вкусовые ощущения, но и то, как выглядит пища. Какую эстетическую ценность она несет. Не правда ли, любопытно, что создатель философского сада, пытающийся найти гармоничное положение и сочетание камней делает примерно тоже, что и повар, создающий гармоничное блюдо, со вкусной и красивой едой?
Мы были в Японии осенью, и там повсюду можно было видеть украшения из кленовых листьев. Даже в таких строгих и очень «сухих» учреждениях, как банки. Желание создать нечто красивое, гармоничную атмосферу сквозит в этих маленьких деталях, в том, как японцы общаются, приветствуют друг друга.
Я не идеализирую Японию. Мы видели в Японии зловонных бродяг, проституток и напившихся до беспамятства офисных клерков. Вовсе не все японцы парят над землей в ожидании сатори. Но есть некоторые вещи, которые проявляются в коллективном бессознательном общества. Именно общества в целом, а не каждого её члена.
Совершенствование прекраснее, чем совершенство; завершение полнее олицетворяет жизнь, чем завершенность. Поэтому больше всего способно поведать о красоте то произведение, в котором не все договорено до конца.
Чаще намекать, чем декларировать, - вот принцип, который делает японское искусство искусством подтекста. Художник умышленно оставляет в своем произведении некое свободное пространство, предоставляя каждому человеку по-своему заполнять его собственным воображением.
У японских живописцев есть крылатое выражение: «Пустые места на свитке исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть». У актеров издавна существует заповедь: «Если хочешь выразить свои чувства полностью, раскрой себя на восемь десятых».
Японское искусство взяло на себя задачу быть красноречивым на языке недомолвок. И подобно тому, как японец воспринимает иероглиф не просто как несколько штрихов кистью, а как некую идею, он умеет видеть на картине неизмеримо больше того, что на ней изображено. Дождь в бамбуковой роще, ива у водопада - любая тема, дополненная фантазией зрителя, становится для него окном в бесконечное разнообразие и вечную изменчивость мира.
Югэн, или прелесть недосказанности, - это та красота, которая скромно лежит в глубине вещей, не стремясь на поверхность. Ее может вовсе не заметить человек, лишенный вкуса или душевного покоя.
Считая завершенность несовместимой с вечным движением жизни, японское искусство на том же основании отрицает и симметрию. Мы настолько привыкли делить пространство на равные части, что, ставя на полку вазу, совершенно инстинктивно помещаем ее посредине. Японец столь же машинально сдвинет ее в сторону, ибо видит красоту в асимметричном расположении декоративных элементов, в нарушенном равновесии, которое олицетворяет для него мир живой и подвижный.
Симметрия сознательно избегается также потому, что она воплощает собой повторение. Асимметричное использование пространства исключает парность. А какое-либо дублирование декоративных элементов японская эстетика считает грехом.
Посуда на японском столе не имеет ничего общего с тем, что мы называем сервизом. Приезжие изумляются: что за разнобой! А японцу кажется безвкусицей видеть одну и ту же роспись и на тарелках, и на блюдах, и на супнице, и на чашках, и на кофейнике.
Итак, наслаждаться искусством - значит для японцев вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым. Таков жанр сумие - словно проступающие сквозь туман картины, сделанные черной тушью на мокрой бумаге, живопись намеков и недомолвок.
Таковы хайку - стихотворения из единственной фразы, из одного поэтического образа. Эта предельно сжатая форма способна нести в себе поистине бездонный подтекст. Отождествляя себя с одним из четырех времен года, поэт стремится не только воспеть свежесть летнего утра в капле росы, но и вложить в эту каплю нечто от самого себя, давая фантазии читателя толчок, чтобы ощутить и пережить это настроение по-своему.
Таков театр Ноо, где все пьесы играются на фоне одной и той же декорации в виде одинокой сосны и где каждое движение актера строго предписано и стилизовано.
Во всем этом проявляется сознательная недосказанность, отражающая не бедность ума или недостаток воображения, а творческий прием, который уводит человека гораздо дальше конкретного образа.
Наивысшим проявлением понятия «югэн» можно считать поэму из камня и песка, именуемую философским садом. Мастер чайной церемонии Соами создал его в монастыре Реанзи в Киото за четыре столетия до того, как современные художники открыли язык абстрактного искусства иными путями.
Экскурсанты с американских военных баз прозвали этот сад теннисный кортом. Люди, привыкшие воспринимать красоту не иначе как в цифровом выражении, видят здесь лишь прямоугольную площадку, посыпанную белым гравием, среди которого в беспорядке разбросано полтора десятка камней.
Но это, действительно, поэзия. Глядя на сад, понимаешь, почему многие ультрамодернистские искания Запада представляются японцам вчерашним днем. Не следует разжевывать, как в некоторых туристских путеводителях, версии о том, что камни, торчащие из песчаных волн, олицетворяют тигрицу, которая со своим выводком переплывает реку; или что здесь изображены горные вершины над морем облаков. Чтобы ощутить подлинный смысл такого творения, его асимметричную гармонию, которая выражает всеобщую сущность вещей, вечность мира в его бесконечной изменчивости, слова не нужны.
Всеволод Овчинников, «Ветка Сакуры»
При виде предметов блестящих мы, японцы, испытываем какое-то неспокойное состояние. Европейцы употребляют столовую утварь из стекла, стали либо никеля, начищают ее до ослепительного блеска, мы же такого блеска не выносим. Я не хочу этим сказать, что мы не любим вообще ничего блестящего. Но мы действительно отдаем предпочтение тому, что имеет глубинную тень, а не поверхностную ясность. Это тоже блеск, но с налетом мути - лоска времени, или, говоря точнее, «засаленности».
Европейцы стремятся уничтожить всякий след засаленности, подвергая предметы жестокой чистке. Мы же, наоборот, стремимся бережно сохранить ее, возвести ее в некий эстетический принцип. Мы действительно любим вещи, носящие на себе следы человеческой плоти, масляной копоти, выветривания и дождевых отеков. Мы любим расцветку, блеск и глянец, вызывающие в нашем представлении следы подобных внешних влияний. Мы отдыхаем душой, живя в такого рода зданиях и среди таких предметов.
Дзэнитиро Танидзаки, Похвала тени. Токио, 1932
Вообще говоря, мы делаем вещи с расчетом на прочность, японцы же - на недолговечность. Очень мало обиходных предметов предназначено в Японии для длительного использования. Соломенные сандалии, которые заменяются на каждом этапе пути; палочки для еды, которые всегда даются новыми и потом выбрасываются; раздвижные створки - седзи, которые служат как окна или как перегородки, заново оклеиваемые бумагой дважды в год; татами, которые заменяют каждую осень. Все эти примеры множества вещей повседневной жизни иллюстрируют примиренность японцев с недолговечностью.
Лафкадио Херн, Кокоро. Лондон, 1934
Чуткий ко всяким проявлениям движения жизни, японец мало любит форму, этот предел подвижности. Симметричность всего живущего, форм животных и растений - это явное выражение стремления природы к равновесию - оставляет его совершенно равнодушным. Он наблюдает и ухватывает в природе асимметричное, нарушенное равновесие, подчеркивает формы в момент изменения.
Г. Востоков, Японское искусство. СПб.., 1904.
Здесь, после длинного экскурса по чужим мнениям, я снова вернусь к собственному опыту. И попытаюсь еще немного раскрыть синкретизм японской культуры.
Что общего между мастером икебаны, каратэ, чайной церемонии, каллиграфии, изощренным полководцем, мастером Го, японским поваром и актером театра Но? На наш взгляд, это люди совершенно разных профессий, мирных и военных, изящных, очень утилитарных и бытовых. В западном мире у них практически нет общих точек, общей профессиональной сферы.
В Японии же, у них не просто есть общая сфера. Более того, представители всех этих профессий в пределе занимаются одним и тем же делом, только результат у этого дела может быть разный. Как если бы они все были математиками, но кто-то применял бы математические модели для управления массовым сознанием, кто-то для диагностики заболеваний, а кто-то для прогноза котировок на финансовом рынке. Это очень близкий пример. Во всех этих сферах есть единый механизм, единый способ познания. А что означают переменные X и Y в уравнении для математика не так важно.
В японской культуре мы видим нечто подобное. Я не знаком со всеми перечисленными сферами. Но могу судить о чайном искусстве, каратэ и Го. Все люди, перешедшие некоторую грань мастерства, фазовый переход количества труда, энергии и времени, которые они посвятили избранному направлению, в качество - мастерство, говорят примерно об одном и том же и очень похожими словами. Что все начинается с формы. Понятие ката, т.е. форма, есть и в Го и в каратэ и в чайном искусстве. Ты оттачиваешь форму движений, даже если их суть до конца тебе не ясна. И со временем эта форма начинает наполняться содержанием. В каратэ, ты начинаешь видеть смысл движений, их применение в бою. Начинаешь понимать, почему за этим движением идет именно то, а не другое. Понимаешь более тонкие вещи, как увязывается дыхание, невидимые со стороны усилия, натяжение мышц и сухожилий, смена центра тяжести и т.д. Форма заполняется опытом, который ты получаешь от многократного повторения. И вот в тот самый фазовый переход, ты можешь выйти за форму, но уже ухватив подлинную суть действия.
На первом этапе действия выглядят совершенно не похожими друг на друга. Удар ли, движение веничком для размешивания чая или постановка камня в Го. Дальше люди уходят в то, что подразумевается, а после - в некое «тайное знание». И как раз это «тайное знание» всегда едино. Это некий духовный опыт, близкий к религиозному чувству. К чувству гармонии, сопричастности к чему-то большему. Можно было бы сравнить это с ощущением божественного присутствия, правильности.
Таким образом, смысл приставки ДО (каратэ-до, «Путь пустой руки», «Кен-до» (путь меча), «Тядо (путь чай) и т.д.) именно в том, что ДО (Путь) может быть разный. Разные точки входа. Но все они ведут к общему, единому.
Есть хороший и мудрый анекдот.
Бога спрашивают: «Скажите, а секс без любви - это грех?» Он отвечает: «Что вы пристали к этому сексу? Все без любви - грех!»
Анекдот можно перефразировать так: «Каратэ (Чайная церемония, каллиграфия…) без поиска идеальной гармонии- пустая трата времени? Да что вы пристали к этому каратэ? Все без поиска идеальной гармонии - пустая трата времени».
Представьте себе человека, который коллекционирует изображение кошек со всего мира. И смею предположить, что разные народы в разные времена наделяли этих животных разными значениями и смыслами. Где-то они несут в себе тайное знание, где-то благословение богов, а где-то нечистую силу. Хотя кошка - и в Африке кошка. Но представьте себе обратную картину, когда в одном месте собраны очень разные изображения: замка, цветущей сакуры, любовников, самурая, делающего себе харакири. И все это об одном.
В Японии это подчеркивается на очень простом бытовом уровне.
В пище очень важна сервировка. Важны не только вкусовые ощущения, но и то, как выглядит пища. Какую эстетическую ценность она несет. Не правда ли, любопытно, что создатель философского сада, пытающийся найти гармоничное положение и сочетание камней делает примерно тоже, что и повар, создающий гармоничное блюдо, со вкусной и красивой едой?
Мы были в Японии осенью, и там повсюду можно было видеть украшения из кленовых листьев. Даже в таких строгих и очень «сухих» учреждениях, как банки. Желание создать нечто красивое, гармоничную атмосферу сквозит в этих маленьких деталях, в том, как японцы общаются, приветствуют друг друга.
Я не идеализирую Японию. Мы видели в Японии зловонных бродяг, проституток и напившихся до беспамятства офисных клерков. Вовсе не все японцы парят над землей в ожидании сатори. Но есть некоторые вещи, которые проявляются в коллективном бессознательном общества. Именно общества в целом, а не каждого её члена.