Странная планета СССР
Рецензия на повесть Анатолия Георгиева «Мажоры СССР»
Мемуарная литература о жизни на излёте СССР сейчас популярна и тому есть несколько причин. Главная, конечно - неизбывная ностальгия по прошлому «рождённых в СССР», настойчивая потребность оглядываться на свою юность, пытаться осмыслить пройденный жизненный путь и его истоки. Но это можно делать, и не создавая мемуары. Их же пишут люди более глубокие, привыкшие не только к анализу, но и умеющие и любящие письменно формулировать свои мысли. Короче, писатели и публицисты, причём даже не столько по профессии, сколько по духу.
Таков и автор «Мажоров СССР» Анатолий Георгиев - историк по образованию, достаточно успешный по жизни, а в последние годы - талантливый и плодовитый сетевой писатель. В данном случае он выступает под настоящим именем, к чему, собственно, обязывает жанр произведения - автобиографическая проза.
«Мажоры СССР» очень напоминают книгу того же жанра «Лестница в небеса» Артура Болена (Михаила Иванова). Да, собственно, Георгиев уже в посвящении ссылается на неё, как на один из источников своего вдохновения. Однако между двумя произведениями видна и значительная разница. Дело не в отношении к советскому прошлому - у обоих авторов оно плюс-минус схожее. Оба прекрасно видят его тьму и язвы, но вовсе не склонны предавать его тотальной анафеме.
[Spoiler (click to open)]«Все крутились, кто как может, и жили неплохо, очень пьяно, дружно и весело, с уверенностью в завтрашнем дне, в достойной жизни пенсионера, в предсказуемых обстоятельствах - в уютном мещанском мирке с его мелкими радостями и бедами, с засоренными идеологическими штампами мозгами», - пишет Георгиев, и очень схожие месседжи транслирует Болен.
Вообще-то, думающий человек - а именно такие, как сказано, и пишут мемуары - «очернять» советскую жизнь и не может, если он жил там в уже достаточном для осмысления мира возрасте. Ведь это его юность, а она никогда не бывает однозначно чёрной: всё, что к ней прилагается - бескорыстная дружба, пылкая любовь, энергия, сила, радость, здоровье - не может не оставить духоподъёмной памяти. Но не может такой автор быть и тем, кого Георгиев именует «совкодрочерами» - то есть представлять СССР волшебной бесконфликтной страной вечной радости. Ибо это дурной миф.
Но вот отобразить в тексте это парадоксальное единство и борьбу противоположностей - задача, сложная даже для поднаторевшего в смысловой эквилибристике проводника диалектического материализма. Чтобы успешно её решить, надо иметь прежде всего цельность души и ясность мысли. А у обоих авторов «их есть».
Но всё же разница в их подходах ощущается, и она, очевидно, проистекает из характеров - более созерцательного у Болена и более деятельного у Георгиева. Дело не только в том, что Болен очень много слов уделяет пути своего духовного развития, а Георгиев сосредотачивается больше на перипетиях своего жизненного пути, его наиболее ярких моментах. И не в том, что первый распространяет свою историю далеко за хронологические рамки существования СССР, а второй обрывает рассказ на его кончине:
«Для меня и для моего поколения, как и для более старшего, родина закончилась спуском флага СССР в Кремле 25 декабря 1991 года в 19:35 по московскому времени».
Самая очевидная и элементарная разница - социальные страты, в недрах которых начиналась жизнь обоих авторов. Рабочая окраина Ленинграда Болена и московская элита Георгиева, который неоднократно сам называет себя мажором - правда, с хорошей долей иронии. Однако при этом зачастую их юношеские истории удивительно схожи - если не по антуражу, то по духу. Да что говорить: и я, примерно ровесник обоих, но родившийся далеко от обеих столиц, в совершенно иной обстановке, тоже порой вижу между своей и их юностью разительное сходство. Ну да, страна-то одна и та же, в одно и то же время…
«Очень странная это была страна - планета СССР», - удивляется Георгиев, и я готов под этой фразой подписаться.
Итак, советские мажоры - отпрыски элиты государства, принципиально провозглашавшего всеобщее равенство. Какового, разумеется, и в заводе не было.
«Раскройте рты, сорвите уборы - по улице чешут мальчики-мажоры, - пел тогда Юрий Шевчук, а потом, отхлестав явление бичом поэтической сатиры, доверительно признавался: - …Я сам, брат, из этих…»
Дело обычное - во все времена и у всех народов самыми яростными обличителями элиты были как раз её представители. Впрочем, Георгиев никого обличать не собирается, даже наоборот - всячески доказывает, что советская элита и её молодая поросль были плоть от плоти советского народа и мало чем из него выделялись.
«Я верю, что тысячи моих сверстников, чьи отцы занимали ответственные посты, были нормальными и порядочными людьми и семья прививала им здоровый взгляд на действительность, правильные моральные устои».
Можно, конечно, принять это за некую попытку самооправдания, как сказано в книге: «попытка оправдаться и извиниться за «золотую ложку» во рту». Тем более, что данная «ложка» была не слишком-то и огромна - номенклатура среднего уровня, обслуживающая компартию интеллигенция:
«Мой отец десять лет отработал на серьезном посту в ЦК КПСС, инструктором в Отделе науки и учебных заведений, и потом на дипломатическом поприще, а в моей большой многопоколенной семье было не счесть лауреатов всех уровней премий СССР, профессоров и «небожителей», не вылезавших из-за границы».
При этом юный Толя - главгер книги - предстаёт простым советским парнем, честным, деятельным и работящим, с развитым чувством ответственности. Тем, что сам автор называет «порядочный человек», примерно, как Даниэль Дефо позиционировал себя исключительно как «джентльмен» - приблизительный британский аналог того же явления.
«Мой личный компас совести всегда - и в юности, и в зрелости, и на пороге старости - всегда указывал одно направление: быть порядочным человеком».
И да, автору в этом веришь - как и в его описания «элитной» жизни юного москвича в 80-е годы. Другое дело, что этот, в общем-то, достаточно простой, не роскошный образ жизни для общего советского уровня был недосягаемой вершиной. Это могут засвидетельствовать выросший в питерском «спальнике» Артур Болен или я - сибиряк из «закрытого» города, приезжавший в Москву, как на другую планету, жители которой пользуются немыслимыми и недоступными мне благами.
Да, ассортимент закрытых номенклатурных столовок и продуктовых магазинов был довольно жалким по сравнению даже с нынешними общедоступными супермаркетами:
«Сегодня ассортимент в какой-нибудь «Пятерочке» в Подмосковье куда более разнообразен».
Но этот убогий набор: коньяк, мармелад, сырокопчёная колбаса, сосиски и сардельки (или «сосисы и сардели», как было написано тогда в меню одной такой столовки - видимо, для вящей солидности) казались удручённому пустыми магазинными полками простому советскому человеку, да ещё из провинции, верхом роскошества.
Ну и по тексту «Мажоров» постоянно прорываются воспоминания, в которых представители этой социальной группы предстают именно такими, как в песне Шевчука: наглыми и самоуверенными «золотыми мальчиками - хозяевами жизни». Например, в том месте, где речь идёт об отпрысках мидовских работников. Стоит и помнить, что именно из советских мажоров вышли сначала «архитекторы перестройки», потом деятели «дикого капитализма», да и сейчас многие из них вполне активны и остаются у руля многих процессов в стране.
«Моя жизнь разделилась на две неравные части: в первой я, скованный одной цепью, живя в «красной казарме», ходил в колоннах на демонстрации и жил в счастливой уверенности, что вокруг все прекрасно, что мне всегда помогут; во второй - самостоятельно выгребал против течения, пихался локтями во имя личного успеха».
С другой стороны, по сравнению с поведением нынешней элиты, те мальчики и девочки и впрямь смахивают на благонравных пионеров с лёгкими отклонениями в поведении, легко корректируемыми адептами «социалистической морали»:
«Трудно сегодняшнему читателю понять мажористость того поколения «золотых мальчиков», ибо на фоне «подвигов» современной элиты мажоры СССР выглядят нелепо и странно».
В любом случае автобиография - жанр по определению зыбкий. Автор всегда - сознательно или бессознательно - склонен приукрашать факты своей жизни, подавая их в более выгодном свете. И ничего зазорного в том нет - естественное человеческое поведение. Да и сам Георгиев того не скрывает:
«Перед вами не исповедь. Исповедь - жанр сложный и не каждому взявшемуся за перо доступный. Она есть чувствописание, и я, увы, не готов к подобному. Не потому, что не хочу каяться, а потому, что элементарно не помню свои эмоции, тревоги и сомнения, дурные или светлые мысли в тот или иной момент моего прошлого, тридцать-сорок лет назад. Но я готов к честному рассказу, без утайки и увиливаний».
В этом, кстати, ещё одно отличие «Мажоров» от «Лестницы» Болена, которую автор как раз решительно окрестил «исповедью», причём предельно искренней.
Но довольно об этом. В конечном итоге, и та, и друга книга естественным образом дополняют друг друга, складываясь в очень сложное, яркое и фактурное панно многообразного, противоречивого и во многом удивительного бытия позднего СССР.
«Странный мир, знакомый и загадочный, весь сотканный из противоречий, по которому многим хочется лить ностальгические слезы и одновременно скрипеть зубами от ярости».
Как уже сказано, автору удалось избежать как тотального очернения, так и фальшивой лакировки.
«Сегодня я далек от обожествления «совка». Да-да, я использую это презрительное название, потому что отчетливо вижу коренные недостатки, глубинные противоречия и порою звериную сущность социалистической системы».
Тотальная ложь, лицемерие, двоемыслие, ставшие modus vivendi этого общества («все уяснили, что есть символы, в которые верить не нужно, но поклоняться им необходимо»), лишали людей достоинства, побуждали погрязнуть в бытовых мелочах или в тяжёлом пьянстве. Или и то, и другое.
«Повальное увлечение спиртным было примитивным, но действенным способом заглушить пустоту и отупляющую скуку в душе у многих советских людей, их усталость от серых будней, от пустых обещаний с высоких трибун».
Что касается быта, то вызывают щемящую жалость и некоторое недоумение эпизоды книги, в которых ГГ - который, по собственным словам, совершенно не интересовался одеждой, рассказывает тем не менее, каких трудов ему или его близким стоило поддерживать его «достойный вид»; или как человек с высшим образованием самолично мастерит мебель для своего жилища. Но ведь именно так всё и было! Отсюда и страстное авторское заверение:
«Я жил куда лучше многих из вас, я был, как уже написал выше, мажором (не по духу или образу жизни, всего лишь по общественному положению: с двумя комнатами на госдаче, кремлевскими сосисками в холодильнике и с воблой в спецпайке), но мне и в страшном сне не придет в голову мечтать о возврате в тот мир. И слезы я готов лить лишь по утерянному чувству гордости за свою страну и по своей молодости - она была классная!»
Вновь подписываюсь под каждым словом и адресую этот абзац нынешним страдальцам по «совку», особенно тем, которые ещё и не родились, когда он закономерно рухнул.
Некоторые пассажи «Мажоров» вовсе напоминают сонет Верлена «Томление»:
Я римский мир периода упадка,
Когда, встречая варваров рои,
Акростихи слагают в забытьи
Уже, как вечер, сдавшего порядка.
Автор «Мажоров» помнит и чтит былое величие СССР и немалый вклад, который внесла в него собственная семья. И печалится, ибо отчётливо видит, что величие это утекает, словно песок сквозь пальцы.
«У многих в СССР зрели и вопросы, и сомнения, и раздражение от начетничества. Страна-победитель, страна, покорившая космос, на моих глазах превращалась в Зазеркалье, наполненное не смыслами, а символами - гротескными, кафкианскими».
Но ведь и в величии этом было достаточно темноты и уродства. И Георгиев, вспоминая, как пострадала его семья в ходе разных волн репрессий, поражается духовной силе своих близких:
«Как они, подчас ощущая себя пасынками своей страны, могли творить, изобретать, лечить и оставаться патриотами нашей Родины, не допуская даже мысли о побеге за границу?»
Думается, именно из-за таких людей «совок» и продержался целых 70 лет - на удивление всему миру, и только когда сгнил напрочь, естественным образом упразднился. И, дай Бог, на них же долго ещё продержится истинная Россия. Это подчёркивает финал книги, где автор на другом конце света, в Карибском море, смотрит в сторону Родины, размышляя:
«Мой взгляд устремлен вперед, где за океаном и разжиревшей Европой лежит моя многострадальная страна, которая еще стоит на коленях после того насилия, что над ней учинили. Но я верю, что ей достанет сил, как много раз в прошлом, подняться и засиять назло всем недругам, подобно утренней звезде».
Однако не только историческим оптимизмом или социально-политической аналитикой интересно разбираемое произведение, но более - живым дыханием эпохи, яркими моментами, вспыхивающими перед читателем свежими красками, словно они творятся сейчас, прямо перед его глазами. Живые бытовые зарисовки из советских элитных дачных кооперативов, прелестная миниатюра о восхитительном кюфта-бозбаше в азербайджанском кафе на Невском в Питере, эпилог с ловлей лангустов на Кубе, приводящий на ум хэмингуэевского Старика в море… И громкие имена людей, с которыми сталкивался, был знаком и запросто общался автор: Карен Шахназаров, Сергей Тапезников, Анна Курникова, Дмитрий Песков… И жутковатые истории из глубинной жизни СССР, тогда бывшие тайной за семью печатями для большинства его граждан, вроде попытки отправления отца автора армянскими партократами. Всё это интересно и само по себе, и как ценный документ эпохи, который просто обязан войти в свод источников по позднему СССР.
Да ещё всё это написано образным языком, настолько «вкусно», что текст хочется разобрать на цитаты.
Впрочем, есть в нём и недостатки, в основном, структурные. Автор, похоже, старался расставить фактуру по смысловым блокам, но в результате книга мемуаров стала во многом напоминать сборник коротких автобиографических очерков, слабо связанных и поданных несколько сумбурно. Может быть, это случилось из-за сугубой личностности темы, вызвавшей повышенную эмоциональность и даже некоторую нервозность изложения. Кроме того, помимо авторского текста, в книге содержатся довольно большие куски воспоминаний друзей автора и его супруги, причём они почти никак не отделены от основного текста, что ещё больше усугубляет структурный хаос.
С другой стороны, такими ведь и должны быть воспоминания - мозаичными, временами противоречивыми, даже сумбурными. Именно такими, какой выглядит и реальная жизнь.
В любом случае всё это не перевешивает достоинств книги - и литературных, и исторических (повторюсь, она будет очень полезна авторам, занимающимся позднесоветским периодом), да и назидательных.
Имею возможность, способности и желание написать за разумную плату рецензию на Ваше произведение.
Мемуарная литература о жизни на излёте СССР сейчас популярна и тому есть несколько причин. Главная, конечно - неизбывная ностальгия по прошлому «рождённых в СССР», настойчивая потребность оглядываться на свою юность, пытаться осмыслить пройденный жизненный путь и его истоки. Но это можно делать, и не создавая мемуары. Их же пишут люди более глубокие, привыкшие не только к анализу, но и умеющие и любящие письменно формулировать свои мысли. Короче, писатели и публицисты, причём даже не столько по профессии, сколько по духу.
Таков и автор «Мажоров СССР» Анатолий Георгиев - историк по образованию, достаточно успешный по жизни, а в последние годы - талантливый и плодовитый сетевой писатель. В данном случае он выступает под настоящим именем, к чему, собственно, обязывает жанр произведения - автобиографическая проза.
«Мажоры СССР» очень напоминают книгу того же жанра «Лестница в небеса» Артура Болена (Михаила Иванова). Да, собственно, Георгиев уже в посвящении ссылается на неё, как на один из источников своего вдохновения. Однако между двумя произведениями видна и значительная разница. Дело не в отношении к советскому прошлому - у обоих авторов оно плюс-минус схожее. Оба прекрасно видят его тьму и язвы, но вовсе не склонны предавать его тотальной анафеме.
[Spoiler (click to open)]«Все крутились, кто как может, и жили неплохо, очень пьяно, дружно и весело, с уверенностью в завтрашнем дне, в достойной жизни пенсионера, в предсказуемых обстоятельствах - в уютном мещанском мирке с его мелкими радостями и бедами, с засоренными идеологическими штампами мозгами», - пишет Георгиев, и очень схожие месседжи транслирует Болен.
Вообще-то, думающий человек - а именно такие, как сказано, и пишут мемуары - «очернять» советскую жизнь и не может, если он жил там в уже достаточном для осмысления мира возрасте. Ведь это его юность, а она никогда не бывает однозначно чёрной: всё, что к ней прилагается - бескорыстная дружба, пылкая любовь, энергия, сила, радость, здоровье - не может не оставить духоподъёмной памяти. Но не может такой автор быть и тем, кого Георгиев именует «совкодрочерами» - то есть представлять СССР волшебной бесконфликтной страной вечной радости. Ибо это дурной миф.
Но вот отобразить в тексте это парадоксальное единство и борьбу противоположностей - задача, сложная даже для поднаторевшего в смысловой эквилибристике проводника диалектического материализма. Чтобы успешно её решить, надо иметь прежде всего цельность души и ясность мысли. А у обоих авторов «их есть».
Но всё же разница в их подходах ощущается, и она, очевидно, проистекает из характеров - более созерцательного у Болена и более деятельного у Георгиева. Дело не только в том, что Болен очень много слов уделяет пути своего духовного развития, а Георгиев сосредотачивается больше на перипетиях своего жизненного пути, его наиболее ярких моментах. И не в том, что первый распространяет свою историю далеко за хронологические рамки существования СССР, а второй обрывает рассказ на его кончине:
«Для меня и для моего поколения, как и для более старшего, родина закончилась спуском флага СССР в Кремле 25 декабря 1991 года в 19:35 по московскому времени».
Самая очевидная и элементарная разница - социальные страты, в недрах которых начиналась жизнь обоих авторов. Рабочая окраина Ленинграда Болена и московская элита Георгиева, который неоднократно сам называет себя мажором - правда, с хорошей долей иронии. Однако при этом зачастую их юношеские истории удивительно схожи - если не по антуражу, то по духу. Да что говорить: и я, примерно ровесник обоих, но родившийся далеко от обеих столиц, в совершенно иной обстановке, тоже порой вижу между своей и их юностью разительное сходство. Ну да, страна-то одна и та же, в одно и то же время…
«Очень странная это была страна - планета СССР», - удивляется Георгиев, и я готов под этой фразой подписаться.
Итак, советские мажоры - отпрыски элиты государства, принципиально провозглашавшего всеобщее равенство. Какового, разумеется, и в заводе не было.
«Раскройте рты, сорвите уборы - по улице чешут мальчики-мажоры, - пел тогда Юрий Шевчук, а потом, отхлестав явление бичом поэтической сатиры, доверительно признавался: - …Я сам, брат, из этих…»
Дело обычное - во все времена и у всех народов самыми яростными обличителями элиты были как раз её представители. Впрочем, Георгиев никого обличать не собирается, даже наоборот - всячески доказывает, что советская элита и её молодая поросль были плоть от плоти советского народа и мало чем из него выделялись.
«Я верю, что тысячи моих сверстников, чьи отцы занимали ответственные посты, были нормальными и порядочными людьми и семья прививала им здоровый взгляд на действительность, правильные моральные устои».
Можно, конечно, принять это за некую попытку самооправдания, как сказано в книге: «попытка оправдаться и извиниться за «золотую ложку» во рту». Тем более, что данная «ложка» была не слишком-то и огромна - номенклатура среднего уровня, обслуживающая компартию интеллигенция:
«Мой отец десять лет отработал на серьезном посту в ЦК КПСС, инструктором в Отделе науки и учебных заведений, и потом на дипломатическом поприще, а в моей большой многопоколенной семье было не счесть лауреатов всех уровней премий СССР, профессоров и «небожителей», не вылезавших из-за границы».
При этом юный Толя - главгер книги - предстаёт простым советским парнем, честным, деятельным и работящим, с развитым чувством ответственности. Тем, что сам автор называет «порядочный человек», примерно, как Даниэль Дефо позиционировал себя исключительно как «джентльмен» - приблизительный британский аналог того же явления.
«Мой личный компас совести всегда - и в юности, и в зрелости, и на пороге старости - всегда указывал одно направление: быть порядочным человеком».
И да, автору в этом веришь - как и в его описания «элитной» жизни юного москвича в 80-е годы. Другое дело, что этот, в общем-то, достаточно простой, не роскошный образ жизни для общего советского уровня был недосягаемой вершиной. Это могут засвидетельствовать выросший в питерском «спальнике» Артур Болен или я - сибиряк из «закрытого» города, приезжавший в Москву, как на другую планету, жители которой пользуются немыслимыми и недоступными мне благами.
Да, ассортимент закрытых номенклатурных столовок и продуктовых магазинов был довольно жалким по сравнению даже с нынешними общедоступными супермаркетами:
«Сегодня ассортимент в какой-нибудь «Пятерочке» в Подмосковье куда более разнообразен».
Но этот убогий набор: коньяк, мармелад, сырокопчёная колбаса, сосиски и сардельки (или «сосисы и сардели», как было написано тогда в меню одной такой столовки - видимо, для вящей солидности) казались удручённому пустыми магазинными полками простому советскому человеку, да ещё из провинции, верхом роскошества.
Ну и по тексту «Мажоров» постоянно прорываются воспоминания, в которых представители этой социальной группы предстают именно такими, как в песне Шевчука: наглыми и самоуверенными «золотыми мальчиками - хозяевами жизни». Например, в том месте, где речь идёт об отпрысках мидовских работников. Стоит и помнить, что именно из советских мажоров вышли сначала «архитекторы перестройки», потом деятели «дикого капитализма», да и сейчас многие из них вполне активны и остаются у руля многих процессов в стране.
«Моя жизнь разделилась на две неравные части: в первой я, скованный одной цепью, живя в «красной казарме», ходил в колоннах на демонстрации и жил в счастливой уверенности, что вокруг все прекрасно, что мне всегда помогут; во второй - самостоятельно выгребал против течения, пихался локтями во имя личного успеха».
С другой стороны, по сравнению с поведением нынешней элиты, те мальчики и девочки и впрямь смахивают на благонравных пионеров с лёгкими отклонениями в поведении, легко корректируемыми адептами «социалистической морали»:
«Трудно сегодняшнему читателю понять мажористость того поколения «золотых мальчиков», ибо на фоне «подвигов» современной элиты мажоры СССР выглядят нелепо и странно».
В любом случае автобиография - жанр по определению зыбкий. Автор всегда - сознательно или бессознательно - склонен приукрашать факты своей жизни, подавая их в более выгодном свете. И ничего зазорного в том нет - естественное человеческое поведение. Да и сам Георгиев того не скрывает:
«Перед вами не исповедь. Исповедь - жанр сложный и не каждому взявшемуся за перо доступный. Она есть чувствописание, и я, увы, не готов к подобному. Не потому, что не хочу каяться, а потому, что элементарно не помню свои эмоции, тревоги и сомнения, дурные или светлые мысли в тот или иной момент моего прошлого, тридцать-сорок лет назад. Но я готов к честному рассказу, без утайки и увиливаний».
В этом, кстати, ещё одно отличие «Мажоров» от «Лестницы» Болена, которую автор как раз решительно окрестил «исповедью», причём предельно искренней.
Но довольно об этом. В конечном итоге, и та, и друга книга естественным образом дополняют друг друга, складываясь в очень сложное, яркое и фактурное панно многообразного, противоречивого и во многом удивительного бытия позднего СССР.
«Странный мир, знакомый и загадочный, весь сотканный из противоречий, по которому многим хочется лить ностальгические слезы и одновременно скрипеть зубами от ярости».
Как уже сказано, автору удалось избежать как тотального очернения, так и фальшивой лакировки.
«Сегодня я далек от обожествления «совка». Да-да, я использую это презрительное название, потому что отчетливо вижу коренные недостатки, глубинные противоречия и порою звериную сущность социалистической системы».
Тотальная ложь, лицемерие, двоемыслие, ставшие modus vivendi этого общества («все уяснили, что есть символы, в которые верить не нужно, но поклоняться им необходимо»), лишали людей достоинства, побуждали погрязнуть в бытовых мелочах или в тяжёлом пьянстве. Или и то, и другое.
«Повальное увлечение спиртным было примитивным, но действенным способом заглушить пустоту и отупляющую скуку в душе у многих советских людей, их усталость от серых будней, от пустых обещаний с высоких трибун».
Что касается быта, то вызывают щемящую жалость и некоторое недоумение эпизоды книги, в которых ГГ - который, по собственным словам, совершенно не интересовался одеждой, рассказывает тем не менее, каких трудов ему или его близким стоило поддерживать его «достойный вид»; или как человек с высшим образованием самолично мастерит мебель для своего жилища. Но ведь именно так всё и было! Отсюда и страстное авторское заверение:
«Я жил куда лучше многих из вас, я был, как уже написал выше, мажором (не по духу или образу жизни, всего лишь по общественному положению: с двумя комнатами на госдаче, кремлевскими сосисками в холодильнике и с воблой в спецпайке), но мне и в страшном сне не придет в голову мечтать о возврате в тот мир. И слезы я готов лить лишь по утерянному чувству гордости за свою страну и по своей молодости - она была классная!»
Вновь подписываюсь под каждым словом и адресую этот абзац нынешним страдальцам по «совку», особенно тем, которые ещё и не родились, когда он закономерно рухнул.
Некоторые пассажи «Мажоров» вовсе напоминают сонет Верлена «Томление»:
Я римский мир периода упадка,
Когда, встречая варваров рои,
Акростихи слагают в забытьи
Уже, как вечер, сдавшего порядка.
Автор «Мажоров» помнит и чтит былое величие СССР и немалый вклад, который внесла в него собственная семья. И печалится, ибо отчётливо видит, что величие это утекает, словно песок сквозь пальцы.
«У многих в СССР зрели и вопросы, и сомнения, и раздражение от начетничества. Страна-победитель, страна, покорившая космос, на моих глазах превращалась в Зазеркалье, наполненное не смыслами, а символами - гротескными, кафкианскими».
Но ведь и в величии этом было достаточно темноты и уродства. И Георгиев, вспоминая, как пострадала его семья в ходе разных волн репрессий, поражается духовной силе своих близких:
«Как они, подчас ощущая себя пасынками своей страны, могли творить, изобретать, лечить и оставаться патриотами нашей Родины, не допуская даже мысли о побеге за границу?»
Думается, именно из-за таких людей «совок» и продержался целых 70 лет - на удивление всему миру, и только когда сгнил напрочь, естественным образом упразднился. И, дай Бог, на них же долго ещё продержится истинная Россия. Это подчёркивает финал книги, где автор на другом конце света, в Карибском море, смотрит в сторону Родины, размышляя:
«Мой взгляд устремлен вперед, где за океаном и разжиревшей Европой лежит моя многострадальная страна, которая еще стоит на коленях после того насилия, что над ней учинили. Но я верю, что ей достанет сил, как много раз в прошлом, подняться и засиять назло всем недругам, подобно утренней звезде».
Однако не только историческим оптимизмом или социально-политической аналитикой интересно разбираемое произведение, но более - живым дыханием эпохи, яркими моментами, вспыхивающими перед читателем свежими красками, словно они творятся сейчас, прямо перед его глазами. Живые бытовые зарисовки из советских элитных дачных кооперативов, прелестная миниатюра о восхитительном кюфта-бозбаше в азербайджанском кафе на Невском в Питере, эпилог с ловлей лангустов на Кубе, приводящий на ум хэмингуэевского Старика в море… И громкие имена людей, с которыми сталкивался, был знаком и запросто общался автор: Карен Шахназаров, Сергей Тапезников, Анна Курникова, Дмитрий Песков… И жутковатые истории из глубинной жизни СССР, тогда бывшие тайной за семью печатями для большинства его граждан, вроде попытки отправления отца автора армянскими партократами. Всё это интересно и само по себе, и как ценный документ эпохи, который просто обязан войти в свод источников по позднему СССР.
Да ещё всё это написано образным языком, настолько «вкусно», что текст хочется разобрать на цитаты.
Впрочем, есть в нём и недостатки, в основном, структурные. Автор, похоже, старался расставить фактуру по смысловым блокам, но в результате книга мемуаров стала во многом напоминать сборник коротких автобиографических очерков, слабо связанных и поданных несколько сумбурно. Может быть, это случилось из-за сугубой личностности темы, вызвавшей повышенную эмоциональность и даже некоторую нервозность изложения. Кроме того, помимо авторского текста, в книге содержатся довольно большие куски воспоминаний друзей автора и его супруги, причём они почти никак не отделены от основного текста, что ещё больше усугубляет структурный хаос.
С другой стороны, такими ведь и должны быть воспоминания - мозаичными, временами противоречивыми, даже сумбурными. Именно такими, какой выглядит и реальная жизнь.
В любом случае всё это не перевешивает достоинств книги - и литературных, и исторических (повторюсь, она будет очень полезна авторам, занимающимся позднесоветским периодом), да и назидательных.
Имею возможность, способности и желание написать за разумную плату рецензию на Ваше произведение.