Сидя в театре
Из книги - «Кажется, смешно». Редакционная коллегия: И.Н. Ветров, Н.М. Горчаков, С.А. Калинкин, В.А. Регинин, Я.М. Рудин, Г.Е. Рыклин. Ответственный редактор Г.Е. Рыклин. Посвящается десятилетию Московского театра «Сатиры». Издание Московского театра «Сатиры», Москва, 1935 год.
Григорий Ефимович РЫКЛИН
Родился 14 февраля 1894 года в селе Литовск Стародубского уезда Черниговской губернии, умер 6 марта 1975 года в Москве. Советский писатель, сатирик и журналист. Печатался с 1918 года. С 1938 по 1948 год - главный редактор журнала «Крокодил». Автор фельетонов и других сатирических произведений. Работал в редакции «Известий».
Размышления одного зрителя.
I
Хожу пo театрам в поисках нового человека.
За последний год сиживал я и в первых рядах, и на боковых, и на откидных, и даже в ложе однажды случилось постоять - все высматривал, не попадется ли на сцене новый человек.
Убедился, что наши драматурги по-свински обращаются со своими положительными героями.
Ходит он, этот положительный герой, пo сцене сам не свой. Прямо скажу вам: становится за него обидно. Прямо душа болит: до чего хорошего человека довели.
Ежели он не положительный, а шпана, то с ним автор обращается снисходительно. Шпана имеет страсти, волнуется, беснуется, любит, ревнует, улыбается, острит, смеется. Вообще живет полнокровной жизнью - дай бог всякому.
А как только мошенник перекуется, как только в третьем действии начнет перерождаться, - тут ему крышка. Тут на этого человека драматург сразу напускает туман, тоску и скуку. Начинает бывший жулик запускать такие монологи, что даже видавшие виды билетерши засыпают, стоя у дверей.
Вот сидит возле меня, по соседству, в четвертом ряду, бодрый человек с энергичным лицом и горячими глазами. Сидит он с красивой девушкой. Он смотрит на нее нежно. И она смотрит на него нежно.
Все в порядке. Хорошо и жизнерадостно.
Может, этот человек с горячими глазами и есть положительный герой? Может, это какая-нибудь современная замечательная личность? Все возможно. В театре никогда не --знаешь, с кем рядом сидишь. Ни от чего ты в театре не застрахован. Толкаешь соседа нечаянно локтем, а это, оказывается, новый человек.
Так вот, представьте себе, что нежно беседующая с новым человеком девушка вдруг радостно вскрикивает. Она радостно вскрикивает потому, что увидела в седьмом (или девятом - это не имеет значения) ряду знакомого ей молодого человека.
Она не только вскрикивает, но оставляет нашего положительного героя и волнующей, стремительной походкой направляется (подразумевается, что все это происходит в антракте) к тому молодому человеку.
Поднимается занавес - девушка остается с молодым экземпляром, а наш новый человек с энергичным подбородком сидит один-одинешенек, дурак-дураком.
Конечно, хоть oн и положительный персонаж и строит мосты на железнодорожном транспорте или воздвигает железобетонные корпуса для новых цехов реконструирующегося завода, нo, тем не менее, ему в эту минуту не хочется ни смеяться, ни плакать. Ему даже на сцену смотреть тошно. Вообще ведет он себя нормально, как и полагается здоровому человеку в таких непредвиденных случаях.
Но ведет он себя нормально лишь потому, что находится в публике, а не на сцене. Будь он на сцене, драматург показал бы ему, как ревновать. Драматург бы заставил его радостно смеяться, петь песни и в ответ на враждебную вылазку нежной девушки энергично взяться за досрочное выполнение стройфинплана.
Вот, например, Ольга сообщает Феде, мужу, «что этот ребенок... не наш».
Федя, муж, архитектор, передовой человек, волею автора тов. Амаглобели вдруг превращается в отсталого и наивного провинциала.
Федя. Да, конечно, не наш. Он сын мировой пролетарской семьи, он...
Ольга. Нет... Он не от тебя. (Убегает.)
Федя, наконец, понял. Занавес опускается. Занавес поднимается. Федя лeжит на диване, играет на мандолине:
«Он на дальней, на сторонке
Полюбил иную,
Он не ведает, не знает,
Как по нем тоскую...»
Все в порядке. Точь-в-точь как в театре. Федя поет и играет на мандолине.
Конечно, у меня, у зрителя, нет ни малейшего желания, чтоб у Феди глаза наливались кровью, чтоб в диком исступлении oн рвал на себе волосы и бабахал из пистолета. Не желаю я, чтоб он под трамвай бросался и нарушал уличное движение.
Но я хочу видеть Федю, передового архитектора, нормальным человеком: с чувствами, с переживаниями. Он не обязан быть все четыре акта веселым и жизнерадостным. Надо ему дать возможность и взгрустнуть. Ибо и архитекторы грустят...
Скоро в некоторых неплохих московских театрах пойдет неплохая пьеса одного неплохого автора. Так в этой пьесе есть такой казус.
Муж побывал не то в командировке, не то к ссылке - автор еще этого не установил. Так как пьеса пойдет в двух театрах, то в каждом может быть по-разному. Один театр настаивает на ссылке. Другой мирится с командировкой.
Муж, конечно, - инженер. B современных пьесах все мужья - инженеры. Так вот, приезжает муж-инженер из командировки (или из ссылки) и узкает, что жена, как говорится в художественной литературе, изменила ему.
Муж - инженер и положительный герой пьесы - приходит от этой новости в истинное восхищение. Глядя с восторгом на свою нежную подругу, он ее успокаивает:
- Ты хорошо поступила. Я, Сидоров, был до командировки другим человеком, плохим, ничтожным. Ты изменила тому человеку, плохому, ничтожному. Так ему, подлецу, и надо.
Муж улыбается. Жена улыбается... Улыбается и зритель.
Вот какие опыты проделывают драматурги с положительными героями. Пусть этот герой имеет в душе полный свинарник мелкособственнического свинства. Неважно! Пусть это индивидуалист, себялюбец, склочник, болтун. Неважно! Лишь бы без ревности.
А раз не ревнует, - хвала ему, новый человек!
Архитектор или инженер - и не ревнует. Что вы от него еще хотите?
II
Недавно в театре во время спектакля мы подслушали любопытный диалог. Это было в театре Сатиры на «Чужом ребенке».
Парень и девушка говорили о пьесе, ее героях, о Поле и Кара-Дмитриеве, о Волкове и Близниковской. Зашел разговор об инженерах, показываемых в наших театрах. Парень обвинял драматургов в том, что их инженеры - болтуны, фразеры, ничем не занимаются, а только и делают, что произносят монологи о перерождении. Девушка что было сил защищала драматургов.
В это время они поднимались по лестнице. Парень, желая облегчить слабому существу подъем на лестницу, обнял ее за талию.
Девушка смущенно рассмеялась:
- Не надо. Вы должны знать, что девушка нашей страны...
Парень не понял ее. Он еще находился под влиянием спора об инженерах. А потому он сказал:
- Что? «Девушки нашей страны»? Это что в театре ВЦСПС? Там тоже перерождаются.
- Но успокойтесь, мой друг...
- «Мой друг»? Погодина? И там пере...
- С вами разговаривать - просто страх.
- «Страх»? Афиногенова. И там...
- Какой вы чудак!
- Еще раз Афиногенов?
- Послушайте, вы говорите сущий вздор.
- «Вздор»? Константина Финна? Там даже глухонемой начал разговаривать...
В этом диалоге скрыта глубокая правда. Густо пошел на сцену перерождающийся инженер. Так и кажется, что эта интеллектуальная сила больше ничем и не занята: перерождается - и только.
В первом, во втором действии он глядит на вас подлец-подлецом.
Трус. Шкурник. Индивидуалист. Прохвост. Вредитель.
Вы сидите в театре и думаете:
«Ничего. Я тебя, голубь мой, знаю. Сейчас станешь такой идеологически выдержанной душкой, что главрепертком пальчики оближет».
По-моему, некоторые такие пьесы можно было бы показывать прямо с третьего или четвертого действия.
Уверяю вас, был бы тот же успех и тот же аншлаг, а перед началом такого сокращенного спектакля можно было бы выпустить на сцену драматурга.
Пусть объяснится с публикой.
Речь драматурга перед публикой должна быть такой (возможны и варианты):
- Опять? Да, опять. Не смотрите на меня так укоризненно. Да, да, Я опять написал пьесу. Признаю свою ошибку. Но прошу нас: выслушайте меня до конца. Вернее, выслушайте меня с конца. Я вам покажу только одно, последнее, четвертое действие. До сих пор вы, а также ваши родные, знакомые и однофамильцы вынуждены были, придя в театр, смотреть все четыре акта моих пьес. Тяжело. Как знаток человеческой души я нас могу понять. Мы люди свои. Я с вами неоднократно встречался в театре. Вы знаете излюбленную тему моих пьес. Я пишу об инженерах. Только об инженерах. В пьесах моих они не действующие, а бездействующие лица. Они не работают, а переживают и перерождаются. У меня инженер в первом и втором актах - индивидуалист. Ах, какой противный индивидуалист! В третьем акте я его, голубчика, беру в работу: мучься сомнениями и килограмм за килограммом теряй унаследованный индивидуализм. В четвертом акте он постепенно перерождается, и к концу, к тому самому времени, когда вы торопитесь не опоздать к последнему трамваю, он уже коллективист. Этакий милый, чудный коллективист. Сейчас вы это сами увидите. Итак, начинаем с конца...
Короче говоря, все хорошо, что хорошо кончается.
Григорий Ефимович РЫКЛИН
Родился 14 февраля 1894 года в селе Литовск Стародубского уезда Черниговской губернии, умер 6 марта 1975 года в Москве. Советский писатель, сатирик и журналист. Печатался с 1918 года. С 1938 по 1948 год - главный редактор журнала «Крокодил». Автор фельетонов и других сатирических произведений. Работал в редакции «Известий».
Размышления одного зрителя.
I
Хожу пo театрам в поисках нового человека.
За последний год сиживал я и в первых рядах, и на боковых, и на откидных, и даже в ложе однажды случилось постоять - все высматривал, не попадется ли на сцене новый человек.
Убедился, что наши драматурги по-свински обращаются со своими положительными героями.
Ходит он, этот положительный герой, пo сцене сам не свой. Прямо скажу вам: становится за него обидно. Прямо душа болит: до чего хорошего человека довели.
Ежели он не положительный, а шпана, то с ним автор обращается снисходительно. Шпана имеет страсти, волнуется, беснуется, любит, ревнует, улыбается, острит, смеется. Вообще живет полнокровной жизнью - дай бог всякому.
А как только мошенник перекуется, как только в третьем действии начнет перерождаться, - тут ему крышка. Тут на этого человека драматург сразу напускает туман, тоску и скуку. Начинает бывший жулик запускать такие монологи, что даже видавшие виды билетерши засыпают, стоя у дверей.
Вот сидит возле меня, по соседству, в четвертом ряду, бодрый человек с энергичным лицом и горячими глазами. Сидит он с красивой девушкой. Он смотрит на нее нежно. И она смотрит на него нежно.
Все в порядке. Хорошо и жизнерадостно.
Может, этот человек с горячими глазами и есть положительный герой? Может, это какая-нибудь современная замечательная личность? Все возможно. В театре никогда не --знаешь, с кем рядом сидишь. Ни от чего ты в театре не застрахован. Толкаешь соседа нечаянно локтем, а это, оказывается, новый человек.
Так вот, представьте себе, что нежно беседующая с новым человеком девушка вдруг радостно вскрикивает. Она радостно вскрикивает потому, что увидела в седьмом (или девятом - это не имеет значения) ряду знакомого ей молодого человека.
Она не только вскрикивает, но оставляет нашего положительного героя и волнующей, стремительной походкой направляется (подразумевается, что все это происходит в антракте) к тому молодому человеку.
Поднимается занавес - девушка остается с молодым экземпляром, а наш новый человек с энергичным подбородком сидит один-одинешенек, дурак-дураком.
Конечно, хоть oн и положительный персонаж и строит мосты на железнодорожном транспорте или воздвигает железобетонные корпуса для новых цехов реконструирующегося завода, нo, тем не менее, ему в эту минуту не хочется ни смеяться, ни плакать. Ему даже на сцену смотреть тошно. Вообще ведет он себя нормально, как и полагается здоровому человеку в таких непредвиденных случаях.
Но ведет он себя нормально лишь потому, что находится в публике, а не на сцене. Будь он на сцене, драматург показал бы ему, как ревновать. Драматург бы заставил его радостно смеяться, петь песни и в ответ на враждебную вылазку нежной девушки энергично взяться за досрочное выполнение стройфинплана.
Вот, например, Ольга сообщает Феде, мужу, «что этот ребенок... не наш».
Федя, муж, архитектор, передовой человек, волею автора тов. Амаглобели вдруг превращается в отсталого и наивного провинциала.
Федя. Да, конечно, не наш. Он сын мировой пролетарской семьи, он...
Ольга. Нет... Он не от тебя. (Убегает.)
Федя, наконец, понял. Занавес опускается. Занавес поднимается. Федя лeжит на диване, играет на мандолине:
«Он на дальней, на сторонке
Полюбил иную,
Он не ведает, не знает,
Как по нем тоскую...»
Все в порядке. Точь-в-точь как в театре. Федя поет и играет на мандолине.
Конечно, у меня, у зрителя, нет ни малейшего желания, чтоб у Феди глаза наливались кровью, чтоб в диком исступлении oн рвал на себе волосы и бабахал из пистолета. Не желаю я, чтоб он под трамвай бросался и нарушал уличное движение.
Но я хочу видеть Федю, передового архитектора, нормальным человеком: с чувствами, с переживаниями. Он не обязан быть все четыре акта веселым и жизнерадостным. Надо ему дать возможность и взгрустнуть. Ибо и архитекторы грустят...
Скоро в некоторых неплохих московских театрах пойдет неплохая пьеса одного неплохого автора. Так в этой пьесе есть такой казус.
Муж побывал не то в командировке, не то к ссылке - автор еще этого не установил. Так как пьеса пойдет в двух театрах, то в каждом может быть по-разному. Один театр настаивает на ссылке. Другой мирится с командировкой.
Муж, конечно, - инженер. B современных пьесах все мужья - инженеры. Так вот, приезжает муж-инженер из командировки (или из ссылки) и узкает, что жена, как говорится в художественной литературе, изменила ему.
Муж - инженер и положительный герой пьесы - приходит от этой новости в истинное восхищение. Глядя с восторгом на свою нежную подругу, он ее успокаивает:
- Ты хорошо поступила. Я, Сидоров, был до командировки другим человеком, плохим, ничтожным. Ты изменила тому человеку, плохому, ничтожному. Так ему, подлецу, и надо.
Муж улыбается. Жена улыбается... Улыбается и зритель.
Вот какие опыты проделывают драматурги с положительными героями. Пусть этот герой имеет в душе полный свинарник мелкособственнического свинства. Неважно! Пусть это индивидуалист, себялюбец, склочник, болтун. Неважно! Лишь бы без ревности.
А раз не ревнует, - хвала ему, новый человек!
Архитектор или инженер - и не ревнует. Что вы от него еще хотите?
II
Недавно в театре во время спектакля мы подслушали любопытный диалог. Это было в театре Сатиры на «Чужом ребенке».
Парень и девушка говорили о пьесе, ее героях, о Поле и Кара-Дмитриеве, о Волкове и Близниковской. Зашел разговор об инженерах, показываемых в наших театрах. Парень обвинял драматургов в том, что их инженеры - болтуны, фразеры, ничем не занимаются, а только и делают, что произносят монологи о перерождении. Девушка что было сил защищала драматургов.
В это время они поднимались по лестнице. Парень, желая облегчить слабому существу подъем на лестницу, обнял ее за талию.
Девушка смущенно рассмеялась:
- Не надо. Вы должны знать, что девушка нашей страны...
Парень не понял ее. Он еще находился под влиянием спора об инженерах. А потому он сказал:
- Что? «Девушки нашей страны»? Это что в театре ВЦСПС? Там тоже перерождаются.
- Но успокойтесь, мой друг...
- «Мой друг»? Погодина? И там пере...
- С вами разговаривать - просто страх.
- «Страх»? Афиногенова. И там...
- Какой вы чудак!
- Еще раз Афиногенов?
- Послушайте, вы говорите сущий вздор.
- «Вздор»? Константина Финна? Там даже глухонемой начал разговаривать...
В этом диалоге скрыта глубокая правда. Густо пошел на сцену перерождающийся инженер. Так и кажется, что эта интеллектуальная сила больше ничем и не занята: перерождается - и только.
В первом, во втором действии он глядит на вас подлец-подлецом.
Трус. Шкурник. Индивидуалист. Прохвост. Вредитель.
Вы сидите в театре и думаете:
«Ничего. Я тебя, голубь мой, знаю. Сейчас станешь такой идеологически выдержанной душкой, что главрепертком пальчики оближет».
По-моему, некоторые такие пьесы можно было бы показывать прямо с третьего или четвертого действия.
Уверяю вас, был бы тот же успех и тот же аншлаг, а перед началом такого сокращенного спектакля можно было бы выпустить на сцену драматурга.
Пусть объяснится с публикой.
Речь драматурга перед публикой должна быть такой (возможны и варианты):
- Опять? Да, опять. Не смотрите на меня так укоризненно. Да, да, Я опять написал пьесу. Признаю свою ошибку. Но прошу нас: выслушайте меня до конца. Вернее, выслушайте меня с конца. Я вам покажу только одно, последнее, четвертое действие. До сих пор вы, а также ваши родные, знакомые и однофамильцы вынуждены были, придя в театр, смотреть все четыре акта моих пьес. Тяжело. Как знаток человеческой души я нас могу понять. Мы люди свои. Я с вами неоднократно встречался в театре. Вы знаете излюбленную тему моих пьес. Я пишу об инженерах. Только об инженерах. В пьесах моих они не действующие, а бездействующие лица. Они не работают, а переживают и перерождаются. У меня инженер в первом и втором актах - индивидуалист. Ах, какой противный индивидуалист! В третьем акте я его, голубчика, беру в работу: мучься сомнениями и килограмм за килограммом теряй унаследованный индивидуализм. В четвертом акте он постепенно перерождается, и к концу, к тому самому времени, когда вы торопитесь не опоздать к последнему трамваю, он уже коллективист. Этакий милый, чудный коллективист. Сейчас вы это сами увидите. Итак, начинаем с конца...
Короче говоря, все хорошо, что хорошо кончается.