продолжение "август на берегах заливов"
ЭТО ОКОНЧАНИЕ ТЕКСТА "август на берегах заливов"
ссылка: [ НАЧАЛО НАХОДИТСЯ ЗДЕСЬ ]
Лишь только я открыл дверь, Хот-дог выскочил на террасу. Уже чувствовалось, в воздухе появилась та прохладца, волну которой гонит обычно рассвет перед собой. Скоро она разойдется по лугам, сойдёт на травы и вызовет росу.
Вопреки опасениям, что пёс убежит без оглядки, всё сложилось по-иному: собака, только ступив с досок террасы на землю, подняла уши торчком, оглядела окрестности, утонувшие в темноте, бросила взгляд на нас с Севером, застывших на крыльце и, повернувшись к темному лесу, громко гавкнула.
- Видишь! - Всё ликовал я. - Это продолжение общения. Он лает сейчас только из-за того, чтобы показать нам, что он считает нас своей командой. Защиту демонстрирует и то, что он в стае показывает. Гавкни тоже, Север!
Север гавкнул. И я вслед за ним тоже. Но не так громко, - неподалеку стояли другие бунгало, в которых сейчас спали люди. Те люди, и без того спящие в обыденной жизни. По природному обыкновению сейчас они спали ещё больше, теперь уже и физиологически. И как бы ни был мне неприятен бледный факт их сна, нарушать его мы с Севером и Хот-догом в праве не были.
Наше с Севером гавканье Хот-дог, казалось, проигнорировал. Он оббежал ближние кусты, деловито обнюхивая каждый, а потом так же показушно задрал заднюю лапу возле одного из них.
- Тоже демонстративный жест. - Тихонько шепнул я Северу.
Север ничего не сказал в ответ, но как-то беспомощно и растерянно посмотрел на меня.
Мы снова шагали по плиткам пешеходных дорожек. А тем временем Хот-дог рыскал вокруг, то отбегая на порядочное расстояние, то снова оказываясь совсем близко с нами. Теперь он был нашим спутником, а значит, наш тройственный союз удался: два человека и собака нашли общий язык.
- Чувствуешь, как мы находимся в группе? Он принял нас. А на самом деле думает, будто бы мы его приняли…
Возле холма, скат которого был покрыт порослью манжетки, при неярком свете далекого фонаря мне удалось отыскать стебелёк с яркими красными ягодами.
- Север, смотри, какая редкость! - Сорвав стебелек, я протянул его Северу вместе с ягодами. - Можешь попробовать, это настоящая кружевика.
- Кружевика?
- Ягоды такие, походят на землянику, но вкус у них другой и они... ну очень редкие. Невероятно вкусные, да и сладкие невозможно. Кружевика. Я даже разволновался, что нашёл её. Ни разу не встречал её так, на природе, чтобы дикой росла.
- Кружевика. - Повторил Север, разглядывая.
- Есть Красная книга, куда заносят редкие виды разных растений, животных. Ну, знаешь. А эта вот кружевика занесена в другую книгу, ещё более категоричную. Только та уже не Красная называется, а Алая. Алая книга, вот там уже кодифицированы совсем редкие вещи, которых на нашей планете раз, два и обчелся.
- А ты её сорвал. - Медленно сказал Север.
- Никто же не увидел. - Я огляделся и увидел лишь Хот-дога, который по-прежнему следовал за нами.
- Попробуй. Это огромная редкость, вот так найти кружевику.
- Алая книга, кружевика… - Снова повторил Север, разглядывая ягоды и листья.
- Какая ночь, часы какие! Север! Как легко мы сейчас всё это отпустим: вяз, реку, Хот-дога, мою болтливость, кружевику из Алой книги, этот воздух и рассвет, который вот уже... Всю эту композицию, элементы которой сошлись в правильный порядок. Именно на сегодня правильный.
Север молчал. Я знал, что он не понимает.
- Знаешь что…
- Что?..
Север посмотрел на меня так, что мне вдруг стало ясно насколько тщетны все мои попытки выбраться из собственной шкуры. Его глазами на меня вдруг посмотрело всё человечество, такое строгое, посмотрело с таким великим укором и усталостью, что меня пробрал мороз. Возможно, сейчас оно смотрело точно так же на Севера и моими глазами. Я отвернулся и силился сглотнуть комок, появившийся в горле.
- Это всё фуфло. - Сказал я сквозь зубы.
- Что фуфло?
- Всё фуфло. Никакой Кружевики нет. Я её выдумал.
- А это тогда?.. - Он поднял руку со стебельком и ягодами, по-прежнему зажатыми в пальцах.
- А это тогда обыкновенная скучная земляника. И про Алую книгу я тоже выдумал, такой не бывает. Есть красная. И всё. А Кружевики не существует. Всё фуфло, Север, всё абсолютно. И то, что не существует кружевики, всё это тоже фуфло. Нет ничего правдивого вообще рядом, ничего, ровным счётом. Придёт рассвет и, сам знаешь, смоет он всё ощущение настоящего и тайну, уничтожит всё, тебя убьёт, затем за меня примется и возвратит всё к нулевой точке, перед состоянием которой все бессильны. Бледная трезвость утра настаёт, помнишь же, она беспощадная какая. Придёт и всё.
Но Север не помнил. Он навряд ли знал, насколько острыми бывают первые лучи солнца, больно выжигающие человеческое, привыкшее к темноте. И стоит ли знать, как не хватает воздуха при свете солнца, в то время как ночью можно жить уже одним только звездным светом. Я знал, Северу всегда хотелось вдохнуть света, он считает похожие идеи близкими к своими обертациями. Но после того, как заканчивается джин, Север хочет спать. И он засыпает при этом. Физиологически. Это его благородная анестезия, значит ему показано жить. Хоть никогда мой друг ради своего выживания не желал так яростно вечного, я всё равно продолжал верить в бессмертие нас обоих. Просто у Севера были свои весы, для которых подходили совсем иные гирьки.
Вот оно - предательское обстоятельство, которое больше жизни желал бы я взорвать: глухая непроницаемая пленка, стерегущая одиночество потаенного мира внутри, страшный экзистенциальный послед, пробраться через который - выйти - значит случиться быть рождённым в холодную среду, но вовсе не прикоснуться по-настоящему к жизни другого.
Точно так же и ближнее, ставшее беспредельно близким, предаёт меня, меняется, возвращается к нулевой точке или страдает от остроты моментов недостаточно сильно, чтобы умереть так, как сотнями раз получается умирать мне, споткнувшемуся об очередной заступ. Но слабая ли это сторона моя, что каждый раз возвращаюсь к окружающему?.. И благородная ли? Так или иначе, всё равно склоняюсь перед привычным и в трудные моменты неизбежно высчитываю шкалу ценностей по всему тому, что по-прежнему находится рядом.
Стебелек с мнимой кружевикой отправился в темноту.
Хот-дог подбежал к нам.
- Гавкни. - Тихонько велел Северу.
Север гавкнул.
И вслед за Севером гавкнул я.
Хот-дог припал на передние лапы и завьюжил хвостом. Начинает игру. Я отвечаю. Тоже припадаю к земле. В ночной ритуалитет вступает и Север, вторя Хот-догу. Начинается безумная веселая гонка вдоль берега залива по дорожкам, выложенным светлой плиткой. Сначала убегает пёс, а мы с негромким гиканьем мчимся вслед за ним, потом наши роли меняются и наоборот теперь мы с Севером бежим в обратную сторону, а Хот-дог бежит за нами. Догоняет.
Север, то и дело оборачивающийся на веселящегося Хот-дога, впечатлён игрой. Да и я сам поражаюсь происходящему: теперь у нас уже не просто дружелюбные отношения, мы втроем не просто участники одной стаи, теперь у нас игра одна на всех: два человека и собака.
- Собака! Огромная страшная собака бежит за нами! - Хохочет Север на бегу.
Хот-дог бросается на траву, дурачась, валяется. Не сговариваясь, уже увлеченно следуя собачьей игре, на траву бросаемся и мы с Севером. Хот-дог незлобно порыкивает, то и дело подскакивает и легонько кусает меня за руку. В ответ я тоже подскакиваю к собаке, пихаю её в бок и кубарем качусь по траве.
Если бы в тот момент кто-то из людей, живших в соседних бунгало, проснулся и вышел на веранду, картина, которую он бы увидел, думаю, надолго осталась бы в его памяти. Двое мальчишек и пёс обезумевшие от ночной свободы играют в непонятную игру со странными правилами. Как вскакивают они с лужайки и снова мчатся по дорожкам, выложенным плиткой. Но навряд ли этот наблюдатель почувствовал бы, что мы стая, настолько, насколько чувствовали это мы. Хот-дог, посчитавший нашу команду стаей, теперь ни сколько не боялся нас. Наверняка в эти минуты он был таким же бесшабашным мальчишкой, какими были в те дни и мы с Севером. Да, в этой стае я готов был мчаться куда угодно: без оглядки бежать в лесной чаще, пересекать ночные трассы, бросаться в заливы и беззаботно купаться, шумно лакать темную воду и даже лаять на каких-нибудь пьяниц.
- Он уходит... - Сказал запыхавшийся Север и остановился.
Оба мы тяжело дышали, набегавшись. Хот-дог стоял вдалеке возле изгороди. Он оглянулся на нас в последний раз.
- Вот беззаботная тварь. - Проговорил я сквозь зубы и помахал псу вслед.
Север свистнул. Хот-дог, махнув хвостом, развернулся и неторопливо побежал в сторону леса. Через секунду его уже скрыла та же темнота, из которой он появился всего лишь за полчаса до этого.
- Если бы кто-нибудь увидел… - Запоздало сказал Север. - Как мы тут...
Я тоже про это думал.
Мы шли к бунгало. Как-то обречённо шли.
- Представляешь, открывает дверь, выходит, а тут мы носимся, как обезумевшие. Втроем.
- Редко бывает, чтобы так вдруг...
- Может быть, он вернётся?
- Может быть, вернётся.
Но Хот-дог не вернулся. Ни в эту ночь, ни в последовавшую.
И уже никогда мы не встретили пса, который легко принял бы нас в свою стаю. Ни этого, ни какого-либо другого. Наверное, от того, что вправду редко бывает, чтобы тебя так просто могли принять в стаю, без условий, на полчаса и, может быть, даже совсем по-настоящему. Потому я остался в сомнениях по поводу, который позволили нам быть стаей. Возможно, это была всего лишь юность, вскипевшая в крови от критического количества чрезмерных атмосфер: в крови моей, Севера и Хот-дога. Тех атмосфер, которым очень трудно поверить, потому что они - что-то навроде окситоцина, такие же проприродные, такие же, как желания и мысли, за которые трудно держать ответственность и невозможно твёрдо поручиться словом «моё».
На дорожках, что ведут вдоль заливов, требуемая свобода коснулась только краешком легкого крыла. Тянула теперь, уговаривала оставить всё на свете, закрыть бунгало, забыть всё, откреститься от настоящего, от себя и шмыгнуть за изгородь - точь-в-точь так же, как это сделал Хот-дог - навстречу всему бескрайнему, странному и хранящему множество маленьких ключей к ситуациям. Все это ждало где-то совсем неподалеку и всё ещё дышало ночью. Но, растеряв всё правдивое, часть которого канула в темноту вместе со стебельками кружевики, мы возвращались в своё бунгало.
На крыльце я увидел остатки хлеба, которые оставил Хот-дог недоеденными. Поморщившись, отвернулся. Деталь оказалась совсем лишней в состоянии, которое скручивала уходящая ночь.
Оставалось только закрыть на ключ дверь, уже изнутри.
Поворачивая ключ, я ненавидел всех, кто дожигает остатки тёмных часов своим сном, физиологическим. Ненавидел за то, что они не проснулись и не вышли на крыльцо, чтобы застать le moment de verite . Эта ненависть тоже была ложью, хоть различать это было уже нелегко - слишком много фальшивого выбиралось из теней острыми углами в бледный рассветный час.
Тем более, Север не понял, что в августе обыкновенная земляника уже второй месяц как не растёт. И что разговоры наши были тем же молчанием, которое всё также продолжало резонировать между нами. Ещё продолжало...
Единственное правдивое, что существовало в мире и двигалось навстречу по делениям времени разве что восходящее солнце, от которого я торопился спрятаться, прикрывая поплотнее брустверы рам. Через их прорези скоро уже должны были раскручиваться острые ленты солнечных лучей.
Ноябрь, 2007,
Москва, Медведково