Комод
Простонародная этажерка по своей сути и конструкции не могла иметь секретов, её содержимое было открыто глазу целиком и с разных сторон, чего нельзя сказать про комод. В комод складывалось то, что как раз не надо было демонстрировать чужим, по крайней мере, без подходящего на то случая. Ящики выглядели надёжным хранилищем: массивные, плотно задвигались, не слишком легко выдвигались.
Блестящие металлические ручки напоминали створки раковин. Почему-то прибиты «раковины» были свободным краем вниз, то есть пальцы вставлялись в свободную полость снизу, а не сверху, что было не очень удобно. Если б сверху, то приходилось бы прикладывать меньшее усилие, чтоб вытаскивать ящики, а так было довольно тяжело их открывать. Но, как бы не было трудно, и как бы не было пальцам неудобно, а в комод мы заглядывали частенько.
Может, перевёрнутость нужна была для того, чтоб пыль и грязь не попадала в полости раковин-ручек? Чистить эти полости без пылесоса было бы абсолютно невозможно, а про пылесосы в те времена у нас никто и не слышал - даже тот, кто уже каким-то образом узнал о существовании телевизоров.
На комоде лежала вышитая гладью «дорожка», мама вышивала. Сколько у нас в доме было этих вышивок! - Не функциональных, никак не используемых, большей частью просто лежащих среди белья, но таких красивых!
«Дорожки» выкладывались на кровати поверх покрывал, кое у кого висели на стенах, наподобие ковриков, набрасывались на швейную машинку…
Позднее, когда у нас появился телевизор, квадратная вышивка «крестиком» служила для завешивания экрана - тогда считалось, что экран надо закрывать.
Была и вышитая скатерть на круглом столе, которую кто-то из сестёр изрезал, не осторожно работая ножницами.
К 80-м годам от вышивок не осталось практически ничего.
Из того, что стояло на комоде, мне очень запомнился крем в стеклянном флаконе. Да тогда и не было других флаконов, только стеклянные. Хрущёвское внедрение «химии в жизнь» ещё не набрало обороты. Крем был бледно-розовый, жидкий, отлично помню его запах, а название забылось.
Цвет самого комода тоже был розоватый, напоминающий тот, который сейчас называется «лососевым». Больше я никогда не видела мебель такого цвета. Видимо, этот мещанско-купеческий лососевый колер отвергался интерьерной эстетикой тех и последующих лет.
Существовало ли в то время такое определение цвета как «лососевый» - не знаю, но у нас бы просто не поняли, что это за цвет: кто его видел, того лосося, в деревне 60-х?..
Определение «персиковый» тоже было не достаточно информативным, хотя персик можно было увидеть на каких-нибудь картинках.
А вот бананы мы с сёстрами не только на картинках видели - даже ели пару раз. Мама училась заочно в московском пединституте, и, возвращаясь с сессии, иногда привозила бананы. Может, пару раз, может один раз, но - было.
В нижнем ящике комода - страшно сказать - жили мыши. Бр-р-р…
Эти твари прогрызли заднюю стенку комода и, если даже не жили в ящике постоянно, то подкормиться приходили туда, вне всяких сомнений, регулярно: почти все облигации, хранившиеся в ящике, были ими погрызены.
Почему родители не выбрасывали попорченные облигации - трудно сказать, однако, как показала дальнейшая жизнь, решение хранить их «до последнего» было правильным. Как-то вдруг, не помню уже в каком году, по облигациям начали выплачивать деньги. Не бог весть какие, однако же платили.
О происхождении облигаций, то есть про то, как делались «государственные займы», папа рассказывал неохотно, точнее, отмалчивался, а мама рассказывала - просто, без эмоций. Мол, сказали, купить облигаций на всю зарплату - мы и покупали. Сказали ещё купить - покупали…
Мне было очень жалко родителей. Они и без того всегда жили небогато, часто не хватало на самое необходимое, а тут на тебе - отдавай зарплату ни за что…
Но то, что нельзя не отдать, если «сказали» отдать, было понятно нам с раннего возраста.
Ещё больше мне было жалко маму, когда она рассказывала про штрафы.
У неё всю жизнь была язва желудка, во время обострений она работала, и, поскольку болезнь сопровождалась приступами то рвоты, то боли, она иногда опаздывала с перемены на урок на несколько минут, а иногда на несколько минут вынуждена была уходить из класса - за всё это её жёстко штрафовали, скрупулёзно подсчитывая минуты. Хотя все знали о состоянии её здоровья.
И как только начальству удавалось всё замечать?.. Видимо, находились охотники «доложить».
Не знаю, когда отменили систему штрафов, но вроде бы в нашей деревенской школе в 60-е годы её уже не штрафовали. На больничных мама по-прежнему не бывала, если же приступ боли или тошноты начинался на уроке в нашем классе, она говорила мне, что надо делать (читать, диктовать…) и выходила.
Полагался ли больничный лист работающим людям в 60-е годы? Думаю, да, однако чтоб его получить, надо было ехать в районную поликлинику, да с утра пораньше, да сдать анализы, обследоваться… а ходил ли транспорт в нужные часы? - Вряд ли. Вот и приходилось работать, пока стоишь на ногах.
В ящиках повыше лежало какое-то бельё, и среди этого неинтересного содержимого было только два предмета, которые неизменно привлекали моё внимание: небольшой кусок тёмно-зелёного плюша и примерно такой же по величине и цвету кусок бостона. Откуда взялись эти великолепные обрезки - непонятно, у нас дома ничего из таких тканей не было.
Я долго просила маму сшить мне что-нибудь из этих кусков, в конце концов она сшила мне из бостона пышную юбку на широком поясе, а плюш так и лежал до тех пор, пока у меня не появилась кукла, из него я шила кукле всякие наряды.
В одном из ящиков хранились два альбома - альбом с семейными фотографиями и альбом с «артистами». «Артистов» собирала наша двоюродная сестра, она какое-то время жила с нами.
Её отца, маминого брата, немцы повесили, когда пришли в деревню, маму расстреляли, дети - Валя и брат Витя - сначала жили у бабушки, Витя умер в конце войны. Валя сразу после войны оказалась в детдоме (дом бабушки немцы при отступлении сожгли), а когда у наших родителей появилось своё жильё, они её забрали. Она была Валя-большая, я - Валя-маленькая.
Открытки-фотографии «артистов» (киноактёров мы, как и все в деревне, называли «артистами») были очень качественными, одни - глянцевые, другие - приятно-шероховатые. Любовь Орлова, Алла Ларионова, Элина Быстрицкая… Мы любили их пересматривать и вместе с Валей, слушая её комментарии, и после того, как Валя, уже совсем взрослая, уехала, оставив нам этот красивый альбом с обложками, обтянутыми малиновым плюшем.
Альбом с семейными фотографиями был попроще, да и фотографии хорошим качеством не отличались. Собственно, семейных было немного, даже очень мало, в основном - фотографии родственников. И это понятно: у нас, деревенских, почти не было возможности фотографироваться, разве что какой-нибудь гость приезжал с фотоаппаратом, а у родственников, живущих в городах, возможность всё же была.
На тех немногих, семейных, мы, девочки, из раза в раз, на протяжении нескольких лет, в одних и тех же шерстяных «выходных» платьях, иногда с кружевными воротничками, которые вязала мама.
На мне платье, купленное в 2 года «на вырост», постепенно меняет длину - от «миди» на первой фотографии до «супермини» на тех, где мне уже лет 5.
Там, где мы в «выходных» платьях, там мы и в ботинках, хоть фотографировали нас явно летом.
Вот уж не помню, чтоб в конце 50-х-начале 60-х летом мы бегали в ботинках!.
Обуви и так было на нас не напастись, и если б мы летом не ходили босиком, была бы вообще катастрофа.
Вместе с фотографиями лежали и кое-какие поздравительные открытки, одну из них прислали родственники из Германии, когда мужа двоюродной сестры Маруси (она была много старше нас) перевели туда служить, с семьёй. Открытка, которой поздравили меня - мне исполнилось 7 лет - была очень необычной и красивой, явно «заграничной», наши от неё сильно отличались.
А фотоаппарат, вообще-то, у нас был - не то «Москва-2», не то «Москва-4». И мы даже фотографировали им, но оказалось, что есть какие-то не разрешимые проблемы с тем, чтобы напечатать фотографии. Может, потому, что он был широкоплёночный. Нам так и не удалось напечатать нормальные фотографии, остались только кадры на плёнке.
И на этих невнятных кадрах - там, помимо нас, были и все остальные дети с нашей улицы - мы «без прикрас», не в выходных платьях… Такие, какими мы и были в жизни.
Одно время то ли сверху на комоде, то ли в ящике стоял папин сундучок с архивами, там были даже его фронтовые записные книжки. Не помню, чтоб нас как-то особо серьёзно предупреждали, что в сундучок лезть нельзя, тем не менее, мы это знали и не лезли. Скорее всего, его содержимое нам было просто неинтересно в силу возраста.
Позже сундучок переехал в нижний ящик платяного шкафа, потом - наверх этого же довольно высокого шкафа. Возможно, отец всё же хотел подстраховаться от нашего «вторжения», пытался таким образом сундучок то спрятать, то сделать (наверху) менее доступным. Смешные попытки и напрасная суета: с печки можно было легко дотянуться до верха шкафа, то есть до всего, что там было.
Спрятать же что-то в нашем доме, на мой взгляд, было вообще невозможно.
Пяльцы и мулине (эта пара слов мне всегда казалась негармоничной) тоже хранились в комоде, но они как-то так неудачно хранились, что нитки всегда были немыслимо перепутаны, и желающим повышивать приходилось сначала их распутывать - не самое приятное занятие.
Вышивать иногда приходилось и без желания, поскольку это требовалось на уроках домоводства. Вышивали стебельком, крестиком и гладью. Мне больше всего нравилось крестиком.
Уроки домоводства у нас вёл Филатов Егор Иванович, муж завуча нашей школы. Он всё умел: вышивать, кроить, шить («обшивал» троих дочерей и жену), готовить. Не умел он только одного - учить. Ему было скучно объяснять и показывать, что и как делается. Видимо, поэтому уроки домоводства у нас сошли на нет, и нас, девочек, отправили в мастерскую, где занимались мальчишки и где нам давали иногда немножко построгать рубанком.
Но чаще всего на уроках труда мы таскали вёдрами уголь из огромной кучи в котельную.
Какие-то пустые баночки, обрезки фетра или спрессованного войлока, из которого папа делал пыжи для патронов, и тому подобный хлам, который следовало бы давно выбросить - это всё тоже лежало в комоде, и за этими непонятными и ненужными вещичками хранилось настоящее сокровище: коробка с ёлочными игрушками.
Игрушки покупались редко и хранились много лет: золотые и ярко-зелёные шишки, великолепные бусы, белочки и другие фигурки, и, конечно же, серебряные шары. Были шары и другого цвета, но серебряный шар - это серебряный шар, с ним ничто не может сравниться.
Очень хрупкие, переложенные ватой, они всё равно иногда бились, к нашему великому огорчению. Осколки игрушек мы не выбрасывали - делали из них «драгоценности» на «коронах» (кокошниках) к новогодним костюмам. Всё просто: намазываешь нужные места клеем и густо посыпаешь их мелко побитыми сверкающими осколками.
Небьющиеся игрушки тоже были, их делали из картона, покрытого разноцветной фольгой, обычно это были птички и рыбки. Подобное хотелось сделать и своими руками, и мы делали, но, конечно, такими красивыми, как купленные, свои не получались.
Зато прекрасно получались свои снежинки, их мы вырезали из тетрадочных листов (каждую из четвертинки листа, сложенной в несколько раз), делая самые произвольные загогулины ножницами (лишь бы оставались тоненькие бумажные соединения между загогулинами), узоры на снежинках выглядели очень затейливо, очень красиво.
Красивее были разве что морозные узоры на стёклах. Они потрясали детское воображение не только красотой, но и загадочностью своего существования и своей неповторимостью.
Комод всё же выбросили - видимо, из-за мышей им стали брезговать. Может быть, что-то можно было сделать - заменить заднюю стенку, подремонтировать прогрыщенное днище, потравить мышей… Но, наверно, родителям некогда было этим заниматься, и всё, что хранилось в комоде, было перенесено в тот самый, упомянутый, высокий платяной шкаф.
Блестящие металлические ручки напоминали створки раковин. Почему-то прибиты «раковины» были свободным краем вниз, то есть пальцы вставлялись в свободную полость снизу, а не сверху, что было не очень удобно. Если б сверху, то приходилось бы прикладывать меньшее усилие, чтоб вытаскивать ящики, а так было довольно тяжело их открывать. Но, как бы не было трудно, и как бы не было пальцам неудобно, а в комод мы заглядывали частенько.
Может, перевёрнутость нужна была для того, чтоб пыль и грязь не попадала в полости раковин-ручек? Чистить эти полости без пылесоса было бы абсолютно невозможно, а про пылесосы в те времена у нас никто и не слышал - даже тот, кто уже каким-то образом узнал о существовании телевизоров.
На комоде лежала вышитая гладью «дорожка», мама вышивала. Сколько у нас в доме было этих вышивок! - Не функциональных, никак не используемых, большей частью просто лежащих среди белья, но таких красивых!
«Дорожки» выкладывались на кровати поверх покрывал, кое у кого висели на стенах, наподобие ковриков, набрасывались на швейную машинку…
Позднее, когда у нас появился телевизор, квадратная вышивка «крестиком» служила для завешивания экрана - тогда считалось, что экран надо закрывать.
Была и вышитая скатерть на круглом столе, которую кто-то из сестёр изрезал, не осторожно работая ножницами.
К 80-м годам от вышивок не осталось практически ничего.
Из того, что стояло на комоде, мне очень запомнился крем в стеклянном флаконе. Да тогда и не было других флаконов, только стеклянные. Хрущёвское внедрение «химии в жизнь» ещё не набрало обороты. Крем был бледно-розовый, жидкий, отлично помню его запах, а название забылось.
Цвет самого комода тоже был розоватый, напоминающий тот, который сейчас называется «лососевым». Больше я никогда не видела мебель такого цвета. Видимо, этот мещанско-купеческий лососевый колер отвергался интерьерной эстетикой тех и последующих лет.
Существовало ли в то время такое определение цвета как «лососевый» - не знаю, но у нас бы просто не поняли, что это за цвет: кто его видел, того лосося, в деревне 60-х?..
Определение «персиковый» тоже было не достаточно информативным, хотя персик можно было увидеть на каких-нибудь картинках.
А вот бананы мы с сёстрами не только на картинках видели - даже ели пару раз. Мама училась заочно в московском пединституте, и, возвращаясь с сессии, иногда привозила бананы. Может, пару раз, может один раз, но - было.
В нижнем ящике комода - страшно сказать - жили мыши. Бр-р-р…
Эти твари прогрызли заднюю стенку комода и, если даже не жили в ящике постоянно, то подкормиться приходили туда, вне всяких сомнений, регулярно: почти все облигации, хранившиеся в ящике, были ими погрызены.
Почему родители не выбрасывали попорченные облигации - трудно сказать, однако, как показала дальнейшая жизнь, решение хранить их «до последнего» было правильным. Как-то вдруг, не помню уже в каком году, по облигациям начали выплачивать деньги. Не бог весть какие, однако же платили.
О происхождении облигаций, то есть про то, как делались «государственные займы», папа рассказывал неохотно, точнее, отмалчивался, а мама рассказывала - просто, без эмоций. Мол, сказали, купить облигаций на всю зарплату - мы и покупали. Сказали ещё купить - покупали…
Мне было очень жалко родителей. Они и без того всегда жили небогато, часто не хватало на самое необходимое, а тут на тебе - отдавай зарплату ни за что…
Но то, что нельзя не отдать, если «сказали» отдать, было понятно нам с раннего возраста.
Ещё больше мне было жалко маму, когда она рассказывала про штрафы.
У неё всю жизнь была язва желудка, во время обострений она работала, и, поскольку болезнь сопровождалась приступами то рвоты, то боли, она иногда опаздывала с перемены на урок на несколько минут, а иногда на несколько минут вынуждена была уходить из класса - за всё это её жёстко штрафовали, скрупулёзно подсчитывая минуты. Хотя все знали о состоянии её здоровья.
И как только начальству удавалось всё замечать?.. Видимо, находились охотники «доложить».
Не знаю, когда отменили систему штрафов, но вроде бы в нашей деревенской школе в 60-е годы её уже не штрафовали. На больничных мама по-прежнему не бывала, если же приступ боли или тошноты начинался на уроке в нашем классе, она говорила мне, что надо делать (читать, диктовать…) и выходила.
Полагался ли больничный лист работающим людям в 60-е годы? Думаю, да, однако чтоб его получить, надо было ехать в районную поликлинику, да с утра пораньше, да сдать анализы, обследоваться… а ходил ли транспорт в нужные часы? - Вряд ли. Вот и приходилось работать, пока стоишь на ногах.
В ящиках повыше лежало какое-то бельё, и среди этого неинтересного содержимого было только два предмета, которые неизменно привлекали моё внимание: небольшой кусок тёмно-зелёного плюша и примерно такой же по величине и цвету кусок бостона. Откуда взялись эти великолепные обрезки - непонятно, у нас дома ничего из таких тканей не было.
Я долго просила маму сшить мне что-нибудь из этих кусков, в конце концов она сшила мне из бостона пышную юбку на широком поясе, а плюш так и лежал до тех пор, пока у меня не появилась кукла, из него я шила кукле всякие наряды.
В одном из ящиков хранились два альбома - альбом с семейными фотографиями и альбом с «артистами». «Артистов» собирала наша двоюродная сестра, она какое-то время жила с нами.
Её отца, маминого брата, немцы повесили, когда пришли в деревню, маму расстреляли, дети - Валя и брат Витя - сначала жили у бабушки, Витя умер в конце войны. Валя сразу после войны оказалась в детдоме (дом бабушки немцы при отступлении сожгли), а когда у наших родителей появилось своё жильё, они её забрали. Она была Валя-большая, я - Валя-маленькая.
Открытки-фотографии «артистов» (киноактёров мы, как и все в деревне, называли «артистами») были очень качественными, одни - глянцевые, другие - приятно-шероховатые. Любовь Орлова, Алла Ларионова, Элина Быстрицкая… Мы любили их пересматривать и вместе с Валей, слушая её комментарии, и после того, как Валя, уже совсем взрослая, уехала, оставив нам этот красивый альбом с обложками, обтянутыми малиновым плюшем.
Альбом с семейными фотографиями был попроще, да и фотографии хорошим качеством не отличались. Собственно, семейных было немного, даже очень мало, в основном - фотографии родственников. И это понятно: у нас, деревенских, почти не было возможности фотографироваться, разве что какой-нибудь гость приезжал с фотоаппаратом, а у родственников, живущих в городах, возможность всё же была.
На тех немногих, семейных, мы, девочки, из раза в раз, на протяжении нескольких лет, в одних и тех же шерстяных «выходных» платьях, иногда с кружевными воротничками, которые вязала мама.
На мне платье, купленное в 2 года «на вырост», постепенно меняет длину - от «миди» на первой фотографии до «супермини» на тех, где мне уже лет 5.
Там, где мы в «выходных» платьях, там мы и в ботинках, хоть фотографировали нас явно летом.
Вот уж не помню, чтоб в конце 50-х-начале 60-х летом мы бегали в ботинках!.
Обуви и так было на нас не напастись, и если б мы летом не ходили босиком, была бы вообще катастрофа.
Вместе с фотографиями лежали и кое-какие поздравительные открытки, одну из них прислали родственники из Германии, когда мужа двоюродной сестры Маруси (она была много старше нас) перевели туда служить, с семьёй. Открытка, которой поздравили меня - мне исполнилось 7 лет - была очень необычной и красивой, явно «заграничной», наши от неё сильно отличались.
А фотоаппарат, вообще-то, у нас был - не то «Москва-2», не то «Москва-4». И мы даже фотографировали им, но оказалось, что есть какие-то не разрешимые проблемы с тем, чтобы напечатать фотографии. Может, потому, что он был широкоплёночный. Нам так и не удалось напечатать нормальные фотографии, остались только кадры на плёнке.
И на этих невнятных кадрах - там, помимо нас, были и все остальные дети с нашей улицы - мы «без прикрас», не в выходных платьях… Такие, какими мы и были в жизни.
Одно время то ли сверху на комоде, то ли в ящике стоял папин сундучок с архивами, там были даже его фронтовые записные книжки. Не помню, чтоб нас как-то особо серьёзно предупреждали, что в сундучок лезть нельзя, тем не менее, мы это знали и не лезли. Скорее всего, его содержимое нам было просто неинтересно в силу возраста.
Позже сундучок переехал в нижний ящик платяного шкафа, потом - наверх этого же довольно высокого шкафа. Возможно, отец всё же хотел подстраховаться от нашего «вторжения», пытался таким образом сундучок то спрятать, то сделать (наверху) менее доступным. Смешные попытки и напрасная суета: с печки можно было легко дотянуться до верха шкафа, то есть до всего, что там было.
Спрятать же что-то в нашем доме, на мой взгляд, было вообще невозможно.
Пяльцы и мулине (эта пара слов мне всегда казалась негармоничной) тоже хранились в комоде, но они как-то так неудачно хранились, что нитки всегда были немыслимо перепутаны, и желающим повышивать приходилось сначала их распутывать - не самое приятное занятие.
Вышивать иногда приходилось и без желания, поскольку это требовалось на уроках домоводства. Вышивали стебельком, крестиком и гладью. Мне больше всего нравилось крестиком.
Уроки домоводства у нас вёл Филатов Егор Иванович, муж завуча нашей школы. Он всё умел: вышивать, кроить, шить («обшивал» троих дочерей и жену), готовить. Не умел он только одного - учить. Ему было скучно объяснять и показывать, что и как делается. Видимо, поэтому уроки домоводства у нас сошли на нет, и нас, девочек, отправили в мастерскую, где занимались мальчишки и где нам давали иногда немножко построгать рубанком.
Но чаще всего на уроках труда мы таскали вёдрами уголь из огромной кучи в котельную.
Какие-то пустые баночки, обрезки фетра или спрессованного войлока, из которого папа делал пыжи для патронов, и тому подобный хлам, который следовало бы давно выбросить - это всё тоже лежало в комоде, и за этими непонятными и ненужными вещичками хранилось настоящее сокровище: коробка с ёлочными игрушками.
Игрушки покупались редко и хранились много лет: золотые и ярко-зелёные шишки, великолепные бусы, белочки и другие фигурки, и, конечно же, серебряные шары. Были шары и другого цвета, но серебряный шар - это серебряный шар, с ним ничто не может сравниться.
Очень хрупкие, переложенные ватой, они всё равно иногда бились, к нашему великому огорчению. Осколки игрушек мы не выбрасывали - делали из них «драгоценности» на «коронах» (кокошниках) к новогодним костюмам. Всё просто: намазываешь нужные места клеем и густо посыпаешь их мелко побитыми сверкающими осколками.
Небьющиеся игрушки тоже были, их делали из картона, покрытого разноцветной фольгой, обычно это были птички и рыбки. Подобное хотелось сделать и своими руками, и мы делали, но, конечно, такими красивыми, как купленные, свои не получались.
Зато прекрасно получались свои снежинки, их мы вырезали из тетрадочных листов (каждую из четвертинки листа, сложенной в несколько раз), делая самые произвольные загогулины ножницами (лишь бы оставались тоненькие бумажные соединения между загогулинами), узоры на снежинках выглядели очень затейливо, очень красиво.
Красивее были разве что морозные узоры на стёклах. Они потрясали детское воображение не только красотой, но и загадочностью своего существования и своей неповторимостью.
Комод всё же выбросили - видимо, из-за мышей им стали брезговать. Может быть, что-то можно было сделать - заменить заднюю стенку, подремонтировать прогрыщенное днище, потравить мышей… Но, наверно, родителям некогда было этим заниматься, и всё, что хранилось в комоде, было перенесено в тот самый, упомянутый, высокий платяной шкаф.