Герберт Хан. О гении Европы. Россия. Почти что пение, еще не танец
Об итальянском языке мы могли сказать, что таким, каким он появляется из «ариа», он в принципе уже пение. Испанский язык, как мы уяснили, не совсем понятен без испанских народных танцев. В отношении русского языка мы ухватим важную нить, если увидим, что он находится между пением и танцем. Если выразить это образнее и, значит, вернее, то можно сказать: он парит между тем и другим. Но теперь стоит посмотреть, между каким именно пением и каким именно танцем.
Обратившись к тому и к другому, мы в иной октаве встретим знакомое двоезвучие - мечтательное и захватывающее. Может быть, можно с полным правом сказать, что наиболее характерные для России танцы родились большей частью на юге этой огромной страны. Но, как ни богат юг и на песни, все же нельзя представить себе русскую народную песню без севера и востока. Ей присущи два элемента: проникновенное ощущение твердого и темного и саморасширение в свечении особого рода. Россия страна великих басов, как Италия - страна великих теноров. Конечно, они соотнесены своим странам не случайно. Итальянскому тенору можно, даже должно подняться из области очерченных форм в такие высоты, где воздух соединяется с чистейшим светом в «серено». Русский же бас ныряет во тьму земли и пронизывает ее до невероятных глубин. Он протягивается к ней с внутренней теплотой, как бы желая смягчить твердое. Так он снова и снова причащается к матушке-земле своим пением. Ему непозволительно чересчур легко парить над нею, потому что она хочет, чтобы сначала ее подняли, понесли и придали ей форму. Таким образом, в басе душа русского народа поет особенно громко; а там, где поет хор, он становится по-настоящему русским лишь при басах, способных музыкально взять другие голоса на свои могучие плечи.
Если мы обратим внимание на то, как формируются темные гласные русского языка, особенно на столь характерное для этого языка «о», то из глубины мы услышим кое-что от этих теплых басовых нот. Но не будем забывать одного: тепло, о котором мы говорим, не извлечено из теплой, одаренной небесами земли, оно должно быть добыто человеком из земли жесткой. Много за ним труда и горя.
Другие ноты русского пения ощутимы, только если вспомнить о белых ночах в северных частях страны. Это не совсем те ночи с полуночным солнцем, о которых рассказывалось в главе о Норвегии. Белые ночи не в такой уж степени подводят к стихийному, к экстазному. Они погружают душу в легкие приятные мечты, в раздумье. Навстречу наполненному мудростью свету, пришедшему ex oriente, с востока, изливается эхом свет юный, нежный, таящий в себе многое, находящееся в становлении. И важным оказывается то, что он излучается с севера на юг, что это европейский свет. Он вливается в язык через пение, в котором данный светло-мечтательный элемент звучит наряду с темно-мечтательным. Оба они почти превращают речь в пение. Почти - но язык одумывается и после небольшого поворота вовнутрь остается самим собой.
Дух нашего времени, ведомый прагматизмом и целесообразностью, охотно заметит в мечтах нечто ущербное. И будет прав в отношении мечтаний определенного рода. Но есть мечты, которые являются родителями всего творческого. Они-то здесь и имеются в виду.
Если, с одной стороны, русское пение столь тесно связано с землей, то народный танец обнаруживает склонность отталкиваться от земли; возможно, следует сказать точнее: быть подброшенным от земли. В этом отталкивании, в этом подбрасывании удивительной силы стоит обратить внимание прежде всего на то, что оно производится от пяток либо от каблуков. Положение на корточках, от которого начинается движение, видимо, утратило что-то от подобающего человеку прямого положения, от вертикальной тенденции. Но это случилось только в игре. В действительности сила выпрямления всего лишь нарочно спряталась. И она является в другом обличье, с невероятной эластичностью, двигая танцорами вверх, в сторону, вперед и таким образом заново рождая их в пространстве. Так как движение исходит не от пальцев ноги, а от пяток, оно в большей степени затрагивает энергетические и волевые точки нижних частей тела. Но оно в то же время захватывает и твердое, само по себе неподвижное, немного переносит его вверх, так что ноги танцующего застывают, как у марионетки. Отсюда популярное название этого движения - «на косточках» (не в смысле немецкого на косточках ног, а на косточках вообще). С этих-то «косточек» и разворачивается движение огненное, захватывающее и подчиняющее себе пространство. Давайте запомним его и вспомним, когда речь пойдет об общей картине человека в соединении с русским языком. И другими тропами мы еще вернемся к танцу.
Здесь нам важно увидеть, что этот вид огненной стремительной силы, проступающей в танце в виде ритмически разложенного и направленного в разные стороны прыжка, действует и в языке или по меньшей мере в языковом окружении. По-французски, как мы увидели, нельзя хорошо говорить без «entrainement”. Этот «entrainement”, как мы указывали, тоже происходит от волевого центра. И все же захватывающее в русском языке основывается на других, не поддающихся учету, факторах, и оно приводит в движение другую субстанцию. Оно вряд ли позволяет дать себе легкое определение. Мы попытались приблизиться к нему, наблюдая за танцем. А если бы мы увидели рядом русский и испанский танцы, то мы бы заметили, насколько по-разному ориентированы на танец два языка - русский и испанский.
Все образное остается несовершенным с одной стороны: со стороны точности и, как сказано, определяемости. Однако тот, кто близко познакомился с русским языком и некоторыми другими славянскими языками, узнает, что должен развить в себе кое-что от динамики, показанной нами на примере танца, нечто от огненной силы, приводящей в движение твердое и даже застывшее. Мы попробуем несколько понятнее показать это на небольшом, но показательном примере.
В своем прекрасном стихотворении о сражении при Бородино, состоявшемся во время похода Наполеона на Россию, Лермонтов среди прочего пишет:
Ведь были ж схватки боевые -
Да, говорят, еще какие -
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина.
Немецкоязычный европеец из средней Европы, унаследовавший больше сдержанности, нежели огненного темперамента, сотворяющий закостеневшие согласными словесные чудища вроде «jetztzeit”, встает в первой же из приведенных строк перед трудной проблемой. Здесь друг за другом следует ряд из четырех согласных, встающих барьером перед непривычным языком: ж -с - х - в. И проявляется феномен того, что незнакомый с русским языком или вообще со славянскими языками начинает эти звуки приспосабливать, а это не получится ни сейчас, ни когда-либо. Он чувствует себя поставленным в языке перед задачей, жутко похожей на задачу о квадратуре круга в математике. Но на основе всего русского языка и с гибким языком во рту эта кажущаяся трудность разрешается с легкостью Моцарта. Визуально одинокое «ж» для начала притягивается к предыдущему «были», так что на самом деле слышится «былиж». Но уже в это время ощущается нечто от близости согласного «с», с которого начинается следующее слово «схватки», и звук «ж», вследствие «социально-языкового такта» и готовясь к прыжку вперед, отдает кое-что от своей звонкости. Теперь мост через пропасть построен, и тоже не вполне чистое слияние «х» и «в» происходит без труда. В ранние эпохи связки такого рода были нередкими и у германских языков. Для прыжка от «ss” к «ch” голландец приятно почувствовал бы себя подготовленным словами вроде «Схевенинген» и им подобными.
Да, немного сказать об этом можно при помощи анализа. Но чтобы это действительно сделать, нужно быть в потоке речи, и нужно припасти для своего языка во рту нечто от огненной прыгучести, которую мы наблюдали в танце.
Обратившись к тому и к другому, мы в иной октаве встретим знакомое двоезвучие - мечтательное и захватывающее. Может быть, можно с полным правом сказать, что наиболее характерные для России танцы родились большей частью на юге этой огромной страны. Но, как ни богат юг и на песни, все же нельзя представить себе русскую народную песню без севера и востока. Ей присущи два элемента: проникновенное ощущение твердого и темного и саморасширение в свечении особого рода. Россия страна великих басов, как Италия - страна великих теноров. Конечно, они соотнесены своим странам не случайно. Итальянскому тенору можно, даже должно подняться из области очерченных форм в такие высоты, где воздух соединяется с чистейшим светом в «серено». Русский же бас ныряет во тьму земли и пронизывает ее до невероятных глубин. Он протягивается к ней с внутренней теплотой, как бы желая смягчить твердое. Так он снова и снова причащается к матушке-земле своим пением. Ему непозволительно чересчур легко парить над нею, потому что она хочет, чтобы сначала ее подняли, понесли и придали ей форму. Таким образом, в басе душа русского народа поет особенно громко; а там, где поет хор, он становится по-настоящему русским лишь при басах, способных музыкально взять другие голоса на свои могучие плечи.
Если мы обратим внимание на то, как формируются темные гласные русского языка, особенно на столь характерное для этого языка «о», то из глубины мы услышим кое-что от этих теплых басовых нот. Но не будем забывать одного: тепло, о котором мы говорим, не извлечено из теплой, одаренной небесами земли, оно должно быть добыто человеком из земли жесткой. Много за ним труда и горя.
Другие ноты русского пения ощутимы, только если вспомнить о белых ночах в северных частях страны. Это не совсем те ночи с полуночным солнцем, о которых рассказывалось в главе о Норвегии. Белые ночи не в такой уж степени подводят к стихийному, к экстазному. Они погружают душу в легкие приятные мечты, в раздумье. Навстречу наполненному мудростью свету, пришедшему ex oriente, с востока, изливается эхом свет юный, нежный, таящий в себе многое, находящееся в становлении. И важным оказывается то, что он излучается с севера на юг, что это европейский свет. Он вливается в язык через пение, в котором данный светло-мечтательный элемент звучит наряду с темно-мечтательным. Оба они почти превращают речь в пение. Почти - но язык одумывается и после небольшого поворота вовнутрь остается самим собой.
Дух нашего времени, ведомый прагматизмом и целесообразностью, охотно заметит в мечтах нечто ущербное. И будет прав в отношении мечтаний определенного рода. Но есть мечты, которые являются родителями всего творческого. Они-то здесь и имеются в виду.
Если, с одной стороны, русское пение столь тесно связано с землей, то народный танец обнаруживает склонность отталкиваться от земли; возможно, следует сказать точнее: быть подброшенным от земли. В этом отталкивании, в этом подбрасывании удивительной силы стоит обратить внимание прежде всего на то, что оно производится от пяток либо от каблуков. Положение на корточках, от которого начинается движение, видимо, утратило что-то от подобающего человеку прямого положения, от вертикальной тенденции. Но это случилось только в игре. В действительности сила выпрямления всего лишь нарочно спряталась. И она является в другом обличье, с невероятной эластичностью, двигая танцорами вверх, в сторону, вперед и таким образом заново рождая их в пространстве. Так как движение исходит не от пальцев ноги, а от пяток, оно в большей степени затрагивает энергетические и волевые точки нижних частей тела. Но оно в то же время захватывает и твердое, само по себе неподвижное, немного переносит его вверх, так что ноги танцующего застывают, как у марионетки. Отсюда популярное название этого движения - «на косточках» (не в смысле немецкого на косточках ног, а на косточках вообще). С этих-то «косточек» и разворачивается движение огненное, захватывающее и подчиняющее себе пространство. Давайте запомним его и вспомним, когда речь пойдет об общей картине человека в соединении с русским языком. И другими тропами мы еще вернемся к танцу.
Здесь нам важно увидеть, что этот вид огненной стремительной силы, проступающей в танце в виде ритмически разложенного и направленного в разные стороны прыжка, действует и в языке или по меньшей мере в языковом окружении. По-французски, как мы увидели, нельзя хорошо говорить без «entrainement”. Этот «entrainement”, как мы указывали, тоже происходит от волевого центра. И все же захватывающее в русском языке основывается на других, не поддающихся учету, факторах, и оно приводит в движение другую субстанцию. Оно вряд ли позволяет дать себе легкое определение. Мы попытались приблизиться к нему, наблюдая за танцем. А если бы мы увидели рядом русский и испанский танцы, то мы бы заметили, насколько по-разному ориентированы на танец два языка - русский и испанский.
Все образное остается несовершенным с одной стороны: со стороны точности и, как сказано, определяемости. Однако тот, кто близко познакомился с русским языком и некоторыми другими славянскими языками, узнает, что должен развить в себе кое-что от динамики, показанной нами на примере танца, нечто от огненной силы, приводящей в движение твердое и даже застывшее. Мы попробуем несколько понятнее показать это на небольшом, но показательном примере.
В своем прекрасном стихотворении о сражении при Бородино, состоявшемся во время похода Наполеона на Россию, Лермонтов среди прочего пишет:
Ведь были ж схватки боевые -
Да, говорят, еще какие -
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина.
Немецкоязычный европеец из средней Европы, унаследовавший больше сдержанности, нежели огненного темперамента, сотворяющий закостеневшие согласными словесные чудища вроде «jetztzeit”, встает в первой же из приведенных строк перед трудной проблемой. Здесь друг за другом следует ряд из четырех согласных, встающих барьером перед непривычным языком: ж -с - х - в. И проявляется феномен того, что незнакомый с русским языком или вообще со славянскими языками начинает эти звуки приспосабливать, а это не получится ни сейчас, ни когда-либо. Он чувствует себя поставленным в языке перед задачей, жутко похожей на задачу о квадратуре круга в математике. Но на основе всего русского языка и с гибким языком во рту эта кажущаяся трудность разрешается с легкостью Моцарта. Визуально одинокое «ж» для начала притягивается к предыдущему «были», так что на самом деле слышится «былиж». Но уже в это время ощущается нечто от близости согласного «с», с которого начинается следующее слово «схватки», и звук «ж», вследствие «социально-языкового такта» и готовясь к прыжку вперед, отдает кое-что от своей звонкости. Теперь мост через пропасть построен, и тоже не вполне чистое слияние «х» и «в» происходит без труда. В ранние эпохи связки такого рода были нередкими и у германских языков. Для прыжка от «ss” к «ch” голландец приятно почувствовал бы себя подготовленным словами вроде «Схевенинген» и им подобными.
Да, немного сказать об этом можно при помощи анализа. Но чтобы это действительно сделать, нужно быть в потоке речи, и нужно припасти для своего языка во рту нечто от огненной прыгучести, которую мы наблюдали в танце.