Герберт Хан. О гении Европы. Россия. Последовательный дуализм звуковой шкалы.
Герберт Хан. О гении Европы. Россия. Последовательный дуализм звуковой шкалы. Каждый звук в мажоре и миноре
Человек, не выросший среди русского языка и как-то иначе не узнавший его поближе, может лишь тогда почувствовать его красоту и полнозвучие, когда услышит русское пение. Однажды великий итальянский певец Бенджамино Джильи сказал автору, что среди известных ему европейских языков он лучшим для пения наряду с итальянским языком считает еще и русский язык. Особенно это относится к тому, что касается так называемой «сфуматуры»- тончайших звуковых нюансов. А когда русский певец однажды выступал в качестве гостя за границей на оперной сцене, то после первого акта многие зрители спрашивали, не была ли эта партия тенора исполнена итальянцем.
Но почему этот язык отдельно от пения и музыки многим западноевропейцам кажется «жестким»? Ответ отчасти касается и других славянских языков, но русского в особенности. В языке внутри звуковой шкалы есть большое количество тонких различий, которые мы поначалу, пока наши уши не научились этому, вообще не воспринимаем. Как свет в гетевском смысле сам создает себе орган, способный его воспринимать, так и соответствующие звуковые нюансы должны сначала сформировать у нас в ушах орган, способный их различить. Другими словами, нам придется сначала самим научиться в речи тому, что итальянец называет «сфуматурой». К этому добавляется и еще одна трудность. Даже самое добросовестное и выверенное до мелочей описание русских звуков, как и значений слов в предложениях, не дает полного представления о них тому, кто не соприкасается с субстанцией языка. В результате в появляющейся по необходимости передаче, хромающей и лишенной гибкости, застывшим и жестким кажется многое из того, что на самом-то деле несет в себе богатую и красочную музыкальность. Нужно для примера послушать вначале, как при абстрактной передаче латинскими символами выговаривается слово вроде «чрезвычайный», чтобы потом воспринять, как это слово произносится урожденным русским.
Мы можем прояснить только некоторые характерные явления звуковой шкалы русского языка, более или менее произвольно выбирая некоторые слова из стихотворений, приведенных в предыдущем разделе. Например, в первом стихотворении Пушкина, в «Зимнем вечере», встречаются слова «буря» и «кровле». Для начала отвлечемся от всего остального и обратим внимание только на звук «р», который есть в обоих словах. В «кровле» он примерно соответствует немецкому, шведскому, итальянскому “r”, но такому, который нам известен из сценического языка, то есть это “R”, образуемое кончиком языка. Однако в «буре» этот же звук совершенно другой: не теряя своего характера по способу образования кончиком языка, он смягчается последующим «я». Это «ja” в русском языке передается единственной буквой, которая так и называется «ja”. Следует обратить внимание, что не происходит того, что мы легко достигаем благодаря латинской транскрипции, а именно того, что мы просто слышим r+ja. Последующее «я» действует уже внутри «р» и придает ему своеобразную окраску, вызванную «j”. Говорят, что происходит «йотация». Мы можем сказать и проще: в «кровле» у нас звук «р» в мажорной форме, а в «буре» соответственно в минорной.
Или же возьмем пример не из приведенных текстов. Слово «царь», как и немецкое «кайзер», происходит от латинского «Цезарь» (“Caesar”). Так, как мы произносим его по-немецки, качество «р» в русском слове «царь» не отражается. Здесь «р» снова как в «буре», звук «р» в минорной форме, в данном случае появившейся под влиянием заключающего слово так называемого «мягкого знака». Такого же рода «р» и в слове «фонарь», в то время как слова «пар» и «шар» показывают «р» в его мажорной форме.
В этой связи бросим взгляд на два других согласных - на “s” и на “t”. “S” выступает в звонкой форме как в слове “summen” и в глухой как в слове “Wasser”. В дальнейшем мы подразумеваем глухую форму, которую условимся передавать буквами ss. Звук “t “ без долгих разговоров опознается как глухой смычный в отличие от звонкого “d”. В стихотворении Лермонтова встречаются слова «сила» и «созвучьи». В первом случае ss слегка йотировано, а во втором обретает перед «о» свою «твердую» форму. Разницу между этими ss мы слышим еще отчетливее, когда они выступают в конце слова, например, в словах «нос» и «рысь». В первом случае перед нами мажорная форма, а во втором едва-едва произносимые минорные варианты. Такое же минорное «т» в «котик» и «ротик» детского стихотворения Жуковского, в то время как «т» в слове «минуту» из стихотворения Лермонтова «Молитва» имеет мажорный характер.
И все остальные согласные представлены в двух вариантах - одни отчетливо, другие едва заметно. При этом неудовлетворительны такие относительно грубые обозначения, как «твердый» и «мягкий». Ведь таким образом, если нарочно говорить абсурдные вещи, получается, что «твердое» «р» имеет как твердую, так и мягкую формы, а у «мягкого» «в» есть наряду с мягкой еще и твердая форма. Точнее будет сказать: звуки смычные, щелевые, вибранты и полугласные - как их там ни классифицируй - имеют формы, склоняющиеся то к мажорному полюсу, то к минорному. Рядом с мажорной формой «п» в «сноп» проступает минорная в «сыпь (конец слова), а наряду с «б» в слове «лоб» есть «бь» в слове Обь (название русской реки). В последнем примере отчетливо видно, что при передаче этого названия по-иностранному через “Ob” данный нюанс просто выпадает.
Обратившись к ряду гласных, мы встретим очень похожие явления. В стихотворении «Зимний вечер» мы имеем формы как, она, завоет, заплачет, обветшалой, зашумит, запоздалый, нам, зашуршит, в которых звук «а» ориентирован в мажорную сторону. Но наряду с этим мы обнаруживаем слова буря, крутя, дитя с йотированным «а», представляющим собой самостоятельный, но весьма близкий звук. Так же союзу «и» (в значении und) соответствует йотированное “i” в слове «вихри».
Несколько сложнее обстоят дела со звуком «Е». Не йотированная мажорная форма, для которой алфавит вводит отдельную букву, встречается по сути только в начале небольшого числа слов. Это главным образом иностранные слова вроде экзамен, электричество, элемент. Здесь вступительное открытое «э» не имеет созвучий с «j” или «i”. Большинство других форм «е» йотированы, как, например, в словах небо, заплачет, предо и так далее. В латинизированной транскрипции мы договорились обозначать это коротким значком, предшествующим звуку, как в трех приведенных случаях. В начале чисто русского указательного местоимения «этот» звук «е» претерпевает легкую палатализацию вследствие приближения языка к мягкому небу. Возникает тонкая промежуточная форма, в которой есть что-то и от «е» в «экзамене», и от «е» в слове «небо».
Звук «о» опять же выступает в двух отчетливо различимых формах. Однако форма йотированная ускользает от взгляда, потому что почти всегда выступает в обличие «е». Наряду с «вот» и «под» есть формы «лед» и «мед», которые при произношении выступают в виде «ljod” и “mjod”, часто с окончанием на «д», оглушенным в конце слова до «т».
Особое место занимает звук «ы», который мы передаем через “y”. В случае с ним можно говорить о преимущественно мажорном звучании, но есть различия, подлежащие сугубо научному исследованию.
В популярной же работе очень даже можно сказать следующее: у каждого русского звука, гласного либо согласного, есть милый братик. Это порождает в звуковом строе последовательный дуализм и тем самым поразительное разнообразие и многокрасочность. И здесь появляется несколько вопросов. Во-первых, можно ли в свете уже высказанных соображений по поводу других звуковых систем найти что-то такое, что подводит под общий знак различные варианты подобных систем? Далее может встать вопрос: не характеризует ли каким-либо образом рассмотренный дуализм всю духовную сторону языка?
У нас все время были поводы говорить о вполне определенной поляризации внутри рядов гласных. Мы называли ее поляризацией от “I” к “U”. Например, при рассмотрении скандинавского «а» мы находили, что в современном шведском языке этот «а» подвержен сильной тенденции притяжения к “u”, в результате чего он получает темную окраску «о». В датском языке, и не в последнюю очередь в зеландско-датском, мы видели, как «а» склоняется к «i» и в результате обретает звуковые нюансы звука светлого, похожего на умлаут «а», не превращаясь в сам этот звук полностью. В Нидерландах мы на одном и том же языковом поле, при переходе от роттердамского выговора к гаагскому, наблюдали и тенденцию к «u», и тенденцию к «i» у звука «а». В русском языке между полюсом «u» и полюсом «i» вибрируют все звуки, за исключением, может быть, звука «ы». Называвшийся ранее «ятем» заключительный знак, стоявший в конце слов после каждого не йотированного согласного, является символом близости к полюсу “U”, склоняющемуся к твердому, темному звучанию. Присутствующий и в современной русской орфографии знак смягчения, как и все йотированные звуки, свидетельствуют об активности полюса “I”. В результате язык постоянно пребывает в состоянии тонкой художественной лабильности. Не совсем так, как мы это видели в финском языке, где отдельные слова подчинялись единому принципу расположения гласных или принципу чуткого равновесия согласных звуков. Правда, весьма йотированное слово «среди» изначально из иной сферы, нежели слово «наука». Однако все может меняться в пределах одного и того же слова; иными словами, прыжки от одного качества к другому производятся весьма свободно. В слове «переулок» мы имеем в начале качество растворенное, а потом твердое; в имени «Соловьев» начало и окончание в мажоре, а в середине проступает йотирование. В этой возможности переходов туда-сюда, как мы еще увидим, кроется выразительная живость. Параллельно этому в русских словах существует еще и определенная изменчивость в ударении. К слову «человек», например, есть образованное от совсем другого корня множественное число «люди». В различных производных от этого «люди» ударение почти во всех случаях остается на «лю», но в родительном и винительном падежах оно внезапно перепрыгивает на последний слог, и мы получаем форму лю’дей (одинаково для родительного и винительного падежей). В слове «место» ударение в единственном числе падает на корень, а во множественном перепрыгивает на окончание, на сей раз последовательно, и появляются формы «мест’а», «мест’ам», «мест’ах». Поскольку ударение в русском не обозначается, для читающего нет никакой разницы между родительным падежом единственного числа «м’еста” и именительным и винительным падежами множественного числа «мест’а». И здесь можно от души пожелать того, что, как уже говорилось, рекомендуется применительно к России и ко всему русскому: научиться видеть ушами.
Можно было бы еще много рассказывать о русском ударении. Здесь о нем речь зашла лишь для того, чтобы сопоставить его с той звуковой лабильностью, которая возникает в результате колебаний между полюсом «i» и полюсом «u».
Эти колебания и вибрации могут напомнить нам о еще одном мотиве, не раз начинавшем звучать в наших рассказах. Мы говорили о «пении и говорении», о том, что не относится ни к первому, ни ко второму, а живет и парит между ними. До конца не постижимы ни твердое физическое, охотно соединяющееся с интеллектуально-понятным, ни духовно-психическое, склоняющееся к художественно-иррациональному. Но что находится между ними? Если взять части речи, то можно отнести существительное больше к первому, а глагол ко второму. Между ними прилагательное, которое в качестве при-лагательного при-лагается к обеим началам. Русский язык не единичным только качеством показывает, что находится к действительности в прилагательном отношении. И это мы хотим назвать его общим укладом в связи со звуковым дуализмом. С этой точки зрения перед нашими глазами раскрывается поистине творческая миссия указанного дуализма, и мы вновь обнаруживаем близкое родство с другим языком и с другой культурой - родство с Грецией. Поистине здесь можно говорить о сходстве по установкам.
Но в заключение может возникнуть вопрос, не является ли звуковой дуализм одним из проявлений все той же глубокой двойственности, пронизывающей всю русскую жизнь. Этот вопрос необходимо постоянно иметь в виду, даже если он, как следует ожидать, приведет нас к довольно драматичным проблемам.
Но пока что у нас много поводов задержаться в сугубо языковой сфере.
Человек, не выросший среди русского языка и как-то иначе не узнавший его поближе, может лишь тогда почувствовать его красоту и полнозвучие, когда услышит русское пение. Однажды великий итальянский певец Бенджамино Джильи сказал автору, что среди известных ему европейских языков он лучшим для пения наряду с итальянским языком считает еще и русский язык. Особенно это относится к тому, что касается так называемой «сфуматуры»- тончайших звуковых нюансов. А когда русский певец однажды выступал в качестве гостя за границей на оперной сцене, то после первого акта многие зрители спрашивали, не была ли эта партия тенора исполнена итальянцем.
Но почему этот язык отдельно от пения и музыки многим западноевропейцам кажется «жестким»? Ответ отчасти касается и других славянских языков, но русского в особенности. В языке внутри звуковой шкалы есть большое количество тонких различий, которые мы поначалу, пока наши уши не научились этому, вообще не воспринимаем. Как свет в гетевском смысле сам создает себе орган, способный его воспринимать, так и соответствующие звуковые нюансы должны сначала сформировать у нас в ушах орган, способный их различить. Другими словами, нам придется сначала самим научиться в речи тому, что итальянец называет «сфуматурой». К этому добавляется и еще одна трудность. Даже самое добросовестное и выверенное до мелочей описание русских звуков, как и значений слов в предложениях, не дает полного представления о них тому, кто не соприкасается с субстанцией языка. В результате в появляющейся по необходимости передаче, хромающей и лишенной гибкости, застывшим и жестким кажется многое из того, что на самом-то деле несет в себе богатую и красочную музыкальность. Нужно для примера послушать вначале, как при абстрактной передаче латинскими символами выговаривается слово вроде «чрезвычайный», чтобы потом воспринять, как это слово произносится урожденным русским.
Мы можем прояснить только некоторые характерные явления звуковой шкалы русского языка, более или менее произвольно выбирая некоторые слова из стихотворений, приведенных в предыдущем разделе. Например, в первом стихотворении Пушкина, в «Зимнем вечере», встречаются слова «буря» и «кровле». Для начала отвлечемся от всего остального и обратим внимание только на звук «р», который есть в обоих словах. В «кровле» он примерно соответствует немецкому, шведскому, итальянскому “r”, но такому, который нам известен из сценического языка, то есть это “R”, образуемое кончиком языка. Однако в «буре» этот же звук совершенно другой: не теряя своего характера по способу образования кончиком языка, он смягчается последующим «я». Это «ja” в русском языке передается единственной буквой, которая так и называется «ja”. Следует обратить внимание, что не происходит того, что мы легко достигаем благодаря латинской транскрипции, а именно того, что мы просто слышим r+ja. Последующее «я» действует уже внутри «р» и придает ему своеобразную окраску, вызванную «j”. Говорят, что происходит «йотация». Мы можем сказать и проще: в «кровле» у нас звук «р» в мажорной форме, а в «буре» соответственно в минорной.
Или же возьмем пример не из приведенных текстов. Слово «царь», как и немецкое «кайзер», происходит от латинского «Цезарь» (“Caesar”). Так, как мы произносим его по-немецки, качество «р» в русском слове «царь» не отражается. Здесь «р» снова как в «буре», звук «р» в минорной форме, в данном случае появившейся под влиянием заключающего слово так называемого «мягкого знака». Такого же рода «р» и в слове «фонарь», в то время как слова «пар» и «шар» показывают «р» в его мажорной форме.
В этой связи бросим взгляд на два других согласных - на “s” и на “t”. “S” выступает в звонкой форме как в слове “summen” и в глухой как в слове “Wasser”. В дальнейшем мы подразумеваем глухую форму, которую условимся передавать буквами ss. Звук “t “ без долгих разговоров опознается как глухой смычный в отличие от звонкого “d”. В стихотворении Лермонтова встречаются слова «сила» и «созвучьи». В первом случае ss слегка йотировано, а во втором обретает перед «о» свою «твердую» форму. Разницу между этими ss мы слышим еще отчетливее, когда они выступают в конце слова, например, в словах «нос» и «рысь». В первом случае перед нами мажорная форма, а во втором едва-едва произносимые минорные варианты. Такое же минорное «т» в «котик» и «ротик» детского стихотворения Жуковского, в то время как «т» в слове «минуту» из стихотворения Лермонтова «Молитва» имеет мажорный характер.
И все остальные согласные представлены в двух вариантах - одни отчетливо, другие едва заметно. При этом неудовлетворительны такие относительно грубые обозначения, как «твердый» и «мягкий». Ведь таким образом, если нарочно говорить абсурдные вещи, получается, что «твердое» «р» имеет как твердую, так и мягкую формы, а у «мягкого» «в» есть наряду с мягкой еще и твердая форма. Точнее будет сказать: звуки смычные, щелевые, вибранты и полугласные - как их там ни классифицируй - имеют формы, склоняющиеся то к мажорному полюсу, то к минорному. Рядом с мажорной формой «п» в «сноп» проступает минорная в «сыпь (конец слова), а наряду с «б» в слове «лоб» есть «бь» в слове Обь (название русской реки). В последнем примере отчетливо видно, что при передаче этого названия по-иностранному через “Ob” данный нюанс просто выпадает.
Обратившись к ряду гласных, мы встретим очень похожие явления. В стихотворении «Зимний вечер» мы имеем формы как, она, завоет, заплачет, обветшалой, зашумит, запоздалый, нам, зашуршит, в которых звук «а» ориентирован в мажорную сторону. Но наряду с этим мы обнаруживаем слова буря, крутя, дитя с йотированным «а», представляющим собой самостоятельный, но весьма близкий звук. Так же союзу «и» (в значении und) соответствует йотированное “i” в слове «вихри».
Несколько сложнее обстоят дела со звуком «Е». Не йотированная мажорная форма, для которой алфавит вводит отдельную букву, встречается по сути только в начале небольшого числа слов. Это главным образом иностранные слова вроде экзамен, электричество, элемент. Здесь вступительное открытое «э» не имеет созвучий с «j” или «i”. Большинство других форм «е» йотированы, как, например, в словах небо, заплачет, предо и так далее. В латинизированной транскрипции мы договорились обозначать это коротким значком, предшествующим звуку, как в трех приведенных случаях. В начале чисто русского указательного местоимения «этот» звук «е» претерпевает легкую палатализацию вследствие приближения языка к мягкому небу. Возникает тонкая промежуточная форма, в которой есть что-то и от «е» в «экзамене», и от «е» в слове «небо».
Звук «о» опять же выступает в двух отчетливо различимых формах. Однако форма йотированная ускользает от взгляда, потому что почти всегда выступает в обличие «е». Наряду с «вот» и «под» есть формы «лед» и «мед», которые при произношении выступают в виде «ljod” и “mjod”, часто с окончанием на «д», оглушенным в конце слова до «т».
Особое место занимает звук «ы», который мы передаем через “y”. В случае с ним можно говорить о преимущественно мажорном звучании, но есть различия, подлежащие сугубо научному исследованию.
В популярной же работе очень даже можно сказать следующее: у каждого русского звука, гласного либо согласного, есть милый братик. Это порождает в звуковом строе последовательный дуализм и тем самым поразительное разнообразие и многокрасочность. И здесь появляется несколько вопросов. Во-первых, можно ли в свете уже высказанных соображений по поводу других звуковых систем найти что-то такое, что подводит под общий знак различные варианты подобных систем? Далее может встать вопрос: не характеризует ли каким-либо образом рассмотренный дуализм всю духовную сторону языка?
У нас все время были поводы говорить о вполне определенной поляризации внутри рядов гласных. Мы называли ее поляризацией от “I” к “U”. Например, при рассмотрении скандинавского «а» мы находили, что в современном шведском языке этот «а» подвержен сильной тенденции притяжения к “u”, в результате чего он получает темную окраску «о». В датском языке, и не в последнюю очередь в зеландско-датском, мы видели, как «а» склоняется к «i» и в результате обретает звуковые нюансы звука светлого, похожего на умлаут «а», не превращаясь в сам этот звук полностью. В Нидерландах мы на одном и том же языковом поле, при переходе от роттердамского выговора к гаагскому, наблюдали и тенденцию к «u», и тенденцию к «i» у звука «а». В русском языке между полюсом «u» и полюсом «i» вибрируют все звуки, за исключением, может быть, звука «ы». Называвшийся ранее «ятем» заключительный знак, стоявший в конце слов после каждого не йотированного согласного, является символом близости к полюсу “U”, склоняющемуся к твердому, темному звучанию. Присутствующий и в современной русской орфографии знак смягчения, как и все йотированные звуки, свидетельствуют об активности полюса “I”. В результате язык постоянно пребывает в состоянии тонкой художественной лабильности. Не совсем так, как мы это видели в финском языке, где отдельные слова подчинялись единому принципу расположения гласных или принципу чуткого равновесия согласных звуков. Правда, весьма йотированное слово «среди» изначально из иной сферы, нежели слово «наука». Однако все может меняться в пределах одного и того же слова; иными словами, прыжки от одного качества к другому производятся весьма свободно. В слове «переулок» мы имеем в начале качество растворенное, а потом твердое; в имени «Соловьев» начало и окончание в мажоре, а в середине проступает йотирование. В этой возможности переходов туда-сюда, как мы еще увидим, кроется выразительная живость. Параллельно этому в русских словах существует еще и определенная изменчивость в ударении. К слову «человек», например, есть образованное от совсем другого корня множественное число «люди». В различных производных от этого «люди» ударение почти во всех случаях остается на «лю», но в родительном и винительном падежах оно внезапно перепрыгивает на последний слог, и мы получаем форму лю’дей (одинаково для родительного и винительного падежей). В слове «место» ударение в единственном числе падает на корень, а во множественном перепрыгивает на окончание, на сей раз последовательно, и появляются формы «мест’а», «мест’ам», «мест’ах». Поскольку ударение в русском не обозначается, для читающего нет никакой разницы между родительным падежом единственного числа «м’еста” и именительным и винительным падежами множественного числа «мест’а». И здесь можно от души пожелать того, что, как уже говорилось, рекомендуется применительно к России и ко всему русскому: научиться видеть ушами.
Можно было бы еще много рассказывать о русском ударении. Здесь о нем речь зашла лишь для того, чтобы сопоставить его с той звуковой лабильностью, которая возникает в результате колебаний между полюсом «i» и полюсом «u».
Эти колебания и вибрации могут напомнить нам о еще одном мотиве, не раз начинавшем звучать в наших рассказах. Мы говорили о «пении и говорении», о том, что не относится ни к первому, ни ко второму, а живет и парит между ними. До конца не постижимы ни твердое физическое, охотно соединяющееся с интеллектуально-понятным, ни духовно-психическое, склоняющееся к художественно-иррациональному. Но что находится между ними? Если взять части речи, то можно отнести существительное больше к первому, а глагол ко второму. Между ними прилагательное, которое в качестве при-лагательного при-лагается к обеим началам. Русский язык не единичным только качеством показывает, что находится к действительности в прилагательном отношении. И это мы хотим назвать его общим укладом в связи со звуковым дуализмом. С этой точки зрения перед нашими глазами раскрывается поистине творческая миссия указанного дуализма, и мы вновь обнаруживаем близкое родство с другим языком и с другой культурой - родство с Грецией. Поистине здесь можно говорить о сходстве по установкам.
Но в заключение может возникнуть вопрос, не является ли звуковой дуализм одним из проявлений все той же глубокой двойственности, пронизывающей всю русскую жизнь. Этот вопрос необходимо постоянно иметь в виду, даже если он, как следует ожидать, приведет нас к довольно драматичным проблемам.
Но пока что у нас много поводов задержаться в сугубо языковой сфере.