Герберт Хан. О гении Европы. Финляндия. Порыв души к языку и к Родине (продолжение 2)
Герберт Хан. О гении Европы. Финляндия. Порыв души к языку и к Родине. Книга всемирного формата о Родине (продолжение 2)
Мы можем здесь лишь слегка обозначить биографию родившегося в 1834 году великого финского писателя. Алексис появился на свет в качестве сына бедного деревенского портного. Кажется, единственным счастливым временем в его жизни были, вопреки бедности, детские годы, когда он в качестве предводителя целой толпы мальчиков играл в родных рощах и лесах. В нем всегда жило воспоминание об этом времени. Оно и подарило ему то восприятие нетронутой природы и первобытного народа, которое столь глубоко и красочно проникло в его творчество. В остальном много тяжелых испытаний и много горьких разочарований отметили его жизненный путь. В тоске или во сне проводил он большую часть многих долгих дней и еще более длинных ночей. Намек на происходившее в его душе мы получаем от того, что он постоянно посещал в одиночестве скалистый холм, садился на него и смотрел в сторону севера.
Невольно вспоминается образ Ифигении из Таврии. Чувствовал ли и Алексис Киви себя пленником, ждал ли вызволения из той страны там?
Какая же страна ему при этом грезилась? Выплывает воспоминание из мира греческих мифов: страна гипербореев, в которую согласно древнейшей традиции из года в год отправлялся бог Апполон, чтобы вернуться со свежими и помолодевшими силами.
Имя «Киви», взятое себе самим писателем, родившимся под именем Стенваля, в финском языке значит попросту «камень». Может быть, сокращая и сгущая таким образом шведское имя, он хотел указать на нечто жесткое и тяжелое, что он испытывал в своей судьбе. А может быть, переходя при смене имени от одного на другой язык этой страны, он всего лишь следовал примеру других современников. Интересным остается то, что стиль писателя, выбравшего себе такое имя, во многих важных местах словно высечен из камня, очень выразителен. Тут уже нет речи об изобилии или силе чувственных и душевных переживаний, как у некоторых из его более старых предшественников. Свет разума ярко светит и очерчивает контуры вещей трезво, и подчас даже кажется, что безжалостно. Но, с другой стороны, ему присуще детское качество особого рода. В его случае в отличие от столь многих других его современников речи не идет о понимании детского начала, пронизанном сентиментальностью или приукрашенном романтикой. У Киви детское начало по своей основе светлое и плодотворное. В нем действует духовная сила, заставляющая вспомнить о чистом северном сиянии. Не столько о свете северных летних дней, сколько о свете северных ночей в середине лета. В это время года сама ночь, рождающая новый день, остается девственной. Витающий в ней созидательный свет чист и окутан нежным покрывалом Диониса. Может быть, и Апполону, чтобы быть Апполоном, требуется время от времени такое соприкосновение с гранью дионического. В Киви, которого внешняя жизнь слишком рано ухватила железной хваткой, даже после того, как он давно уже стал взрослым, жил ребенок, который глазами и ушами дивился летней ночи. Пусть внешне он был в плену у нужды. Что с того? У него был духовный ключик, которым он мог разомкнуть цепи, когда хотел. А случалось это, когда он писал.
Однако между детством и ясным сознанием взрослого есть еще третья сфера, сфера брожения юных сил, сфера созревания. Для слишком многих молодых людей быстротечного нового времени период созревания стал всего лишь разновидностью болезни, кризис которой необходимо преодолеть возможно быстрее. Осадков творческого, которые мог бы принести с собой такой период, не остается. В главе о Франции, имея в виду раблевского «Гаргантюа и Пантагрюэля», мы увидели, какой гениальностью может подобный период блистать. И мы приняли само собой разумеющимся, что произрастающая на такой почве гениальность может обнаруживать и формы необычные, гротескные, грубые и иногда преувеличенные.
С одной стороны, располагая всеми талантами зрелого сознания, с другой стороны, обладая неисчерпаемыми возможностями подлинного детства, Алексис Киви в середине девятнадцатого века с такой силой представлял все бурное, находящееся в хаосе, легко разрушаемое и легко же вновь воздвигаемое, характерное для периода созревания, как будто сам он родился прямо во времена бурлившего средневековья.
Наиболее значительным его произведением является «Семь братьев», по-фински “Seitseman veljesta”, его можно на едином дыхании указывать при перечислении великих романов всемирной литературы. Напрасно искать в этом «романе» субъективно описанные и субъективно же оцененные любовные переживания в унаследованной литературной манере. Еще меньше речь идет об эротике в современном значении. Немногие места, в которых бог любви как бы заглядывает через щель в стене, описаны больше с юмором, чем со страстью. Кажется, будто слышишь смех молодого человека с прической, напоминающей щетку, который тот издает при упоминании фатального для него слова «любовь». Если в самом конце произведения, после смелого прыжка по времени, несколько супружеских пар и указано в качестве свершившегося житейского факта, то в этом заключено еще и особое значение, о котором мы будем говорить далее.
В начале же по элементарным литературно-эстетическим соображениям обычная завязка романа представляется прямо-таки невозможной. Ведь речи не идет об отдельной судьбе центрального героя, как, например, в «Вильгельме Мейстере», а об общей судьбе семерых братьев, связанных друг с другом во всех своих делах, подобно альпинистам. Правда, у каждого из них по ходу действия все яснее раскрывается свое лицо, или, как говорят несколько грубее, своя физиономия. Но суть именно в том, что они являются братьями. Отец в начале действия уже мертв, мать вскоре умирает. Так что они сами образуют несколько одностороннюю, но сплоченную семью, в которой старшие берут на себя что-то от функций отца и матери, а младшие отодвигаются в положение детей. Но обе эти функции реализуются не полностью. Функция «родительская» не полностью реализуется потому, что она не признается вполне и ее авторитет все время подкапывается. «Функция детей» реализуется едва ли не в еще меньшей степени, потому что она отвергается с недовольством и с горячностью. Так что это братское образование полно драматичного напряжения, в нем много легко возгораемого взрывного материала, и в то же время все это в атмосфере как бы объективно заданного юмора.
Почти во всех происшествиях эти семеро оказываются отчасти вследствие слепой горячности, отчасти по наивному недомыслию. Только последующие беседы зажигают необходимые фонари сознания, и в форме драматического диалога приводятся доводы разума, которые, собственно говоря, должны были бы появиться до того. Мысль в этом случае буквально выковывается семью молотами, которые ритмично опускаются на наковальню. Однако нередко ритм нарушается, о наковальне забывают, и молотобойцы становятся друг против друга с угрожающе поднятыми инструментами. Так что старая опасность превращения инструмента в оружие подспудно присутствует в их совместной жизни в течение длительного времени. Но за скучившимися грозовыми облаками всегда чувствуется по-детски голубое небо. Все это и многое другое делает истинной душой действия и событием с незабываемым духовным ароматом беседы между семерыми братьями, которые приводятся в их изначальной диалоговой форме.
Но нужно по крайней мере кратко сказать, о каких именно семерых братьях идет речь. Старшего зовут Юхани, за ним следуют близнецы Туомас и Аапо, потом Симеони, за которым идет младшая пара близнецов Тимо и Лаури; самого младшего зовут Ееро. Согласно распространенному мнению, Алексис Киви в индивидуальностях этих братьев пытался отразить нечто из характерных особенностей семи провинций страны. Человек, близко знакомый с финским ландшафтом, воздержался бы следовать этой точке зрения. Совершенно естественной оказывается другая мысль - что данная с гениальной последовательностью характеристика семерых является живым образом большого, воплощающего всех в себе человека, который проявляет себя в семи нюансах поведения. И все-таки ни один из братьев не является образом, созданным в результате мимолетной абстракции. Они все из плоти и крови, и совершенно очевидно, что и из костей. Но удивительно участвовать в том, как из всех совместных переживаний семерых вырисовывается финская природа и финская народность во всей ее первозданности, как к тому же становятся видны некоторые из важнейших шагов, сделанных народом от корчевания лесов до преподавания в школе мышления нового времени. Во все это Киви с достойным восхищения искусством встроил еще и сказки, легенды, лирические и комические элементы, пропитанные лесными запахами его родины.
Если в «Калевале» гением народа раскрывался первобытный облик страны, так вдохновлявший певцов, то здесь один писатель, будучи сыном нового времени, своим личным гением и своей личной интуицией представляет нам в подарок другую картину. Это была картина все еще мечтательно воспринимавшейся многими финской жизни, вступавшей в историю и, если можно так выразиться, становившейся европейской.
История семерых братьев выигрывает в красках оттого, что в их радостях и бедах, в их судьбе принимают участие и некоторые животные. Нечто вроде обобщенной картины мы получаем, обратившись к началу пятой главы…
Перед нами здесь всего лишь небольшой образец этих диалогов, изобилующих искусными и дерзкими гениальными экспромтами. Мы можем дополнить их всего лишь несколькими другими. Чтобы почувствовать их как они есть, нужно воспринимать их в целом и к тому же на финском языке. В них сила юношеского бури и натиска соединяется с элементом, напоминающим о несравненном интеллектуальном драматизме Шекспира. Наряду с шутками и остротами в стиле семерых швабов иногда появляется образ разочарованного Дон Кихота. И в то же время нет никаких подражаний. Все эти духовные данности в их столь свежем многообразии изливаются непосредственно от перворожденного естества финской народности, а финский язык, выражая все это и многое другое, доказывает, что для развития у него много неожиданных возможностей.