Судьба. Корни.
Если я действительно уже жил много раз, и моя судьба была в какой-то мере определена на Небесах, то какую роль в моей земной и внеземной судьбе занимают мои ближайшие родственники? Оглядываясь назад, я мог бы выделить из них пятерых: моих родителей, деда с отцовской стороны и деда и бабушку с маминой. Два рода, два корня моего дерева «жизни». У «корней» общее было то, что оба они были «от земли», в них никогда не было коммунистов, и то, что в прошлом столетии никто из моей многочисленной родни не погиб, хотя они и участвовали во всех драматических событиях 20 века.
По семейному приданию мамин род берёт своё начало от некоего гетмана Олимского. Он якобы был последним начальником острогожских казаков (Воронежская область), разогнанных Екатериной Второй заодно с запорожцами. По рассказам родственников именно благодаря ему вся семья по маминой линии (а она была седьмой из выживших детей) не очень нуждалась: ещё перед войной у них в бочке с солёными огурцами хранился кусок золота размером с голову телёнка. Его хватило до окончания Великой отечественной. Из Острогожска мужчины часто ездили на заработки в Херсонскую область. В конце концов во время голода в 1937 году вся семья перебралась в Геническ (возле Сиваша).
Мой дед Филипп (по маме) и два его старших сына воевали, но вернулись невредимыми. Старшая дочь была арестована за порчу документов в немецком штабе, но ей удалось бежать: в ночь перед расстрелом она попросилась в туалет, её выпустили зимой босиком в нижней рубахе и с охранником, как-то ей удалось раздвинуть доски на задней стене и убежать. Бежала она по морозу километров 20, но отделалась воспалением лёгких. Умерла она года 4 назад в Москве.
Во время войны дед Филипп задержался с отправкой из дома в Геническе и отстал от отступающей части. Когда он подошёл к переправе через Дон, там под бомбёжками переправляли только строго конкретные части. Отставших на берегу собралось огромное количество, но вплавь пересечь Дон мало кто решался: без плавсредств с оружием это было практически невозможно, а зацепиться за лодки и паромы не давали: сопровождающие стреляли из автоматов по своим. В конце концов "отщепенцы" вступили в неравный бой с фашистами, и дед в контуженном состоянии был взят в плен. Позже его с другими крестьянами переправили в специализированный концлагерь для сельхозработ в Германии.
В концлагере смерть два раза прошла рядом с ним. Первый раз их вывозили на нескольких грузовиках на расстрел, но именно его машина заглохла сразу же за воротами лагеря, и их вернули. Второй раз им вечером в казарму занесли несколько канистр с бензином, а один из охранников сказал, что на следующий день их сожгут вместе с бараком, но рядом уже американцы, и он может выпустить пару человек, чтоб они позвали на помощь. Американцы утром их освободили, и дед Филипп вернулся домой с подарками.
После войны его несколько раз приезжали арестовывать чекисты как бывшего военнопленного, но деда прятали родственники. В конце концов он всё же был арестован и отправлен на разминирование Сиваша. Сиваш - мелководный залив (глубина около метра), отделяющий Крым от материка - был заминирован во время войны. По словам деда, разминировали его естественным методом: гнали автоматами массу таких как он бывших военнопленных, а они, наступив на мину, взрывались. Охранников было мало, а останки погибших из воды не вылавливали. Во время очередного взрыва рядом с ним дед как-то умудрился спрятаться под плавающими кусками человеческих тел, охранники его не заметили. Дед вернулся в Геническ и ночью со всей семьёй ушёл в Запорожскую область, где вырыл землянку, а к зиме купил и старенький домик.
Дед не пускал детей в комсомол и часто говаривал: "Вы ещё узнаете коммунистов". Вероятно, из-за многочисленных жизненных коллизий дед не дожил и до 65. Кстати, дольше всего из моих родственников прожил мой прадед (отец деда Филиппа; фото внизу). Он умер в возрасте 113-ти лет оттого, что упал с крыши дома во время ремонта. Он курил, но никогда не пил спиртного. До самой смерти он читал газеты без очков. Перед смертью просил мою бабушку налить ему водки, но она не дала - «всю жизнь не пил и сейчас не надо». Потом жалела - «может, ещё пожил бы».
Наиболее сильным человеком в семье моей мамы была, несомненно, моя бабушка. Со времён своей юности она скрывала тайну своего происхождения и только изредка обмолвливалась о дорогих подарках или служанках. Она долго отказывалась говорить о гражданской войне. Ответ был простой: «Я не помню никакой гражданской войны». Позже я всё же выпытал. «Налетели красные и порубали наших мужиков». В том бою под селом погиб её первый муж, молодой красивый казак Абросимов.
Она работала всю жизнь, жила по очереди у своих дочерей, пользовалась огромным уважением всех своих детей и их семей и была настоящей «матерью рода». Я уже писал о её посмертном участии в моей жизни.
Со стороны отца выделялся мой дед Илларион. Украинец, он был родом из румынского села в Кировоградской области. Говорил по-румынски и понимал итальянский. Я не очень уверен в том, что дед не приукрашивал свои истории, но их стоит рассказать. Моя мама считает, что, судя по некоторым оговоркам, он в юности водился с цыганами и даже возможно был конокрадом. Он действительно любил цыганские присказки и завещал, чтоб хоронить его везли непременно на лошадях. Рано оставшись без матери, он женился в 16 лет и уехал на Донбасс, где со временем стал сталеваром и двадцатипятитысячником: руководил только что организованными совхозами и колхозами до постановки их на ноги (примерно с 1930-го года).
О революции, как и обо всём другом, дед имел однозначное мнение. Она была необходима. На вопрос «Почему?» он вспоминал своего отца, работавшего на сахарном заводе. Мужики носили мешки с сахаром по складским лестницам на большую высоту, к вечеру уставали, но над ними были надзиратели с кнутами. От одного удара человек непроизвольно испражнялся в штаны. «Как не быть революции?» - заключал дед.
Голодные времена на Украине дед пережил благодаря тому, что у сталеваров был ударный паёк. Более того, с каждого пайка он заносил буханку хлеба соседке - вдовой немке - учительнице немецкого языка с 6 детьми. Во время войны завод продолжал работать, несмотря на близость фронта. Дед не был коммунистом, но был по совместительству начальником заводского оперотряда. Его группе было поручено взорвать заминированный завод в случае отступления. Взорвали, когда город был уже окружён немцами. Уже на следующий день деда забрали в гестапо. На мой вопрос, как же можно было не спрятаться в своём родном городе, дед ответил просто: «Как ты спрячешься, когда прокурор города на следующий день после прихода немцев уже стал начальником полиции, а главный комсорг завода - его заместителем. Вчера я с ними водку пил, а сегодня они меня допрашивают». Спасла его соседка-немка: её мобилизовали в гестапо переводчиком. Деда привели на допрос к самому начальнику гестапо. Тот указал на немку и сказал, чтоб дед благодарил эту женщину. Ему дали пропуск до его родного села и приказали выехать вместе с семьёй до рассвета. Остальные участники подрыва завода были сожжены живьём в доменной печи. Им в моём городе потом поставили большой памятник.
На родине деда всё было спокойно около года, «пока в соседнем селе (Котовке) не завелись партизаны». Они поймали и хотели расстрелять старосту, но народ упросил его не трогать. После этого приехали немцы, собрали коммунистов на главной площади и расстреляли. В дальнейшей судьбе деда, вероятно, поучаствовал брат его жены Николай. Он был учителем румынского языка и с приходом немцев был призван в румынскую армию переводчиком. Прослужил он 12 дней, сбежал, организовал партизанский отряд, а затем вместе с красной армией дошёл до Берлина. Так или иначе, дед и несколько его товарищей тоже решили податься в партизаны. Немцы поймали их почти сразу и присоединили к группе пленных копать большую яму. Дед переговаривался с друзьями по-румынски, что заинтересовало проходившего мимо румынского офицера. Он отозвал их из ямы, расспросил, кто они такие и через какое-то время выдал им пропуск назад в село. Остальных закопали живыми.
Через несколько дней дед с друзьями опять ударился в бега, но их снова поймали немцы. На этот раз их посадили в погреб, на крышку которого наехал танк. Сказали, что утром расстреляют. Всю ночь пленники рыли землю голыми руками и к утру прорыли выход. Им удалось убить часового и убежать. Я не успел расспросить деда о его партизанских делах. С приходом красной армии он попал служить под Кёнигсберг, где был контужен. Отлежавшись в госпитале под Москвой, он стал его комендантом, но вскоре был разжалован и лишён всех наград за то, что в пьяном виде он с друзьями отобрал автоматы у конвоиров и стал расстреливать пленных немцев. Их гнали рядом с вино-водочным ларьком, где в это время и оказался мой дед.
После разжалования дед был направлен под Одессу поднимать рыболовецкий совхоз (в Очакове?). Совхоз дед организовал, но через год его уволили за жестокое обращение с местным населением. В семидесятых годах мы заезжали туда по дороге в Одессу. Пожилые жители его ещё хорошо помнили - начальник в «леопардовой» шубе ходил с кнутом и запившим прогульщикам давал 10 минут на сборы, что включало бритьё. Если человек не успевал, мог переехать кнутом (уроки молодости?). Сельчане считали, что только при нём совхоз и работал нормально. Я не имею права его осуждать. Времена были суровые.
Кстати, мало кто знает, что бандитский знак - чёрная кошка - был очень популярен и в Одессе. Там была одноимённая банда. Они были тоже одеты в офицерскую форму и тоже ездили на хлебном фургоне. Отец считал, что дед приложил руку к её уничтожению. Папе было тогда лет 14, и он играл в клубе на танцах. Приехала банда. Потанцевали, потом подрались с местными, забрали у отца новый баян и уехали на своём фургоне. Дед примерял новый костюм перед зеркалом, когда побитый отец пришёл домой. Дед позвонил в милицию, взял винтовку и прямо в новом костюме вскочил на коня. Всю ночь были слышны выстрелы. Под утро дед пришёл в грязном костюме, но с баяном в руке. Сказал, что всех убили.
После увольнения дед вернулся на взорванный им завод и до конца жизни проработал сталеваром. Он не любил коммунистов и священников: и тех, и других называл фашистами. Он был очень верующим человеком, но не понимал, почему священники у христиан требуют деньги за религиозные обряды. Сам дед, при этом, был невероятно щедрым человеком. Может быть, сказывалась контузия и/или излишняя принципиальность.
Коммунистов он не любил по многим причинам, но главное за то, «что они Колю убили». Того самого Николая, который был командиром партизанского отряда. Его фотографию в румынской военной форме нашли после войны в захваченных архивах. Аргументы, что он в этой форме прослужил 2 недели, а затем ходил в разведку, не помогли. Немецкие концлагеря продолжали использовать после войны. В одном из них на территории Чехословакии он и погиб.
Последний раз я видел своего деда в конце перестройки. Ему было тогда за 80. Новую жизнь он принимать отказывался. Он считал, что Бог наказывает его продолжительной жизнью. Жить ему было уже не интересно, но одно желание у него оставалось: поставить к стенке Горбачёва и расстрелять его непременно из пулемёта. После смерти он мне снился всего два раза, но всегда в компании с моим недавно умершим отцом. О папе я напишу отдельно. Мама же моя пока жива и живёт со мной. О её мистическом вкладе в мою жизнь я пока могу судить только по тому, что в день моего зачатия ей приснился её дед и сказал, что сегодня был зарождён большой человек. Сказала она мне это только пред моим отъездом в США. Поживём - увидим.
Прадед по маме Никифор.
Дед по маме Филипп.
Бабушка (мамина мама) Маша.
Прадед по отцу Сергей.
Дед Илларион со мной на руках.
Отец (Иван) со мной.
Мама (Анна).
(Следующий), (Дефрагментация памяти), (Содержание)
По семейному приданию мамин род берёт своё начало от некоего гетмана Олимского. Он якобы был последним начальником острогожских казаков (Воронежская область), разогнанных Екатериной Второй заодно с запорожцами. По рассказам родственников именно благодаря ему вся семья по маминой линии (а она была седьмой из выживших детей) не очень нуждалась: ещё перед войной у них в бочке с солёными огурцами хранился кусок золота размером с голову телёнка. Его хватило до окончания Великой отечественной. Из Острогожска мужчины часто ездили на заработки в Херсонскую область. В конце концов во время голода в 1937 году вся семья перебралась в Геническ (возле Сиваша).
Мой дед Филипп (по маме) и два его старших сына воевали, но вернулись невредимыми. Старшая дочь была арестована за порчу документов в немецком штабе, но ей удалось бежать: в ночь перед расстрелом она попросилась в туалет, её выпустили зимой босиком в нижней рубахе и с охранником, как-то ей удалось раздвинуть доски на задней стене и убежать. Бежала она по морозу километров 20, но отделалась воспалением лёгких. Умерла она года 4 назад в Москве.
Во время войны дед Филипп задержался с отправкой из дома в Геническе и отстал от отступающей части. Когда он подошёл к переправе через Дон, там под бомбёжками переправляли только строго конкретные части. Отставших на берегу собралось огромное количество, но вплавь пересечь Дон мало кто решался: без плавсредств с оружием это было практически невозможно, а зацепиться за лодки и паромы не давали: сопровождающие стреляли из автоматов по своим. В конце концов "отщепенцы" вступили в неравный бой с фашистами, и дед в контуженном состоянии был взят в плен. Позже его с другими крестьянами переправили в специализированный концлагерь для сельхозработ в Германии.
В концлагере смерть два раза прошла рядом с ним. Первый раз их вывозили на нескольких грузовиках на расстрел, но именно его машина заглохла сразу же за воротами лагеря, и их вернули. Второй раз им вечером в казарму занесли несколько канистр с бензином, а один из охранников сказал, что на следующий день их сожгут вместе с бараком, но рядом уже американцы, и он может выпустить пару человек, чтоб они позвали на помощь. Американцы утром их освободили, и дед Филипп вернулся домой с подарками.
После войны его несколько раз приезжали арестовывать чекисты как бывшего военнопленного, но деда прятали родственники. В конце концов он всё же был арестован и отправлен на разминирование Сиваша. Сиваш - мелководный залив (глубина около метра), отделяющий Крым от материка - был заминирован во время войны. По словам деда, разминировали его естественным методом: гнали автоматами массу таких как он бывших военнопленных, а они, наступив на мину, взрывались. Охранников было мало, а останки погибших из воды не вылавливали. Во время очередного взрыва рядом с ним дед как-то умудрился спрятаться под плавающими кусками человеческих тел, охранники его не заметили. Дед вернулся в Геническ и ночью со всей семьёй ушёл в Запорожскую область, где вырыл землянку, а к зиме купил и старенький домик.
Дед не пускал детей в комсомол и часто говаривал: "Вы ещё узнаете коммунистов". Вероятно, из-за многочисленных жизненных коллизий дед не дожил и до 65. Кстати, дольше всего из моих родственников прожил мой прадед (отец деда Филиппа; фото внизу). Он умер в возрасте 113-ти лет оттого, что упал с крыши дома во время ремонта. Он курил, но никогда не пил спиртного. До самой смерти он читал газеты без очков. Перед смертью просил мою бабушку налить ему водки, но она не дала - «всю жизнь не пил и сейчас не надо». Потом жалела - «может, ещё пожил бы».
Наиболее сильным человеком в семье моей мамы была, несомненно, моя бабушка. Со времён своей юности она скрывала тайну своего происхождения и только изредка обмолвливалась о дорогих подарках или служанках. Она долго отказывалась говорить о гражданской войне. Ответ был простой: «Я не помню никакой гражданской войны». Позже я всё же выпытал. «Налетели красные и порубали наших мужиков». В том бою под селом погиб её первый муж, молодой красивый казак Абросимов.
Она работала всю жизнь, жила по очереди у своих дочерей, пользовалась огромным уважением всех своих детей и их семей и была настоящей «матерью рода». Я уже писал о её посмертном участии в моей жизни.
Со стороны отца выделялся мой дед Илларион. Украинец, он был родом из румынского села в Кировоградской области. Говорил по-румынски и понимал итальянский. Я не очень уверен в том, что дед не приукрашивал свои истории, но их стоит рассказать. Моя мама считает, что, судя по некоторым оговоркам, он в юности водился с цыганами и даже возможно был конокрадом. Он действительно любил цыганские присказки и завещал, чтоб хоронить его везли непременно на лошадях. Рано оставшись без матери, он женился в 16 лет и уехал на Донбасс, где со временем стал сталеваром и двадцатипятитысячником: руководил только что организованными совхозами и колхозами до постановки их на ноги (примерно с 1930-го года).
О революции, как и обо всём другом, дед имел однозначное мнение. Она была необходима. На вопрос «Почему?» он вспоминал своего отца, работавшего на сахарном заводе. Мужики носили мешки с сахаром по складским лестницам на большую высоту, к вечеру уставали, но над ними были надзиратели с кнутами. От одного удара человек непроизвольно испражнялся в штаны. «Как не быть революции?» - заключал дед.
Голодные времена на Украине дед пережил благодаря тому, что у сталеваров был ударный паёк. Более того, с каждого пайка он заносил буханку хлеба соседке - вдовой немке - учительнице немецкого языка с 6 детьми. Во время войны завод продолжал работать, несмотря на близость фронта. Дед не был коммунистом, но был по совместительству начальником заводского оперотряда. Его группе было поручено взорвать заминированный завод в случае отступления. Взорвали, когда город был уже окружён немцами. Уже на следующий день деда забрали в гестапо. На мой вопрос, как же можно было не спрятаться в своём родном городе, дед ответил просто: «Как ты спрячешься, когда прокурор города на следующий день после прихода немцев уже стал начальником полиции, а главный комсорг завода - его заместителем. Вчера я с ними водку пил, а сегодня они меня допрашивают». Спасла его соседка-немка: её мобилизовали в гестапо переводчиком. Деда привели на допрос к самому начальнику гестапо. Тот указал на немку и сказал, чтоб дед благодарил эту женщину. Ему дали пропуск до его родного села и приказали выехать вместе с семьёй до рассвета. Остальные участники подрыва завода были сожжены живьём в доменной печи. Им в моём городе потом поставили большой памятник.
На родине деда всё было спокойно около года, «пока в соседнем селе (Котовке) не завелись партизаны». Они поймали и хотели расстрелять старосту, но народ упросил его не трогать. После этого приехали немцы, собрали коммунистов на главной площади и расстреляли. В дальнейшей судьбе деда, вероятно, поучаствовал брат его жены Николай. Он был учителем румынского языка и с приходом немцев был призван в румынскую армию переводчиком. Прослужил он 12 дней, сбежал, организовал партизанский отряд, а затем вместе с красной армией дошёл до Берлина. Так или иначе, дед и несколько его товарищей тоже решили податься в партизаны. Немцы поймали их почти сразу и присоединили к группе пленных копать большую яму. Дед переговаривался с друзьями по-румынски, что заинтересовало проходившего мимо румынского офицера. Он отозвал их из ямы, расспросил, кто они такие и через какое-то время выдал им пропуск назад в село. Остальных закопали живыми.
Через несколько дней дед с друзьями опять ударился в бега, но их снова поймали немцы. На этот раз их посадили в погреб, на крышку которого наехал танк. Сказали, что утром расстреляют. Всю ночь пленники рыли землю голыми руками и к утру прорыли выход. Им удалось убить часового и убежать. Я не успел расспросить деда о его партизанских делах. С приходом красной армии он попал служить под Кёнигсберг, где был контужен. Отлежавшись в госпитале под Москвой, он стал его комендантом, но вскоре был разжалован и лишён всех наград за то, что в пьяном виде он с друзьями отобрал автоматы у конвоиров и стал расстреливать пленных немцев. Их гнали рядом с вино-водочным ларьком, где в это время и оказался мой дед.
После разжалования дед был направлен под Одессу поднимать рыболовецкий совхоз (в Очакове?). Совхоз дед организовал, но через год его уволили за жестокое обращение с местным населением. В семидесятых годах мы заезжали туда по дороге в Одессу. Пожилые жители его ещё хорошо помнили - начальник в «леопардовой» шубе ходил с кнутом и запившим прогульщикам давал 10 минут на сборы, что включало бритьё. Если человек не успевал, мог переехать кнутом (уроки молодости?). Сельчане считали, что только при нём совхоз и работал нормально. Я не имею права его осуждать. Времена были суровые.
Кстати, мало кто знает, что бандитский знак - чёрная кошка - был очень популярен и в Одессе. Там была одноимённая банда. Они были тоже одеты в офицерскую форму и тоже ездили на хлебном фургоне. Отец считал, что дед приложил руку к её уничтожению. Папе было тогда лет 14, и он играл в клубе на танцах. Приехала банда. Потанцевали, потом подрались с местными, забрали у отца новый баян и уехали на своём фургоне. Дед примерял новый костюм перед зеркалом, когда побитый отец пришёл домой. Дед позвонил в милицию, взял винтовку и прямо в новом костюме вскочил на коня. Всю ночь были слышны выстрелы. Под утро дед пришёл в грязном костюме, но с баяном в руке. Сказал, что всех убили.
После увольнения дед вернулся на взорванный им завод и до конца жизни проработал сталеваром. Он не любил коммунистов и священников: и тех, и других называл фашистами. Он был очень верующим человеком, но не понимал, почему священники у христиан требуют деньги за религиозные обряды. Сам дед, при этом, был невероятно щедрым человеком. Может быть, сказывалась контузия и/или излишняя принципиальность.
Коммунистов он не любил по многим причинам, но главное за то, «что они Колю убили». Того самого Николая, который был командиром партизанского отряда. Его фотографию в румынской военной форме нашли после войны в захваченных архивах. Аргументы, что он в этой форме прослужил 2 недели, а затем ходил в разведку, не помогли. Немецкие концлагеря продолжали использовать после войны. В одном из них на территории Чехословакии он и погиб.
Последний раз я видел своего деда в конце перестройки. Ему было тогда за 80. Новую жизнь он принимать отказывался. Он считал, что Бог наказывает его продолжительной жизнью. Жить ему было уже не интересно, но одно желание у него оставалось: поставить к стенке Горбачёва и расстрелять его непременно из пулемёта. После смерти он мне снился всего два раза, но всегда в компании с моим недавно умершим отцом. О папе я напишу отдельно. Мама же моя пока жива и живёт со мной. О её мистическом вкладе в мою жизнь я пока могу судить только по тому, что в день моего зачатия ей приснился её дед и сказал, что сегодня был зарождён большой человек. Сказала она мне это только пред моим отъездом в США. Поживём - увидим.
Прадед по маме Никифор.
Дед по маме Филипп.
Бабушка (мамина мама) Маша.
Прадед по отцу Сергей.
Дед Илларион со мной на руках.
Отец (Иван) со мной.
Мама (Анна).
(Следующий), (Дефрагментация памяти), (Содержание)