"От гибели в Бабьем Яру меня спас полицай": исповедь киевлянки, пережившей оккупацию
В дни, когда мир чествует героев Второй мировой и скорбит о жертвах, особенно ценными становятся воспоминания очевидцев и участников тех событий.
Маргарита Александровна Кочулова - 87-летняя киевлянка, которая вместе с семьей оставалась в городе все 778 дней оккупации. Она говорит о себе с печальной иронией, что "ранена в голову", и признается, что страшные картины пережитого до сих пор не отпускают ее, приходят во снах и наяву.
Маргарита Кочулова - май 2015 г.
Далее - от первого лица.
Отступление армии
В 1941 году мне исполнилось 12 лет. Я жила с мамой, бабушкой и двумя младшими братьями, Володей и Славиком. Наша коммунальная квартира находилась в центре Киева, на углу Розы Люксембург (ныне Липская) и Кирова (ныне Грушевского), прямо перед Верховным Советом (ныне - здание Верховной Рады).
Полуторагодовалый Вова осенью 1941 года был болен корью. Он болел уже давно и тяжело, но ему даже не вызвали врача, и мама уделяла ему очень мало внимания. Мама, Анна Прохоровна, была жестким человеком и никогда не давала нам, детям, ни тепла, ни любви. Она работала на крупном предприятии водителем автомобиля, оторваться не могла ни на минуту. С отцом они, я так понимаю, расстались еще до войны, но спрашивать об этом я не решалась, мама била за это по губам. Я знала, что отец на фронте, и оттуда он не вернулся. У меня о нем сохранилось единственное воспоминание: когда мне было лет шесть и я сильно болела, он поднял меня из постели за уши и встряхнул, чтобы я не плакала.
Маргарита Кочулова, фото 50-х годов
Все домашнее хозяйство лежало на мне: уборка, дрова, вода и еда. Никто не говорил мне, что нужно это сделать, я сама знала, что должна, иначе не сделает никто.
Дней за десять до прихода немцев, в начале сентября, началось отступление советской армии. Сначала очень долго сплошным потоком к мосту через Днепр шла техника. Потом пошла живая сила, солдаты в грузовиках. Я собирала во дворе монетки, покупала сигареты и конфеты и бросала солдатам. Они ловили и благодарили меня, а я отдавала им пионерский салют.
На мосту образовалась огромная пробка. Солдаты сутки сидели в Мариинском парке в ожидании своей очереди на переезд. В тот момент в городе уже не работал водопровод, не было электричества, поскольку перед отступлением взорвали все городские коммуникации. Но у нас дома вода из крана еще текла, я набирала и носила военным.
Фото: borisfen70.livejournal.com
17 сентября началось мародерство. Люди разбивали витрины продовольственных и промтоварных магазинов и забирали все, что могли унести: еду, одежду, посуду, галантерею, мебель, радиоприемники. Вещи потом рассчитывали менять на еду. Я тоже побежала в магазин, но не за едой, а за тетрадками и книжками - я ведь должна была идти в школу, а за плохие оценки мама меня лупила.
Тетрадок мне не досталось: канцелярский магазин уже разграбили; что не унесли, валялось на полу растоптанное. Люди волокли по улицам разное добро. Моя соседка тащила огромную кастрюлю с подсолнечным маслом.
Мама из дома не выходила: они сидела рядом с умирающим братом. Думаю, именно в этот момент в ней проснулась материнская любовь, горечь, чувство утраты. Она пыталась дать ребенку все тепло, на какое была способна. Мальчик умер через несколько недель.
В это время мама была уже беременна моей младшей сестрой - в июле к ней приходил ее второй муж, военный, и ровно через девять месяцев после той встречи, в апреле 1942 года, мама родила девочку, которую назвали Лилей.
Фото: afisha.bigmir.net
19 сентября 1941 года в город вошли немцы. Мы со Славой стояли на обочине и, раскрыв рты, смотрели, как едут от площади Сталина (ныне Европейская) вверх по улице Кирова большие черные мотоциклы. Они заезжали во дворы и по открытым окнам строчили из автоматов, потому что оттуда могли бросить гранату.
Прямо на наших глазах миной накрыло подводу с нашими ранеными, далеко отставшую от основной колонны отступающих.
Через несколько дней после прихода нацистов откуда-то появился муж маминой сестры Марии, Исаак, высокий сероглазый горбоносый красавец типично еврейской внешности. Изя служил в армии и отбился от своих, несколько дней где-то прятался и пил воду из луж, поэтому у него началась дизентерия.
Мария несколько дней прятала Изю в своей комнате. Но потом заподозрившие что-то соседи поймали в коридоре мою двоюродную сестру, двухлетнюю Тамарочку, и спросили у нее, где папа. "Он в шкафу, у него болит животик, и мама ему дает ведро". Тогда соседи потребовали, чтобы Изя ушел, потому что если бы его нашли, расстреляли бы всех жильцов квартиры.
Фото: borisfen70.livejournal.com
Он ушел в надежде как-то переправиться через Днепр - хотя это было нереально, армия при отступлении взорвала все мосты. В первую же ночь вернулся. Вернулся и на вторую ночь, и на третью… А через неделю пропал. Думаю, его расстреляли где-то недалеко от дома: с такой внешностью он был слишком приметен. Жена не плакала о нем. Такое было время, что каждый боялся за свою жизнь. Тем не менее, несколько раз мама и бабушка прятали отставших от части солдат - разрешали переночевать, но максимум одну ночь.
Четыре указа
В первые же дни немцы вывесили несколько указов. Первый был о комендантском часе: с 18 часов вечера до 5 утра запрещалось выходить на улицу под угрозой расстрела. Второй - об обязательной регистрации коммунистов и комсомольцев. Третий - о регистрации и выходе на работу всех обладателей рабочих специальностей. А четвертый - о регистрации евреев. За неявку - расстрел, и тех, кто не доложит, тоже ожидал расстрел: за каждого спрятанного еврея грозили расстрелять сто человек.
29 сентября я увидела с балкона, что наш перекресток Розы Люксемург и Кирова запружен толпой. Раньше я видела такую толпу только на парадах 1 мая и 7 ноября, и мама всегда разрешала мне пройти вместе с колонной до Крещатика, но не дальше.
Мне было любопытно, куда они идут, я спустилась на улицу и пошла вместе с колонной. Люди шли целыми семьями, в теплых пальто, с чемоданами в руках. Я дошла с ними до сгоревшего Крещатика и вернулась.
Шествие продолжалось четыре дня. В последний, четвертый день мы с братом сопровождали колонну аж до Львовской площади. Улица Артема была перекрыта колючей проволокой, оставлен только узкий проход на проезжей части. Я сообразила, что за колючую проволоку лезть не надо, там, наверное, выхода уже нет. Но толпа неумолимо несла меня прямо туда. Уж не знаю, как я вылезла, кто меня вытолкнул. На обочине меня заметил полицай с автоматом и спросил: "Где ваши родители?" Я ответила: "Мама дома, папа на фронте". Он прикрикнул: "А ну марш отсюда!" Он понял, что раз родители не со мной, значит, я не еврейка. Еще шаг, и мы с братом были бы там. Так полицай спас нам жизнь.
По дороге назад я подняла на улице несколько книжечек с фотографиями и принесла их домой. Мама, увидев их, пришла в ужас: это были выброшенные евреями паспорта. Мама велела немедленно их унести обратно на улицу.
Тогда же, в 1941 году, я ежедневно видела, как перегоняли из одного лагеря в другой советских военнопленных: в Сырецком концлагере работали те, у кого еще были силы, а в Дарницкий отправляли умирать тех, кто совсем обессилел от голода и невыносимых условий работы. Пленных охраняли только полицаи, вооруженные плетками - даже оружие охранникам не требовалось. Все знали, что у полицаев пленного можно выкупить за золотое украшение или часы. Я подбегала к пленным и спрашивала: "Где ваша семья, откуда вы? Я позову вашу жену, вашу маму, они вас выручат!" Но чаще называли совсем не Киев, а далекие города.
Приказано выжить
Как я уже сказала, моей обязанностью было найти (выпросить, украсть) что-то съестное, принести дрова и натаскать воды. За водой я ходила к роднику в конце Институтской, на самом верху Кловского спуска. Этот родник назывался "Кловка", после войны его взяли в трубу и спрятали под землю, но тогда он спас много семей - вода, по крайней мере, у нас была хорошая, чистая.
В начале зимы 1941 года мы с братом, рыская по городу в поисках еды или чего-нибудь, что можно поменять на еду, залезли в какую-то дырку в заборе и оказались на заднем дворе здания, где сейчас находится Администрация президента, раньше был ЦК КПУ, а во время оккупации - Генералкомиссариат. Во дворе этого здания стоял маленький беленький домик, мы подбежали к нему, я забралась брату на спину и заглянула в окна - одно, другое. Все комнаты были забиты тюками с одеждой. Позже мама объяснила, что это та одежда, которую несли с собой в чемоданах евреи. Немцы собирались отправить вещи в Германию.
Во дворе Генералкомиссариата нас заметил немецкий солдат, догнал, долго хлестал по щекам, требуя признаться, как мы туда попали, а когда я показала дырку в заборе, буквально забил нас сапогами в эту дырку.
В поисках дров я как-то забралась в наполовину сгоревший деревянный дом. Дернула какую-то деревяшку, и крыша обрушилась, засыпав меня по шею - снаружи осталась только голова. Со мной был мальчик из моего двора, он, конечно, не мог меня откопать, но позвал на помощь отца, а тот - немецкий отряд, который как раз проходил мимо. Солдаты вытащили меня и принесли домой. Я была вся синяя, кровь шла горлом. Несколько недель лежала пластом. Никто за мной особо не ухаживал. Но я выкарабкалась.
Староста
В первые же дни оккупации в нашем квартале назначили старосту - до сих пор помню его фамилию, Остапец. Он переписал всех коммунистов, комсомольцев, рабочих специалистов и евреев. Но почему-то не донес на мою маму, которая вообще-то должна была работать на немцев, как все.
Мама практически всю оккупацию просидела дома безвылазно. Она боялась, что как только выйдет, ее угонят в Германию, и тогда мы, дети, точно погибнем. Выходила она только для того, чтобы поменять какие-то вещи на еду. На Львовской площади, на Лукьяновке, на площади Победы и на Подоле (нынешний Житний рынок) работали базары, где селяне продавали или обменивали продукты. Но на базарах, как и по всему городу, регулярно устраивали облавы: ловили всех, кто попадался под руку, сажали в крытые грузовики, везли на сборный пункт на улице Артема и оттуда отправляли в Германию, а евреев расстреливали. Машины эти назывались душегубками. Несколько раз мне чудом удавалось ускользнуть от облавы в последнюю минуту.
Изредка мама ходила в село за продуктами. Не представляю, как она умудрялась зимой по снегу протопать 50 километров, волоча за собой санки. На обратном пути полицаи могли поймать, обыскать и безжалостно отобрать все ценное: яйца, сало.
Фото: interesniy-kiev.livejournal.com
Когда в 1942 году жизнь в городе как-то нормализовалась, открылись магазины и рестораны, многие женщины пошли туда работать. В такие места немцы брали только красивых. Подруга маминой сестры, по имени Наташа, красавица с русой косой, работала в ресторане. У нее был любовник, хорватский офицер; она, наверное, потом с ним уехала. А во время оккупации Наташа подкармливала нашу семью.
Летом мы с братом рвали цветы на Зверинецком кладбище, расставляли на столах в офицерской столовой (она находилась там, где сейчас Дом культуры МВД), потом приносили повару кастрюльку, и он наливал немного супа.
Работа в госпитале
В мае 1943 года староста велел маме отправить меня на биржу труда. Мне еще не исполнилось 14 лет. Я, конечно, пошла, потому что иначе меня бы рано или поздно отправили в Германию.
Работать меня направили в немецкий военный госпиталь на Печерске (сейчас - Главный военный клинический госпиталь МОЗ Украины). Я служила уборщицей и санитаркой, а также помогала разносить еду. С утра мы с двумя подружками, бывшими одноклассницами, резали на специальной машинке хлеб и намазывали около 500 бутербродов для раненых. Госпиталь был переполнен - шел июль, как раз закончилось сражение на Курской дуге, где немцев сильно помяли.
После завтрака полагалось убрать за ранеными - кто-то из них вставал в туалет, а кто-то ходил под себя. Одна медсестра, маленькая, невзрачная, искренне считала нас людьми низшей расы, унтерменшами, и всегда требовала, чтобы я за ней убирала в туалете.
Кроме того, в мои обязанности входило убирать в операционных, выносить послеоперационные отходы. Меня тошнило, я все время плакала над этими тазами. До сих пор вижу это в страшных снах.
Моя подруга Тала, в отличие от меня, к 14 годам уже имела красивую фигурку, у нее выросла грудь, и ее солдаты все время тискали - хватали и перебрасывали друг другу от кровати к кровати. Я радовалась, что меня никто не замечает.
В госпитале было ужасно, но зато там можно было поесть - то, что оставалось от обеда. А если машинка для резки сминала кусок хлеба и из него уже нельзя было сделать бутерброд, то хлеб разрешалось съесть. Выносить не разрешалось, но я прятала эти кусочки и несла домой, чтобы покормить брата и сестру.
С работы я могла уйти только после того, как закончу уборку, и чаще всего это случалось ночью, часа в два. Мне выдали ночной аусвайс, то есть пропуск. Ночные патрули носили с собой пружинные фонарики, которые нужно было "подкачивать" с характерным жужжанием. Я слышала это жужжание и замирала, ждала с ужасом, когда луч света упадет на меня.
Отступление немцев
В сентябре 1943 наши подошли к самому Киеву. Однажды утром я пришла в госпиталь - а там пусто! Всех раненых вывезли за ночь. Один офицер в пустом вестибюле, и в руках у него - моя жестяная коробочка из-под чая. Я сказала по-немецки: "Это мое, отдайте!" Но он только посмеялся и так и не отдал коробочку.
Возвращаясь домой в тот день непривычно рано, я увидела, как покидают город солдаты из соседнего гарнизона. Среди них был венгерский солдат, паренек лет 17, который, видимо, давно положил на меня глаз, часто приходил к нам домой, приносил хлеб и иногда консервы, вместе с мамой дожидался моего возвращения. Мне он был безразличен, интересовал только как источник еды. В тот последний день он тоже заметил меня на улице и долго махал рукой из кузова грузовика.
Немцы объявили, что все жители должны перебраться в район вокзала, потому что всех планировали увезти в Германию. Началось огромное шествие - все население города шло к вокзалу под охраной полицаев и старост. В эти дни мой брат заболел брюшным тифом и одновременно дифтерией. У него был жар под сорок, он бредил. Помню, как везла его, десятилетнего, в детской коляске. Со мной шла мама, держа на руках Лилю, и тетя Маша с дочкой Тамарочкой. На улице Горького мне не хватило сил поднять коляску на бровку. Я упала в обморок. Оказалось, брат заразил меня брюшным тифом.
Дальше ничего не помню - только какие-то отрывочные воспоминания. Мужчины донесли меня и брата на носилках до инфекционной больницы на Борщаговке, которую немцы обходили десятой дорогой и собирались сжечь - они очень боялись эпидемий. Благодаря этому больница в последние дни оккупации превратилась в убежище для подпольщиков.
Освобождение Киева. Фото: argumentua.com
Я пролежала в коме 6 недель. Когда наши освободили город, появились врачи, какие-то лекарства и еда. Я провела в больнице всю зиму и начало весны 1944-го. После этого целый год заново училась ходить - мышцы ног атрофировались. Поразительно, что мы с братом вообще выжили. Дети войны изо всех сил цеплялись за жизнь, организм как-то мобилизовался.
Еще несколько лет мы жили очень бедно и неустроенно. Крыша над нашей квартирой сгорела во время бомбежки, и семья несколько лет обитала в подвале. Я носила пальто, перешитое из немецкой шинели, грубые мужские ботинки и хлопчатобумажные чулки в рубчик. Мальчики, если даже интересовались мной, быстро теряли интерес из-за моего забитого вида и нищенской одежды. В школе надо мной смеялись, и я едва сумела ее закончить. Работала на Главпочтамте в отделе переводов. Но, к своему огромному удивлению, через несколько лет благополучно сдала экзамены в экономический, получила должность в Госплане (людей, переживших оккупацию, не очень-то жаловали в серьезных учреждениях, но мне повезло, у мамы были там знакомые). Жизнь постепенно наладилась.
С волонтером 9 мая
Послесловие
Маргарита Александровна много лет проработала ведущим специалистом в Госплане. Она была замужем, вырастила сына. Брак ее не назовешь счастливым, но война научила выживать в любых условиях, радоваться каждому дню и даже в трагедии находить что-то хорошее. Например, она убеждена, что благодаря перенесенному в детстве тифу ее организм перестроился на полное обновление, поэтому она всегда выглядела лет на 15 младше своего возраста.
Выйдя на пенсию, Маргарита Александровна, человек очень активный, предприимчивый и ответственный, никак не могла себе позволить превратиться в домоседку. Вместе с несколькими другими пенсионерами она организовала в Гидропарке клуб "Жизнелюб": пожилые люди встречаются на площадке для отдыха, общаются, танцуют под любимую музыку своей юности.
Танцплощадка "Жизнелюб", 9 мая 2015 г
В конце 90-х танцплощадку чуть не отобрали под коммерческую застройку, и тогда пенсионеры встали на защиту своего культурного завоевания: сумели добиться от городской администрации не только закрепления площадки за клубом, но и ее благоустройства.
Маргарита Александровна была и по-прежнему остается одним из самых активных участников клуба, каждые выходные ее можно увидеть на площадке отдыха ветеранов. У нее множество самых неожиданных интересов - например, она пишет стихи, а еще регулярно участвует в массовке разнообразных телешоу, поскольку ее лицо нравится режиссерам. В последние годы приглашают сниматься и в рекламе.
Съемки приносят дополнительный доход к пенсии, а кроме того, доставляют Маргарите Александровне удовольствие. Название "Жизнелюб" идеально отражает ее собственный характер.
Источник - obozrevatel.com
Маргарита Александровна Кочулова - 87-летняя киевлянка, которая вместе с семьей оставалась в городе все 778 дней оккупации. Она говорит о себе с печальной иронией, что "ранена в голову", и признается, что страшные картины пережитого до сих пор не отпускают ее, приходят во снах и наяву.
Маргарита Кочулова - май 2015 г.
Далее - от первого лица.
Отступление армии
В 1941 году мне исполнилось 12 лет. Я жила с мамой, бабушкой и двумя младшими братьями, Володей и Славиком. Наша коммунальная квартира находилась в центре Киева, на углу Розы Люксембург (ныне Липская) и Кирова (ныне Грушевского), прямо перед Верховным Советом (ныне - здание Верховной Рады).
Полуторагодовалый Вова осенью 1941 года был болен корью. Он болел уже давно и тяжело, но ему даже не вызвали врача, и мама уделяла ему очень мало внимания. Мама, Анна Прохоровна, была жестким человеком и никогда не давала нам, детям, ни тепла, ни любви. Она работала на крупном предприятии водителем автомобиля, оторваться не могла ни на минуту. С отцом они, я так понимаю, расстались еще до войны, но спрашивать об этом я не решалась, мама била за это по губам. Я знала, что отец на фронте, и оттуда он не вернулся. У меня о нем сохранилось единственное воспоминание: когда мне было лет шесть и я сильно болела, он поднял меня из постели за уши и встряхнул, чтобы я не плакала.
Маргарита Кочулова, фото 50-х годов
Все домашнее хозяйство лежало на мне: уборка, дрова, вода и еда. Никто не говорил мне, что нужно это сделать, я сама знала, что должна, иначе не сделает никто.
Дней за десять до прихода немцев, в начале сентября, началось отступление советской армии. Сначала очень долго сплошным потоком к мосту через Днепр шла техника. Потом пошла живая сила, солдаты в грузовиках. Я собирала во дворе монетки, покупала сигареты и конфеты и бросала солдатам. Они ловили и благодарили меня, а я отдавала им пионерский салют.
На мосту образовалась огромная пробка. Солдаты сутки сидели в Мариинском парке в ожидании своей очереди на переезд. В тот момент в городе уже не работал водопровод, не было электричества, поскольку перед отступлением взорвали все городские коммуникации. Но у нас дома вода из крана еще текла, я набирала и носила военным.
Фото: borisfen70.livejournal.com
17 сентября началось мародерство. Люди разбивали витрины продовольственных и промтоварных магазинов и забирали все, что могли унести: еду, одежду, посуду, галантерею, мебель, радиоприемники. Вещи потом рассчитывали менять на еду. Я тоже побежала в магазин, но не за едой, а за тетрадками и книжками - я ведь должна была идти в школу, а за плохие оценки мама меня лупила.
Тетрадок мне не досталось: канцелярский магазин уже разграбили; что не унесли, валялось на полу растоптанное. Люди волокли по улицам разное добро. Моя соседка тащила огромную кастрюлю с подсолнечным маслом.
Мама из дома не выходила: они сидела рядом с умирающим братом. Думаю, именно в этот момент в ней проснулась материнская любовь, горечь, чувство утраты. Она пыталась дать ребенку все тепло, на какое была способна. Мальчик умер через несколько недель.
В это время мама была уже беременна моей младшей сестрой - в июле к ней приходил ее второй муж, военный, и ровно через девять месяцев после той встречи, в апреле 1942 года, мама родила девочку, которую назвали Лилей.
Фото: afisha.bigmir.net
19 сентября 1941 года в город вошли немцы. Мы со Славой стояли на обочине и, раскрыв рты, смотрели, как едут от площади Сталина (ныне Европейская) вверх по улице Кирова большие черные мотоциклы. Они заезжали во дворы и по открытым окнам строчили из автоматов, потому что оттуда могли бросить гранату.
Прямо на наших глазах миной накрыло подводу с нашими ранеными, далеко отставшую от основной колонны отступающих.
Через несколько дней после прихода нацистов откуда-то появился муж маминой сестры Марии, Исаак, высокий сероглазый горбоносый красавец типично еврейской внешности. Изя служил в армии и отбился от своих, несколько дней где-то прятался и пил воду из луж, поэтому у него началась дизентерия.
Мария несколько дней прятала Изю в своей комнате. Но потом заподозрившие что-то соседи поймали в коридоре мою двоюродную сестру, двухлетнюю Тамарочку, и спросили у нее, где папа. "Он в шкафу, у него болит животик, и мама ему дает ведро". Тогда соседи потребовали, чтобы Изя ушел, потому что если бы его нашли, расстреляли бы всех жильцов квартиры.
Фото: borisfen70.livejournal.com
Он ушел в надежде как-то переправиться через Днепр - хотя это было нереально, армия при отступлении взорвала все мосты. В первую же ночь вернулся. Вернулся и на вторую ночь, и на третью… А через неделю пропал. Думаю, его расстреляли где-то недалеко от дома: с такой внешностью он был слишком приметен. Жена не плакала о нем. Такое было время, что каждый боялся за свою жизнь. Тем не менее, несколько раз мама и бабушка прятали отставших от части солдат - разрешали переночевать, но максимум одну ночь.
Четыре указа
В первые же дни немцы вывесили несколько указов. Первый был о комендантском часе: с 18 часов вечера до 5 утра запрещалось выходить на улицу под угрозой расстрела. Второй - об обязательной регистрации коммунистов и комсомольцев. Третий - о регистрации и выходе на работу всех обладателей рабочих специальностей. А четвертый - о регистрации евреев. За неявку - расстрел, и тех, кто не доложит, тоже ожидал расстрел: за каждого спрятанного еврея грозили расстрелять сто человек.
29 сентября я увидела с балкона, что наш перекресток Розы Люксемург и Кирова запружен толпой. Раньше я видела такую толпу только на парадах 1 мая и 7 ноября, и мама всегда разрешала мне пройти вместе с колонной до Крещатика, но не дальше.
Мне было любопытно, куда они идут, я спустилась на улицу и пошла вместе с колонной. Люди шли целыми семьями, в теплых пальто, с чемоданами в руках. Я дошла с ними до сгоревшего Крещатика и вернулась.
Шествие продолжалось четыре дня. В последний, четвертый день мы с братом сопровождали колонну аж до Львовской площади. Улица Артема была перекрыта колючей проволокой, оставлен только узкий проход на проезжей части. Я сообразила, что за колючую проволоку лезть не надо, там, наверное, выхода уже нет. Но толпа неумолимо несла меня прямо туда. Уж не знаю, как я вылезла, кто меня вытолкнул. На обочине меня заметил полицай с автоматом и спросил: "Где ваши родители?" Я ответила: "Мама дома, папа на фронте". Он прикрикнул: "А ну марш отсюда!" Он понял, что раз родители не со мной, значит, я не еврейка. Еще шаг, и мы с братом были бы там. Так полицай спас нам жизнь.
По дороге назад я подняла на улице несколько книжечек с фотографиями и принесла их домой. Мама, увидев их, пришла в ужас: это были выброшенные евреями паспорта. Мама велела немедленно их унести обратно на улицу.
Тогда же, в 1941 году, я ежедневно видела, как перегоняли из одного лагеря в другой советских военнопленных: в Сырецком концлагере работали те, у кого еще были силы, а в Дарницкий отправляли умирать тех, кто совсем обессилел от голода и невыносимых условий работы. Пленных охраняли только полицаи, вооруженные плетками - даже оружие охранникам не требовалось. Все знали, что у полицаев пленного можно выкупить за золотое украшение или часы. Я подбегала к пленным и спрашивала: "Где ваша семья, откуда вы? Я позову вашу жену, вашу маму, они вас выручат!" Но чаще называли совсем не Киев, а далекие города.
Приказано выжить
Как я уже сказала, моей обязанностью было найти (выпросить, украсть) что-то съестное, принести дрова и натаскать воды. За водой я ходила к роднику в конце Институтской, на самом верху Кловского спуска. Этот родник назывался "Кловка", после войны его взяли в трубу и спрятали под землю, но тогда он спас много семей - вода, по крайней мере, у нас была хорошая, чистая.
В начале зимы 1941 года мы с братом, рыская по городу в поисках еды или чего-нибудь, что можно поменять на еду, залезли в какую-то дырку в заборе и оказались на заднем дворе здания, где сейчас находится Администрация президента, раньше был ЦК КПУ, а во время оккупации - Генералкомиссариат. Во дворе этого здания стоял маленький беленький домик, мы подбежали к нему, я забралась брату на спину и заглянула в окна - одно, другое. Все комнаты были забиты тюками с одеждой. Позже мама объяснила, что это та одежда, которую несли с собой в чемоданах евреи. Немцы собирались отправить вещи в Германию.
Во дворе Генералкомиссариата нас заметил немецкий солдат, догнал, долго хлестал по щекам, требуя признаться, как мы туда попали, а когда я показала дырку в заборе, буквально забил нас сапогами в эту дырку.
В поисках дров я как-то забралась в наполовину сгоревший деревянный дом. Дернула какую-то деревяшку, и крыша обрушилась, засыпав меня по шею - снаружи осталась только голова. Со мной был мальчик из моего двора, он, конечно, не мог меня откопать, но позвал на помощь отца, а тот - немецкий отряд, который как раз проходил мимо. Солдаты вытащили меня и принесли домой. Я была вся синяя, кровь шла горлом. Несколько недель лежала пластом. Никто за мной особо не ухаживал. Но я выкарабкалась.
Староста
В первые же дни оккупации в нашем квартале назначили старосту - до сих пор помню его фамилию, Остапец. Он переписал всех коммунистов, комсомольцев, рабочих специалистов и евреев. Но почему-то не донес на мою маму, которая вообще-то должна была работать на немцев, как все.
Мама практически всю оккупацию просидела дома безвылазно. Она боялась, что как только выйдет, ее угонят в Германию, и тогда мы, дети, точно погибнем. Выходила она только для того, чтобы поменять какие-то вещи на еду. На Львовской площади, на Лукьяновке, на площади Победы и на Подоле (нынешний Житний рынок) работали базары, где селяне продавали или обменивали продукты. Но на базарах, как и по всему городу, регулярно устраивали облавы: ловили всех, кто попадался под руку, сажали в крытые грузовики, везли на сборный пункт на улице Артема и оттуда отправляли в Германию, а евреев расстреливали. Машины эти назывались душегубками. Несколько раз мне чудом удавалось ускользнуть от облавы в последнюю минуту.
Изредка мама ходила в село за продуктами. Не представляю, как она умудрялась зимой по снегу протопать 50 километров, волоча за собой санки. На обратном пути полицаи могли поймать, обыскать и безжалостно отобрать все ценное: яйца, сало.
Фото: interesniy-kiev.livejournal.com
Когда в 1942 году жизнь в городе как-то нормализовалась, открылись магазины и рестораны, многие женщины пошли туда работать. В такие места немцы брали только красивых. Подруга маминой сестры, по имени Наташа, красавица с русой косой, работала в ресторане. У нее был любовник, хорватский офицер; она, наверное, потом с ним уехала. А во время оккупации Наташа подкармливала нашу семью.
Летом мы с братом рвали цветы на Зверинецком кладбище, расставляли на столах в офицерской столовой (она находилась там, где сейчас Дом культуры МВД), потом приносили повару кастрюльку, и он наливал немного супа.
Работа в госпитале
В мае 1943 года староста велел маме отправить меня на биржу труда. Мне еще не исполнилось 14 лет. Я, конечно, пошла, потому что иначе меня бы рано или поздно отправили в Германию.
Работать меня направили в немецкий военный госпиталь на Печерске (сейчас - Главный военный клинический госпиталь МОЗ Украины). Я служила уборщицей и санитаркой, а также помогала разносить еду. С утра мы с двумя подружками, бывшими одноклассницами, резали на специальной машинке хлеб и намазывали около 500 бутербродов для раненых. Госпиталь был переполнен - шел июль, как раз закончилось сражение на Курской дуге, где немцев сильно помяли.
После завтрака полагалось убрать за ранеными - кто-то из них вставал в туалет, а кто-то ходил под себя. Одна медсестра, маленькая, невзрачная, искренне считала нас людьми низшей расы, унтерменшами, и всегда требовала, чтобы я за ней убирала в туалете.
Кроме того, в мои обязанности входило убирать в операционных, выносить послеоперационные отходы. Меня тошнило, я все время плакала над этими тазами. До сих пор вижу это в страшных снах.
Моя подруга Тала, в отличие от меня, к 14 годам уже имела красивую фигурку, у нее выросла грудь, и ее солдаты все время тискали - хватали и перебрасывали друг другу от кровати к кровати. Я радовалась, что меня никто не замечает.
В госпитале было ужасно, но зато там можно было поесть - то, что оставалось от обеда. А если машинка для резки сминала кусок хлеба и из него уже нельзя было сделать бутерброд, то хлеб разрешалось съесть. Выносить не разрешалось, но я прятала эти кусочки и несла домой, чтобы покормить брата и сестру.
С работы я могла уйти только после того, как закончу уборку, и чаще всего это случалось ночью, часа в два. Мне выдали ночной аусвайс, то есть пропуск. Ночные патрули носили с собой пружинные фонарики, которые нужно было "подкачивать" с характерным жужжанием. Я слышала это жужжание и замирала, ждала с ужасом, когда луч света упадет на меня.
Отступление немцев
В сентябре 1943 наши подошли к самому Киеву. Однажды утром я пришла в госпиталь - а там пусто! Всех раненых вывезли за ночь. Один офицер в пустом вестибюле, и в руках у него - моя жестяная коробочка из-под чая. Я сказала по-немецки: "Это мое, отдайте!" Но он только посмеялся и так и не отдал коробочку.
Возвращаясь домой в тот день непривычно рано, я увидела, как покидают город солдаты из соседнего гарнизона. Среди них был венгерский солдат, паренек лет 17, который, видимо, давно положил на меня глаз, часто приходил к нам домой, приносил хлеб и иногда консервы, вместе с мамой дожидался моего возвращения. Мне он был безразличен, интересовал только как источник еды. В тот последний день он тоже заметил меня на улице и долго махал рукой из кузова грузовика.
Немцы объявили, что все жители должны перебраться в район вокзала, потому что всех планировали увезти в Германию. Началось огромное шествие - все население города шло к вокзалу под охраной полицаев и старост. В эти дни мой брат заболел брюшным тифом и одновременно дифтерией. У него был жар под сорок, он бредил. Помню, как везла его, десятилетнего, в детской коляске. Со мной шла мама, держа на руках Лилю, и тетя Маша с дочкой Тамарочкой. На улице Горького мне не хватило сил поднять коляску на бровку. Я упала в обморок. Оказалось, брат заразил меня брюшным тифом.
Дальше ничего не помню - только какие-то отрывочные воспоминания. Мужчины донесли меня и брата на носилках до инфекционной больницы на Борщаговке, которую немцы обходили десятой дорогой и собирались сжечь - они очень боялись эпидемий. Благодаря этому больница в последние дни оккупации превратилась в убежище для подпольщиков.
Освобождение Киева. Фото: argumentua.com
Я пролежала в коме 6 недель. Когда наши освободили город, появились врачи, какие-то лекарства и еда. Я провела в больнице всю зиму и начало весны 1944-го. После этого целый год заново училась ходить - мышцы ног атрофировались. Поразительно, что мы с братом вообще выжили. Дети войны изо всех сил цеплялись за жизнь, организм как-то мобилизовался.
Еще несколько лет мы жили очень бедно и неустроенно. Крыша над нашей квартирой сгорела во время бомбежки, и семья несколько лет обитала в подвале. Я носила пальто, перешитое из немецкой шинели, грубые мужские ботинки и хлопчатобумажные чулки в рубчик. Мальчики, если даже интересовались мной, быстро теряли интерес из-за моего забитого вида и нищенской одежды. В школе надо мной смеялись, и я едва сумела ее закончить. Работала на Главпочтамте в отделе переводов. Но, к своему огромному удивлению, через несколько лет благополучно сдала экзамены в экономический, получила должность в Госплане (людей, переживших оккупацию, не очень-то жаловали в серьезных учреждениях, но мне повезло, у мамы были там знакомые). Жизнь постепенно наладилась.
С волонтером 9 мая
Послесловие
Маргарита Александровна много лет проработала ведущим специалистом в Госплане. Она была замужем, вырастила сына. Брак ее не назовешь счастливым, но война научила выживать в любых условиях, радоваться каждому дню и даже в трагедии находить что-то хорошее. Например, она убеждена, что благодаря перенесенному в детстве тифу ее организм перестроился на полное обновление, поэтому она всегда выглядела лет на 15 младше своего возраста.
Выйдя на пенсию, Маргарита Александровна, человек очень активный, предприимчивый и ответственный, никак не могла себе позволить превратиться в домоседку. Вместе с несколькими другими пенсионерами она организовала в Гидропарке клуб "Жизнелюб": пожилые люди встречаются на площадке для отдыха, общаются, танцуют под любимую музыку своей юности.
Танцплощадка "Жизнелюб", 9 мая 2015 г
В конце 90-х танцплощадку чуть не отобрали под коммерческую застройку, и тогда пенсионеры встали на защиту своего культурного завоевания: сумели добиться от городской администрации не только закрепления площадки за клубом, но и ее благоустройства.
Маргарита Александровна была и по-прежнему остается одним из самых активных участников клуба, каждые выходные ее можно увидеть на площадке отдыха ветеранов. У нее множество самых неожиданных интересов - например, она пишет стихи, а еще регулярно участвует в массовке разнообразных телешоу, поскольку ее лицо нравится режиссерам. В последние годы приглашают сниматься и в рекламе.
Съемки приносят дополнительный доход к пенсии, а кроме того, доставляют Маргарите Александровне удовольствие. Название "Жизнелюб" идеально отражает ее собственный характер.
Источник - obozrevatel.com