СЛЁЗКИН ПЕНЬ
(Андрей Пиценко, «Саввин день», журнал «Родная Кубань», 2020/2)
Хороший духовно русский человек и по совместительству главный редактор журнала «Родная Кубань» надысь осерчал на меня да окрестил модернистом-постмодернистом и духовно нездоровым критиком. По мысли сердитого боярина, вина на мне вот какая: желаю я, ирод, русскую классику отменить и продолжателей ее традиций под корень извести. Поди, и онанистом-гомосексуалистом называл, ибо пенял на проживание в Москве и Шанхае, а в этих мегаполисах вестимо кто обитает. Но дошли до меня его инвективы уже в сильно смягченном деликатными людьми виде, так что точно не известно, какие ещё злоумыслия мои открылись строгому главреду.
Впрочем, и одного греха за глаза хватит. Он столь велик, что поглощает, как в судебном приговоре, все другие, помельче которые.
Дело в том, что меня не восторгает творчество «одного из лучших современных прозаиков Андрея Пиценко». Слышали о таком? А знаете почему нет? А потому что не для нас пишет этот «сильный мастер прозы», пишет он для православного русского человека, который «живет в неизменно тысячелетней системе духовно-нравственных и иных координат». И «чтобы понять и оценить его творчество, нужно прежде всего быть духовно русским человеком». Потому как - духовность и онтология превыше всего. В нашем рукомесле во первую голову следует толковать напрямик про онтологические смыслы, когда об литературе вообще и особливо об прозе Пиценко сказ зачинается...
Чуете, как заблекотал ваш покорный слуга незнамо на каковском говорке? А это потому что вник в хулёж кубанского главреда, что, мол, не читавши Чекунов «прозу значительного явления современной литературы». Справедливо. Ибо пару лет назад лишь один рассказик Пиценко прочитал, о котором сам автор в зачине писал: «Понимаю, что история эта может показаться читателю крайне незатейливой и пустяшной, не заслуживающей внимания и времени». Так оно и случилось, в чуткости и здравом смысле автору отказать нельзя - не надо писать подобных историй. Но автора не иначе как бесы тогда одолели и он все же накатал по их наущению текст про двух дяденек-соседей Ваню и Равиля, которых тоже бесы одолевали, и про собачку-корги, которая любила мышковать в квартире. У рассказика, названного автором в псевдошукшинском стиле - «Приобрел» - лишь два достоинства: он очень короткий и написан таким чудовищным канцеляритом вперемешку со стилем бесплатной провинциальной газетки, что после него даже писанина настоящего мастера канцеляритно-газетной прозы Шамиля Идиатуллина кажется талантливой и воздушной:
«Тут необходимо отметить, что житие Ваниной семьи происходит в многоквартирном, панельном доме, на седьмом этаже. Так что судьбе было угодно, чтобы относительно Вани соседи находились не только сверху, но и снизу. При том следует сказать, что некоторое время снизу никто не проживал. Однако же в таком плотно населённом городе, как Краснодар, где жители его по большей части люди весьма деятельные, обычно квартирам и всякому иному жилищу долго не суждено томиться пустотою своею».
Поэтому тут необходимо отметить, что судьбе было угодно, чтобы на сей раз я решил проникнуться творчеством Пиценко не только сверху, но и снизу, а так же глубже и ширше, чтобы не томиться пустотою своею. Собрался с духом, взял да прочитал другой рассказ, под названием «Саввин день». Который зачем-то «повестью» то ли сам автор обозвал, то ли кубанский журнал расстарался для пущей солидности.
Перед прочтением я, словно заклинание, пробормотал любимое из Аверченко:
«Твой стиль обладает большими литературными достоинствами, и поэтому ты не будешь калечить собак или затыкать дельфинами иллюминаторы».
Не сработало. Мастерство автора оказалось сильнее.
Сюжет «Саввиного дня» незамысловат. Волховский фронт, первый год войны. Деревенский паренек по кличке Петруня, старательно и в меру способностей автора списанный с персонажей советских классиков и деревенская же лошадка по имени Везуха трудятся в транспортной роте на подвозе припасов и вывозе раненых. Ездовой чудаковат и смертельно уставши, а кобылка доходит от тяжкой работы и недокорма. Впрочем, и Петруня голодает на пару с вверенной ему животиной и делится с ней скудным пайком. В серёдке рассказа нас ожидает экскурс в Петрунино детство для понимания его любви к лошадям - мол, дедко Савелий их любил, вот и внучок любит тоже. Логично. А в оконцовке все умерли, так уж положено на войне. Тоже логично. Ну и киношные фрицы покосплеят ремарковских персонажей над павшим героем, но тут не их вина, а увлекшегося литературщиной автора.
Язык рассказа настолько богат и выразителен, что во время чтения останавливаешься и вопрошаешь: неужели это написано сейчас, а не в золотое время деревенской прозы?!
Эту фразу не я написал, а Виктор Бараков, литературовед, писатель и публицист из Великого Устюга.
А я-то, модернист-постмодернист из Москвы и Шанхая, после такой порцайки мёда и патоки сразу насторожился. И даже взял бумажку с карандашиком и заранее список составил из «народных слов а-ля рюсс», которые непременно должны встретиться в этой золотой прозе. Там, решил я, обязательно будет слово «супротив». А так же исконно-посконные «спроворить», «сумлеваться», «колготиться», «сызнова» «супонь», «дюже», «промеж», «ежели», «поспешать», «разуметь» и вся прочая богатая выразительность. Для озорства добавил в этот список «кубыть» и «заколдобиться» - чем чорт не шутит? И под ними приписал ещё «окоём» - без него ни один нынешний текст-симулякр «деревенской прозы» не обходится.
Начал читать. Подбоченясь, сообщу: почти со всеми словами угадал. Разве что «супони» не обнаружил и вместо «колготиться» - в тексте «шатоломиться» оказалось. И на «кубыть» автор не решился. А всё остальное - вполне, даже главного героя его родители именно изволили «спроворить» в перерыве между германской войной и тем, как отца героя «забрали в красные». Ну и «окоём», разумеется, выскочил - как без него, родимого. За него кое-кому отдельное «спасибо» надо сказать, и оно будет сказано ниже.
Итак, после названия и киношных титров о времени и месте действия читаем:
«Ранним, только начинающим высветляться утром, растянувшись и увязая в дорожной густо размешанной грязи, шлепала к передовой полурота».
Сразу и я увяз в первом же предложении, где автор густо размесил словесов и приправил их порцией «ющей» со «вшами» («начинаЮЩим», «растянуВШись»). Не забыл заботливый автор пояснить, что раннее утро только начало высветляться, а насчёт грязи предусмотрительно сообщил - дорожная она, а не просто абы какая. Запомним авторскую склонность к уточнениям.
Полурота шлёпает в «деревеньку Селищево, кем-то устроенную на пригорке промеж болотной неудоби».
Автору явная неудобь просто сообщить о деревеньке на пригорке возле болота. Его пытливый ум заставляет задуматься о воле и личности деревенского устроителя и основателя. Это похвально. Жаль только, не задался автор вопросом, существовало ли воинское подразделение под названием «полурота» в РККА в 1942 году. Ну да это ерунда.
«Немец попытался деревеньку возвернуть, навалился дюже» - вот и составленный словарик Онтологии Земли Русской активизироваться начинает, не подводит автор.
«Туда с приказом поспешать и топала полурота». Ага, и «поспешать» рядышком. Пошла, пошла тёпленькая!
Язык рассказа действительно богат, наш автор по-старушечьи многословен и обстоятелен в описаниях:
«А теперь это - заляпанная грязью по шею, ужасно тощая, с торчащим хребтом, остро выпирающими ребрами и грустным взором неимоверно усталая лошадь.
Низко понурив голову, не ходко шла Везуха, шумно надувая тощие ребристые бока»
«ТоЩая торчаЩим выпираюЩими» - ну прямо «Тщетно тщится щука ущемить леща», только хуже, потому что про щуку логопеды специально и для дела сочинили, а тощее и выпирающее из автора само собой вышло, и вышло сильно неказисто. Один мой знакомый литератор вообще убеждён, что это симптомы известной литературной болезни, которая называется «батюшка, я тащусь от причастий!». Другие полагают это признаком шизофрении, но тут нужно заключение врача. Зато следует признать совсем очевидное - такие свалки громоздких слов и повторений просто тяжело читать.
Авторская глухота штука досадная и не всегда излечимая.
Идём дальше.
«Ужасно тощая» - понятное дело, у неё все мослы торчать будут - и хребет и рёбра. К чему тогда эта описательная избыточность? А если зашла речь про рёбра и хребет, зачем догружать описание очевидностью про ужасную тощесть?
Так автор ещё и в следующей фразе никак от лошадкиных костей не отвяжется, дуплетом шпарит про выпирающие ребра и тощие ребристые бока.
Причём чуть выше в тексте он тему отощалости несчастной животинки уже затрагивал дрожащими от вдохновения перстами:
«Чуть позади шагающего войска тяжело шла отощалая лошаденка».
Но ведь этого мало. Нужно добавить. «Усилить хочется», как говаривал товарищ Новосельцев, производя впечатление на товарища Калугину в «Служебном романе».
Ладно - рёбра. А голова лошадиная? Зачем прозаику нужно уточнять, что лошадка именно низко, а не как-то иначе, понурила голову? Понятно, что с низко понуренной головой лошадки не бегают ходко. Мало кто из низкопонуренных головой созданий передвигается ходко, и уж точно не лошади.
Кстати, понурять голову кобылка в тексте автора будет много и часто. Она и перед разбираемым абзацем этим же занималась:
«Петруня с лошадью тоже остановились. Кобыла тут же ослабила заднюю ногу, понуро опустила голову».
И потом ещё будет предаваться этому любимому автором делу:
«Везуха стояла, понуро опустив голову».
Впрочем, лошадка у автора не только настойчиво понурая, она еще и мотается и дергается согласно авторскому дарованию:
«Иной раз начинало ее на подъемах или корневищах обессилено мотать в оглоблях из стороны в сторону».
Точно нужно сильному мастеру прозы уточнение про «обессилено»?
«И тогда, споткнувшись, лошадь вздрагивала всем телом от страха, резко дергалась, стремясь найти опору другими ногами, вызволяя застрявшую».
Уже давно понятна страсть автора к уточнениям и пояснениям, смиренно приму его пояснение - лошадка именно пугалась и именно от страха вздрагивала, когда спотыкалась.
Но автор уверен, что можно дёргаться как-то иначе? Не резко, а плавно, например?
Открыть бы ему толковый словарь и вздрогнуть всем телом, узнав про значение глагола «дёргать»...
В описании главного героя автор блюдёт славную традицию густого словесного размеса. Вот он подробно описывает внешность:
«Был ездовой невелик ростом. Да и комплекции был вовсе не богатырской. Про таких в народе говорят - заморыш. По-бабьи узкий в плечах, тонконогий даже в ватных брюках, тонкошеий, скуластый, остроносый неказистый солдатишко».
Окей, сказал Патрикей. Понятно, что герой телом не дороден, не могуч, не коренаст и не крепок. Но - усилить ведь хочется, верно, автор? Поэтому далее следует фраза про то, что и тело тонкошеего и тонконогого заморыша, узкого в плечах, было не особо упитанным:
«На худом теле складками топорщился землистый, прожженный на спине ватник»
Ага, ну теперь уж точно ясно - да, худоват герой. Спасибо, дорогой автор.
Не одной страстью к избыточному живет душа авторская. Помимо низко понуренной головы и дёрганий рывками, у него весь штампованный изюм в небольшом тексте собран: тут и нежные утренние лучи, и срывающийся от волнения фальцет, и всякая красота типа гуляки-ветра, огрызания зимы заморозками, бьющей набатом в виски крови или жалобного ржания лошадки...
Со ржанием примерно как с понурой головой вышло всё в тексте.
Сначала «ответила просящим, тихим жалобным ржанием».
А парой абзацев ниже: «отозвалась жалобным и тихим ржанием»
Поневоле самому хочется начать умолять автора тихим и жалобным ржанием: родной, не делай так, не надо. И потом добавить жалобно и тихо: не надо, не делай так, родной.
А вот с фальцетом интереснее получилось. Фальцет в тексте автора волнительно рвётся напополам со здравым смыслом и логикой в самом начале повествования.
Ибо по густому размесу дорожной грязи, как мы помним, шлёпает полурота. А чуть позади этого войска - отощалая лошадёнка тяжело шагает. А полуротой командует молоденький младший лейтенант. И тут в лесу возле дороги ахает взрыв, и потом ещё два поближе.
Далее начинается натуральная комедь, как и полагается у авторов, в армии не всегда служивших, но про войну писать очень любящих:
«К Петруне подбежал младший лейтенант и срывающимся от волнения фальцетом спросил:
- Это что? Обстрел? Пристреливаются?»
Молоденький младший лейтенант проводит с ездовым деревенским военное совещание, как с опытным фронтовиком. Причём тихим голосом, чтобы не услышали другие бойцы. Мудро, мудро. Ну а то, что лейтенант бежал мимо бойцов к плетущемуся позади полуроты ездовому - это так, ерунда, пфуй и тьфу. Бывалый Петруня пожимает плечами и степенно рассуждает про глубину наступления и отсутствие сплошной обороны на данном участке фронта - пересказывает младшему лейтенанту слышанное «от всезнающих связистов».
По злой прихоти автора командир и потом ещё будет ходить к ездовому на консультацию - ну а что, так в армии всегда поступают, сомнений никаких.
В описаниях окружающего мира автор себе не изменяет:
«Деревья ... теперь стояли черные и нагие, обнажив уродливые увечья, причиненные бомбами и снарядами» - ну хорошо, что просто нагие и обнажив, а не стоявшие стояли стоя ещё в придачу.
Увлекаясь грядущей батальной сценой, автор волнуется и заставляет героя совершать неоднократные одинаковые действия, будто того в засбоившую Матрицу забросило:
«Петруня заметался. Схватил карабин, хотел бежать за поворот»
Парой абзацев ниже:
«Ездовой кинулся к телеге, выхватил оттуда карабин»
Впрочем, может я придираюсь и просто из двух карабинов, штатного и запасного, из телеги который, ездовому палить сподручнее. Браво, автор.
А вот и долгожданный «окоём»! Ну как же без него? Нельзя без него.
«Его усталые, в окоеме воспаленных век глаза смотрели куда-то сквозь Петруню».
Когда встречаю слово «окоём» у нынешних авторов, все время хочется, подобно старпому из рассказа замечательного писателя Александра Покровского, снять фуражку и обратиться лично к Евгению «Захару» Николаевичу Прилепину, низко кланяясь ему со словами: «Спасибо, спасибо... спасибо... обкакали».
Это же именно он запустил окоёмную моду среди литераторов-подражателей своими легендарными «блинцами со сладким, хрустящим, темным изразцом по окоёму». А те и рады стараться! И хоть бы кто в словарь заглянул... Некогда, понимаю - сильную прозу писать надо.
Критик Александр Кузьменков, светлая ему память, весьма тогда прилепинской кулинарией озадачился, но все же перевёл высокохудожественную фразу «живого классика» на адекватный русский язык: «маленькие блины с глиняной плиткой по всему горизонту». И если блинный изразец ещё можно с натяжкой отнести к чему-то переносно-украшательскому, то вот с окоёмом - увы, так не получится.
Впрочем, как мы видим - ещё как получается. Вот и товарищ Пиценко ряды прилепинцев-окоёмщиков пополнил.
Будьте уверены - ежели окоём у автора чего-нибудь окаймляет, то к гадалке не ходи, будет там и духовность с молитвами и иконами. Ничего зазорного в этом нет, кроме того, что религиозность в таких текстах громоздится на персонажи в обязательном повесточно-патриотичном порядке к месту и, что чаще всего, совершенно не к месту. Ровно так же, как антисоветчина и всякие половые излишества нехорошие непременно присутствуют в текстах авторов из так называемого либерального лагеря, без этого нечего и думать о публикации и выдвижении на премию. Ну а для одобрения лагерем патриотическим следует гнать строку здравому смыслу вопреки, но зато согласно упомянутой главредом «Родной Кубани» «тысячелетней системе духовно-нравственных и иных координат»:
«Какой ни случись военной спешки и горячки - пока молитву Флору и Лавру не сотворит, в дорогу ни за что не выйдет. Ни в какую. И не шепотом молитву совершит, а в голос. Сержант ли рядом, майор, иль и вовсе полковник - неважно Петруне. Уж гоняли его за это и командиры, и ротный политрук, и даже полковой комиссар на беседу вызывал»
Как говорилось в замечательном мультфильме студии «Арменфильм» про небылицы: «Верю. Верю каждому твоему слову». Любому известно, что во время военной спешки и горячки даже самый лютый полковник терпеливо подождёт, пока обозник всласть не поголосит молитву. Такова уж система координат, ничего не поделать.
Ездовой заморыш Петруня, как следует из текста, «восемнадцатого года рождения». Ему двадцать четыре года, вырос он в самое что ни на есть бурное время становления советской власти. Да, его дедко Севастьян, коновал, отправлялся на холощение жеребцов с иконой Фрола и Лавра, завёрнутой в тряпицу. Было дело. Так этот дедко родился ещё до исторического материализма, его понять можно. А вот почему появившийся на свет год спустя после революции молодой парень, пусть и деревенский, вырос дичком и дурачком на обочине нового мира, почему не ходил в школу, не стал пионером и комсомольцем - нет ответа у автора. Ему в жизни советской деревни только непотребства пьяных колхозников кажутся важными, вот их он выписывает с усердием.
Есть и комичный момент в рассказе. С одной стороны, он практически дословно слизан из повести «Перевал» Виктора Астафьева, где рассказывается, как слабый конишка не может вытащить воз из лога, тогда дед его выпрягает, сам становится в оглобли и вытаскивает воз с травой и внучком на косогор. И потом снова запрягает коня, они едут и дед внучку роняет: «В деревне-то не болтай».
С другой стороны, в рассказе нашего автора абсолютно такой же эпизод нельзя назвать плагиатом, потому что он явно вырос еще и из анекдота про отца и сына, которые отвели коня на случку, а тот ленился и залез кобылу только после того, как конюх ему по причиндалам пучком крапивы стеганул. И вот ведут они коня обратно, а отец сыну и говорит: «Ты, только, сынок, мамке-то про крапиву не рассказывай...»
Автор этот анекдот явно знал и переложил в виде реминисценции на текст Астафьева. В его версии дедко Севастьян тоже пожалел притомившегося коня и сам впрягся в телегу, тащил её на холм, но при этом фырчал и приговаривал:
«Ты уж, Петруня, никому про то не сказывай. Оно вроде бы и ничего, а не сказывай. Бабке с мамкой тоже, ни к чему им».
К сожалению, это единственный удачный фрагмент текста, он не в силах справиться с общим авторским замыслом сваять типичную «слезогонку» в жанре под метким названием «одноногая собачка». Как очевидно из названия, слезогонкой называют сюжетные ходы и приёмы, единственная цель которых - вышибить у читателя слезу. При всей, на первый взгляд, незамысловатости этого метода у него существуют свои тонкости. Так, если автор текста меры не знает и его слезогонка становится чересчур интенсивной и неестественной, скатываясь в историю «одноногой собачки», то у нормального читателя чувство сопереживания выключается - это естественная защитная реакция на попытку грубой манипуляции.
Есть ли чувство меры у «значительного явления современной литературы» писателя Андрея Пиценко? Думаю, по количеству понурых опусканий головы и печального тихого ржания уже понятно. А тут ещё, следуя неодолимому желанию усилить впечатление, автор разводит в тексте затхлую сырость из лошадиных и человеческих слёз:
«Чтобы не разрыдаться самому, старался не глядеть на заплаканную, за несколько ночей глубоко постаревшую мать»
«Потом он низко опустил голову и неловко тронул ладонью повлажневшие свои глаза».
«...из ее печальных, все понимающих глаз скатились, оставляя темно-блестящий след, две слезинки».
«Из закрытых глаз Петруни по щекам катились слезы».
Причем в последнем случае автору зачем-то необходимо подробно и дотошно проговорить, прописать причину слезовыделений своего персонажа. И он (автор, конечно) разражается нудным перечислением причин, словно певец Игорь Николаев. Только у того «пять причин» было поводом поныть, а наш автор его перещеголял количеством, целых шесть «оттого» всунул в абзац, поясняющий причину Петруниных слез:
«Оттого, что он почувствовал себя вдруг беспомощным и жалким. Оттого, что не мог оградить от страданий верное, ласковое и умное, беззащитное существо»
И далее щедрая россыпь: «Оттого... Оттого... Оттого...И оттого, что...» - нет ни смысла, ни желания цитировать целиком авторскую банальщину и нудятину.
Проза автора - откровенно ученическая, когда проще навалить наречий с причастиями, легче рассказать, а не показать, что происходит:
«Посмотрела так, как горько и пронзительно умеют смотреть на человека только животные, пытающиеся взглядом передать все, чего не могут сказать словами»
Главному редактору замечательного журнала «Родная Кубань» Юрию Павлову, порекомендовавшему публикацию рассказа, очевидно, нравится такая онтология. Имеет полное право. Но возрастная сентиментальность имеет мало общего с «неизменно тысячелетней системой нравственных координат» и лишь мешает профессионалу оценивать текст трезво.
Несмотря на удручающие результаты измерения главредом моего черепа на предмет соответствия расе духовно русских людей, всё равно каждый раз огорчаюсь, когда некий автор начинает обстоятельно пояснять чувства и реакции своего героя. Ей-богу, даже разжёвывание анекдотов и шуток - грех куда меньший, чем подобная духота в литературе.
Заканчивается рассказ традиционным приёмом «кино и немцы». Главный герой и его лошадка, разумеется, погибают. Тут-то и настаёт время появления на сцене сначала одного фрица - он «тяжелым, усталым шагом» идёт взглянуть на убитого русского стрелка и его лошадь, за телом которой тот укрывался во время стрельбы. Фриц этот снял каску и «грязной ладонью устало провел по лбу». Прав литературовед Бараков - до чего же богат язык автора!
Усталый фриц начинает картонно - правда, сам автор настаивает на слове «бесстрастно» - думать:
«В этом теле подростка жил очередной фанатик. Один против двадцати пяти - безумие. Как и все здесь происходящее».
Для усиления эффекта автор проводит мимо еще парочку фрицев-пулемётчиков. Для того, чтобы они остановились, закурили, а один из них разразился тирадой, намекая нам: всё это выдумки, так живые люди не говорят, ни иваны, ни фрицы, всё нормально, это автор обсмотрелся киношек и ему чудится, что сейчас я забрешу по-своему, а вы будете словно слышать закадровый перевод, возможно, даже женским голосом, как это часто делается в отечественных фильмах про войну.
«- А ведь вчера утром, когда эти юнцы из пополнения заключали пари, кто из них первый убьет ивана в ближнем бою, помнишь, Йенс, я им сказал, чтобы заткнулись, потому что нам еще представится шанс наслушаться арий в их исполнении. И что? Результат превзошел все ожидания. Тот, высокий блондин, по-моему, Торстен, получил пулю прямо в лоб еще ночью. А этот бедняга Пауль, похоже, больше не сможет познать радости любви. На его месте я бы вопил еще громче.
- Ну их к черту.
-Ты не прав, Йенс, - усмехнулся тот, что нес пулемет. - Без этих юных болванов атакующий задор нашего батальона был бы значительно ниже.
- К черту и их, и все это дерьмо.
Чертыхаясь, они не спеша пошли дальше».
Не сомневаюсь - написав этот целлулоидно-картонный эпизод, автор довольно зажмурился, представляя получившийся «кадр» и, восхищенно побеспокоив дланью бородку, с удовольствием чертыхнулся: «Ай да Андрюшка, ай да сукин сын!»
Что ж, поздравим автора, поздравим руководство «Родной Кубани», поздравим восторженных рецензентов и поклонников автора с несомненным успехом. Лучшего способа дискредитации так называемой «патриотической прозы», чем публикация подобной писанины и попытки выдать её за «значительное явление» и не придумать.
Онтология, нравственные координаты и духовная русскость - вещи, бесспорно, прекрасные. И даже необходимые в искусстве. Однако искусство это не только идеология, но и ещё эстетика. Танец Спартака в исполнении подвыпившего инвалида возле пивного киоска - с громкими выкриками, приседаниями, размахиваниями костылями, падениями в придорожную пыль и другими посильными ему попытками изобразить драму героя - всё же несколько иное, чем танец гениального Васильева.
Научится ли Андрей Пиценко танцевать (зачёркнуто) писать настоящую прозу - нормальным, не деланным языком, прозу современную, интересную, цепляющую, русскую и сильную, востребованную? Или так и будет отираться в провинциальных, практически никем не читаемых журналах со своими слезливо-корявыми историями?
Оптимизма насчёт произведений Пиценко у меня нет.
Как сказал один из его персонажей: «К чёрту и их, и всё это дерьмо!»
#андрей_пиценко #юрий_павлов #родная_кубань #саввин_день #слезогонка #кино_и_немцы #патриотическая_графомания #одноногая_собачка