«Журфак» Третьякова...
Владимир Мамонтов
Виталию Товиевичу Третьякову, моему доброму другу, удалось практически невозможное: впервые за очень долгое время я от сих до сих прочел книгу, даже не одну. Я имею в виду его автобиографический многотомник «Из СССР в Россию и обратно», который он не спеша и очень вдумчиво, въедливо даже пишет - и вот дошел до томов, которые называются «Журфак». Подразумевается МГУ, где автор учился.
Книг я не читаю по весьма уважительной причине: много прочел за жизнь (хотя Третьяков прочел их, как я теперь понял, гораздо больше). И среди них те, которые мне и в страшном сне не привиделось бы открыть: например, он упоминает, что вник в «Социологические законы» А.К. Уледова. Где есть глава «О различении законов исторического процесса и законов общества как социального организма». Господи, твоя воля! Третьяков в воспоминаниях своих безо всякого стеснения сообщает, что не просто одолжил или взял в библиотеке этот труд, а купил его! Купил! Пошел в книжный - а там новинка: Уледов, методично, по-марксистски разбивающий вдребезги заблуждения тех симплициссимусов, кто полагал законы исторического процесса схожими с кодексом социального организма. И Виталий Товиевич, ясно сознавая, что ему может не хватить вечером на второй коктейль Шампань-коблер для Нинки, Олеси или Ирины, лез в бумажник и отдавал часть стёпы за Уледова в кассу.
Это много говорит об авторе внимательному читателю, то есть мне. Да, я понукаем дарственной надписью Виталия, который предупреждает меня о тяжелых последствиях, если я не напишу отзыв на его многотомное воспоминание. Но не страх, не дружеский долг единственно заставил меня открыть «Журфак», увлечься, сравнивать немногочисленные вклеенные черно-белые фотографии с живописными литературными описаниями друзей Виталия, подруг его и преподавателей, а также дочитать повествование до конца - и даже рассказывать о книжке любым кстати подвернувшимся собеседникам. Дело в том, что читая предыдущие автобиографические книги Третьякова, где он методично, но любовно развинчивает страну в которой родился и жил, школу, где учился, семью, где был воспитан, я понял, что ныряю в одно с ним море. Хотя территориально он чаще нырял в Черное, а я в Японское. Мне страшно нравится, что разбирая до тонкости нашу тогдашнюю жизнь, он не разбрасывается детальками и винтиками, а перетирает их, влажной, как сон, тряпочкой, очищает там, где хочет, чтобы они вновь блеснули. И прежде, чем хоть что-нибудь наше, советское вроде военной кафедры, студенческой «картошки» или разжимной оправки (с упоминаемой Виталием выставки «Французское станкостроение»), отправить в утиль, он, собрав в кулак всю свою объективность, проверяет дозиметрами и омметрами: а не послужит ли ещё? Не пригодится ли? Не станет ли доброй оправой (а может и опорой) чему-то отменно нынешнему?
Ни я, ни Виталий не выбросили советских ёлочных игрушек из детства, и даже ватные деды Морозы под ёлками у нас с ним одинаковые.
Конечно, я с интересом прочитал, как там на их журфаке МГУ было всё устроено. Как там преподавали, в каких платьях лекции читали, за что ставили пятаки и за что выгоняли с зачетов. Как легендарный декан Ясен Николаевич Засурский подписывал бумагу, разрешающую отличнику Виталию Товиевичу выпускать студенческий журнал, но разрешённый журнал так никогда и не был выпущен: оно и верно, кому он нужен, разрешенный? Но, поскольку Виталий раз сто на протяжении воспоминаний призывает ценить правду, ничего не скрывать и делиться сокровенным, то я скажу, что с особым удовольствием читал о его романах. Причем, у меня сложилось впечатление, что и сам автор чуть более служебно описывает учебный процесс, чем романтику. Самую малость. Все кто видят Третьякова на телеристалищах, кто ценит его, как создателя и незабываемого редактора «Независимой газеты», должны, мне кажется, погрузиться в волшебный мир детальнейших описаний брюк и кофточки девушки, с которой будущий мэтр находил укромное местечко на траве в Лужниках (ну, не на поле, разумеется). Позволю себе чудовищный спойлер этого эпизода, но ничего не могу с собой поделать: на девушке была кофточка со множеством пуговичек. Что хорошо. И брюки. Что плохо… э, нет, тоже хорошо, потому что брюки на резинке. Свидетельствую: это типический образ. Воспоминания о такой предусмотрительности советских девушек от Бреста до Берингова пролива захлестнули, пробудили воспоминания и, каюсь, умилили меня.
Больше того: в ткань повествования изящно вплетен «Дневник для Нинки», это не та, которая с пуговичками, и не та, которой не шли шорты, и не та, с которой Виталия застала сестра, а совершенно другая (надо заметить, что в книге все они документально снабжены собственными фамилиями и именами, а также и портреты их имеются). Прежде чем публиковать этот дневник, исполненный подлинной поэзии и искренней горячности любящего сердца, автор, сорок лет его не перечитывавший, предуведомляет о шекспировском накале страстей. О, да. Там подлинно всё, там всё до слёз. Дневник этот - страдания по любимой, уехавшей на полтора месяца в Дамаск. К мужу, которого выпустили в Дамаск потому, что у него есть жена - и она приедет к нему в Дамаск (кто жил в СССР - поймут, в чем тут хитрость). Она не может подвести мужа, но она любит Виталия - и там ещё один на камчатке этой драмы маячит, которого тоже бы надо бросить, но это потом, по возвращении. Надо ли говорить, что Нинка Виталием описана, как живая. С её простыми платьями, красной кофточкой, уместно открытым купальником и лицом, напоминающим разом и Люсьену Овчинникову, и Уитни Хьюстон. Во Вселенной Виталия Товиевича Третьякова и не такие луны сливаются. Такая книженция.
Серьезно же говоря, перед нами уникальное (и ещё далеко не оконченное) художественное, документальное, дотошное, вдохновенное, саркастическое, романтическое и всякое иное самоописание роста толковых, если не сказать, выдающихся людей в СССР. И не только в сфере медиа. Перед нами явление, как минимум, в биографическом жанре, и энциклопедия Союза. От геополитических высот до марок портвейна. Написано это человеком памятливым - и бережливым: где что забыл, там есть дневник, пожелтевшая общая тетрадь. Или три ящика театральных программок. Там есть друзья - напомнят. Воссоздадут. Это написано человеком любознательным и сохраняющим натуральный интерес к жизни. Рискну предположить, что из всех, кто учился с Виталием на его курсе (а я внимательно перечитал скрупулёзные списки его сотоварищей) именно Виталий добился наибольших успехов. Он самый известный. Талантливый и работоспособный. Интересный. Почему? А книга даёт тебе ответ и на этот вопрос, дружок. Первое: любознательным надо быть. Второе: московским мажором, который поступает и экзамен сдаёт по звонку, не надо быть. Третье: надо любить жизнь, ничего не чураться и не разбрасываться людьми, которые встречаются тебе на пути. Четвертое: неукоснительно верить в себя.
Ну, и Уледова надо-таки покупать.
Виталию Товиевичу Третьякову, моему доброму другу, удалось практически невозможное: впервые за очень долгое время я от сих до сих прочел книгу, даже не одну. Я имею в виду его автобиографический многотомник «Из СССР в Россию и обратно», который он не спеша и очень вдумчиво, въедливо даже пишет - и вот дошел до томов, которые называются «Журфак». Подразумевается МГУ, где автор учился.
Книг я не читаю по весьма уважительной причине: много прочел за жизнь (хотя Третьяков прочел их, как я теперь понял, гораздо больше). И среди них те, которые мне и в страшном сне не привиделось бы открыть: например, он упоминает, что вник в «Социологические законы» А.К. Уледова. Где есть глава «О различении законов исторического процесса и законов общества как социального организма». Господи, твоя воля! Третьяков в воспоминаниях своих безо всякого стеснения сообщает, что не просто одолжил или взял в библиотеке этот труд, а купил его! Купил! Пошел в книжный - а там новинка: Уледов, методично, по-марксистски разбивающий вдребезги заблуждения тех симплициссимусов, кто полагал законы исторического процесса схожими с кодексом социального организма. И Виталий Товиевич, ясно сознавая, что ему может не хватить вечером на второй коктейль Шампань-коблер для Нинки, Олеси или Ирины, лез в бумажник и отдавал часть стёпы за Уледова в кассу.
Это много говорит об авторе внимательному читателю, то есть мне. Да, я понукаем дарственной надписью Виталия, который предупреждает меня о тяжелых последствиях, если я не напишу отзыв на его многотомное воспоминание. Но не страх, не дружеский долг единственно заставил меня открыть «Журфак», увлечься, сравнивать немногочисленные вклеенные черно-белые фотографии с живописными литературными описаниями друзей Виталия, подруг его и преподавателей, а также дочитать повествование до конца - и даже рассказывать о книжке любым кстати подвернувшимся собеседникам. Дело в том, что читая предыдущие автобиографические книги Третьякова, где он методично, но любовно развинчивает страну в которой родился и жил, школу, где учился, семью, где был воспитан, я понял, что ныряю в одно с ним море. Хотя территориально он чаще нырял в Черное, а я в Японское. Мне страшно нравится, что разбирая до тонкости нашу тогдашнюю жизнь, он не разбрасывается детальками и винтиками, а перетирает их, влажной, как сон, тряпочкой, очищает там, где хочет, чтобы они вновь блеснули. И прежде, чем хоть что-нибудь наше, советское вроде военной кафедры, студенческой «картошки» или разжимной оправки (с упоминаемой Виталием выставки «Французское станкостроение»), отправить в утиль, он, собрав в кулак всю свою объективность, проверяет дозиметрами и омметрами: а не послужит ли ещё? Не пригодится ли? Не станет ли доброй оправой (а может и опорой) чему-то отменно нынешнему?
Ни я, ни Виталий не выбросили советских ёлочных игрушек из детства, и даже ватные деды Морозы под ёлками у нас с ним одинаковые.
Конечно, я с интересом прочитал, как там на их журфаке МГУ было всё устроено. Как там преподавали, в каких платьях лекции читали, за что ставили пятаки и за что выгоняли с зачетов. Как легендарный декан Ясен Николаевич Засурский подписывал бумагу, разрешающую отличнику Виталию Товиевичу выпускать студенческий журнал, но разрешённый журнал так никогда и не был выпущен: оно и верно, кому он нужен, разрешенный? Но, поскольку Виталий раз сто на протяжении воспоминаний призывает ценить правду, ничего не скрывать и делиться сокровенным, то я скажу, что с особым удовольствием читал о его романах. Причем, у меня сложилось впечатление, что и сам автор чуть более служебно описывает учебный процесс, чем романтику. Самую малость. Все кто видят Третьякова на телеристалищах, кто ценит его, как создателя и незабываемого редактора «Независимой газеты», должны, мне кажется, погрузиться в волшебный мир детальнейших описаний брюк и кофточки девушки, с которой будущий мэтр находил укромное местечко на траве в Лужниках (ну, не на поле, разумеется). Позволю себе чудовищный спойлер этого эпизода, но ничего не могу с собой поделать: на девушке была кофточка со множеством пуговичек. Что хорошо. И брюки. Что плохо… э, нет, тоже хорошо, потому что брюки на резинке. Свидетельствую: это типический образ. Воспоминания о такой предусмотрительности советских девушек от Бреста до Берингова пролива захлестнули, пробудили воспоминания и, каюсь, умилили меня.
Больше того: в ткань повествования изящно вплетен «Дневник для Нинки», это не та, которая с пуговичками, и не та, которой не шли шорты, и не та, с которой Виталия застала сестра, а совершенно другая (надо заметить, что в книге все они документально снабжены собственными фамилиями и именами, а также и портреты их имеются). Прежде чем публиковать этот дневник, исполненный подлинной поэзии и искренней горячности любящего сердца, автор, сорок лет его не перечитывавший, предуведомляет о шекспировском накале страстей. О, да. Там подлинно всё, там всё до слёз. Дневник этот - страдания по любимой, уехавшей на полтора месяца в Дамаск. К мужу, которого выпустили в Дамаск потому, что у него есть жена - и она приедет к нему в Дамаск (кто жил в СССР - поймут, в чем тут хитрость). Она не может подвести мужа, но она любит Виталия - и там ещё один на камчатке этой драмы маячит, которого тоже бы надо бросить, но это потом, по возвращении. Надо ли говорить, что Нинка Виталием описана, как живая. С её простыми платьями, красной кофточкой, уместно открытым купальником и лицом, напоминающим разом и Люсьену Овчинникову, и Уитни Хьюстон. Во Вселенной Виталия Товиевича Третьякова и не такие луны сливаются. Такая книженция.
Серьезно же говоря, перед нами уникальное (и ещё далеко не оконченное) художественное, документальное, дотошное, вдохновенное, саркастическое, романтическое и всякое иное самоописание роста толковых, если не сказать, выдающихся людей в СССР. И не только в сфере медиа. Перед нами явление, как минимум, в биографическом жанре, и энциклопедия Союза. От геополитических высот до марок портвейна. Написано это человеком памятливым - и бережливым: где что забыл, там есть дневник, пожелтевшая общая тетрадь. Или три ящика театральных программок. Там есть друзья - напомнят. Воссоздадут. Это написано человеком любознательным и сохраняющим натуральный интерес к жизни. Рискну предположить, что из всех, кто учился с Виталием на его курсе (а я внимательно перечитал скрупулёзные списки его сотоварищей) именно Виталий добился наибольших успехов. Он самый известный. Талантливый и работоспособный. Интересный. Почему? А книга даёт тебе ответ и на этот вопрос, дружок. Первое: любознательным надо быть. Второе: московским мажором, который поступает и экзамен сдаёт по звонку, не надо быть. Третье: надо любить жизнь, ничего не чураться и не разбрасываться людьми, которые встречаются тебе на пути. Четвертое: неукоснительно верить в себя.
Ну, и Уледова надо-таки покупать.