ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ: НАТО ПРОТИВ ООН (34). Роман-буриме
Эпизод 34 (Автор-1: Евгений Сергеев-Сеймский)
Салют Сашка!
Извини, что ни разу не писал именно и лично тебе, по душам, как своему другу и однокашнику. Но это произошло не в силу моего свинского характера, а лишь потому, что я долгое время не принадлежал самому себе. Однако сейчас у меня достаточно и времени, и бумаги, чтобы написать тебе, старому негодяю. Ты только не пугайся сам и не пугай наших общих знакомых: я подхватил двустороннюю пневмонию и сейчас нахожусь в Ростовском военном госпитале, лежу один в роскошной и теплой трехместной палате. Чувствую себя как оглушенный чем-то тяжелым по голове или так, как себя чувствует, наверное, сбежавший преступник, - к свободе я оказался не готов. Впервые со времени службы мне не нужно вставать в 6 утра и проходить весь неизбывный трехсотлетний утренний ритуал русской армии, через который проходили все наши предки, - стремительная уборка постели, лихорадочное одевание, символическое умывание с последующим построением перед частью, зарядка, завтрак и поверка. Мне впервые не нужно куда-то спешить, не нужно постоянно находиться в коллективе. Нигде, нигде я - как солдат - не мог остаться наедине со своими мыслями, чувствами, наедине с самим собой. Сейчас у меня предостаточно и мыслей, и времени, и пищи для ума.
Я считаю, что то обстоятельство, что мне - человеку с университетским образованием - приходится служить в армии рядовым солдатом, по сути, является для меня очистительным дождем, который смоет с меня всю прошлую разгульную муть беззаботных «гражданских» и студенческих лет. Слишком сладко я тогда ел и слишком крепко и спокойно, думается мне, спал. Комфорт, окружавший меня до этого, воспринимался мной как нечто само-собой разумеющееся. Отношения с людьми, с миром, с самим собой были слишком поверхностны. Они не проходили через горнило испытаний, смертельного напряжения и страха за свою жизнь. Через Сциллу труда и Харибду самостоятельного принятия серьезных решений. Сейчас я понимаю, что все окружавшее меня в моей жизни было искусственным, лицемерным и бесплодным. Я как дитя асфальта впитал в себя все городские пороки - ведь даже добродетели города являются на поверку теми же пороками, просто к ним уже привыкли и их уже не осуждают, - манерное ломание своей неспособностью к физическому труду, неправомерное и незаслуженное чувство собственного превосходства, самолюбование своими чистыми руками и самоуверенную спесь молодого повесы перед советами старшего поколения. Через все это я когда-то пророс, и все это еще несу в себе - не так отчетливо, как раньше, а скорее как семена будущего урожая, который обещает взойти сразу, как только изменятся обстоятельства моей жизни, - но все же еще несу, и я это отчетливо и хладнокровно понимаю.
Здесь, в казарме, мой старый мир погиб в течение всего одной недели. Всего через семь дней это набитое людьми длинное и узкое помещение стало для меня самым настоящим домом. Тихой обителью и убежищем с его неистребимыми запахами сырой шерсти дешевых трехполосных синих одеял, пастой Гоя и сапожной ваксы. Нелегко сразу принять положение раба, будучи до этого свободным, но человек ко всему привыкает.
Вот и я стал коллективным бессознательным животным. Автоматом мгновенной реакции на внешние раздражители. Измученным бесправным человеком. Материалом. Всё здесь поначалу казалось мне ненавистным и несущим мне только разрушение. Первой вещью, с которой солдат расстается в армии, оказалась такая штука, как личное самоуважение (а точнее личная переоценка себя любимого и неповторимого). Я воочию увидел этот универсальный инструмент сплочения разновеликих субстанций в одно спаянное тело строя, отделения, роты. Оторванные от дома, слабые духом и телом «солдаты» сразу же понимают здесь, что им не оправдаться за проступки простым словом «простите» или детским лепетом нелепых оправданий. За все здесь приходится нести немедленный ответ. За все здесь спрашивают, и суд, и расправа здесь поспешны, грубы и наглядны. Однако это принесло свои, неожиданные для меня, плоды.
Спустя два месяца после принятия присяги мы как-то стояли в строю перед столовой в ожидании своей очереди на обед. Это были одни из тех свободных минут, в которые нам позволено было просто стоять и ничего не делать, перерыв между бесконечным тренировками, стрельбами, марш-бросками и унизительной работой. И вот я стал рассматривать своих товарищей и поразился произошедшей с ними перемене. Мальчишки, всего три месяца назад легкомысленные и ни на что не годные лоботрясы, превратились в настоящих серьезных мужчин! Их коренастые фигуры в высоких и грязных сапогах покрывало замызганное и истрепанное в полевых условиях обмундирование. Их бритые головы венчали военные ушанки искусственного меха непостижимого в своей пыльной палитре сине-бурого цвета. Однако они излучали серьезность и обстоятельность. Они были мужественны и брутальны. Они возмужали. Отнесясь к своей службе со всей русской смертельной серьезностью, они изменились. Теперь уже навсегда.
Сказать тебе, что я преобразился, значит не сказать ничего. Я - единственный человек в батальоне с высшим образованием, и возраст мой - 26 лет - смущает не только солдат, но и моего командира взвода - ему всего 23 года. Я также единственный «городской», и тем резче передо мной проступают черты водораздела между городом и деревней. Положение белой вороны имеет и свои положительные стороны. Я впервые оказался в гуще народа. Глядя на этих простых парней, на их добродушные лица, большие рабочие руки и мягкие черты лица, я вспоминаю одну поездку в нашу сельскую местность.
Я работал тогда юристом по оформлению договоров аренды земельных паев в одной иностранной компании и входил в группу агитаторов, юристов и краснобаев, которая обещала отчаявшимся людям, что на их земле наконец-то начнется работа и они все получат возможность назвать себя полноценными работающими людьми. Конечно, все это было не так, и новый, фактически на целых 49 лет, собственник земли изначально решил для себя - и мы все об этом знали, - что на этой земле будут работать не местные, неквалифицированные «колхозники», а турецкие рабочие, знакомые с новой и сложной сельхозтехникой.
Когда наша машина смогла пробраться по грунтовой дороге к деревенскому клубу, я как будто попал в российскую Африку. Жители «третьего мира» находятся от нас совсем недалеко - стоит только свернуть на проселочную дорогу. Это была невообразимая мешанина из заброшенных руин, ржавого металла, молодых березок на пахотных землях и совершенно одичавших людей. «Собственники» паев собрались в грязном, заброшенном и обшарпанном зале с неизменным Лениным на стене и с повапленными рядами пыльных и сырых уродливых стульев. Мы начали выступать перед ними, уговаривая их сдать в аренду свою землю. Представляю, как мы тогда выглядели - хорошо одетые, сытые, самоуверенные и равнодушные люди с прореженной совестью, для которых это оформление было не более чем еще одной «галочкой» в рабочем графике. Мы не жили на этой земле, и наши предки не были захоронены в ней. Мы были для них просто алчными и наглыми чужаками. Агрессивным наростом неумолимой силы непреодолимых обстоятельств. И вот передо мной как живые стоят (и сидят) эти люди - молодые, вихрастые, светловолосые парни с натруженными руками и печальными глазами обреченных на убой добрых и доверчивых животных. Девушки в простых и чистых платьях, белоголовые детишки, еще не знающие о своей обреченности на вечную нищету и невежество. Оборванные и спитые старики со взглядом ослепленных и поруганных икон. Опустившиеся старухи. Эти люди, хорошие люди, труженики, слушали нас и верили нам всем сердцем. Они не понимали того, что мы также находимся под гнетом жестоких правил борьбы за выживание и верить нам в очень многом нельзя и небезопасно. Мы были просто исполнителями. Как палачи - не их воля и решения обрекают людей на смерть. Они просто делают свое дело. Мы тогда тоже просто делали свое дело. И вот в этом кошмарном рудименте всерусского погрома и сельскохозяйственного холокоста, глядя на обманываемых нами людей, жалких в своей беззащитности перед кабаньим рылом современной действительности, я понял, что по-настоящему и страшно виноват перед ними. И вот почему.
Люди в силу разных обстоятельств были вынуждены только трудиться, а заботу о своем будущем они перекладывали на таких же, как они, русских людей. Они кормили их, давали им возможность получать высшее образование и подчинялись их решениям в надежде на них. На их правый суд и верность непререкаемым законам любви и правды. На их ум, на их честь, на их совесть. Но ничего этого не произошло.
В какой-то момент люди, к кругу которых я принадлежу и буду принадлежать до своего неизбежного конца, предали их - простых русских людей. Стряхнули со своих ног прах заботы о своем народе. Перестали быть его защитниками и радетелями. Наоборот - обернулись его угнетателями. Свирепыми и беспощадными. И имя им было одно - русская интеллигенция.
Какой морок на нас нашел? Какая отрава была выпита нами, что мы так по-зверски, по-потребительски, как ко второму блюду на обеде, относимся к простому человеку? В большинстве своем мы - добрые и совестливые люди. Однако сейчас мы ведем себя хуже диких зверей. Мы отняли у них все. Их прошлое, их настоящее, их будущее, их старость. Вот, к примеру, о старости.
Пещерный человек тем и отличался от животного, что всегда защищал и оберегал слабых и немощных. В момент опасности спасал малых и слабых, делился с ними последним куском.
Своих же стариков мы оставили без пенсий. Их пятидесятилетний труд был келейно присвоен нами. Но оказалось, что нам этого еще недостаточно. Нам нужно было обречь их на голод и унижения бедности. Чувствуешь ли ты от этого удовлетворение? Лично я чувствую только стыд.
Что мы наделали? Простит ли нас Бог? Какое воздаяние мы получим за это? Или у нас есть какой-то другой - запасной - русский народ? Вот этот мы потратим, истребим, и нам за это скажут спасибо другие, более достойные хорошей жизни русские люди? Мне страшно, друг! Русский народ один, и он такой, каким его сделали мы. Мы отказались вести его к вершинам цивилизации и устроились на его шее как захватчики и поработители. Мы - русская интеллигенция!
Кроме любой экономической целесообразности есть то, что можно назвать честью народа. Если она потеряна, уже ничто не имеет значения. Сохранили ли мы эту честь? Я сомневаюсь. Люди нашего круга, принявшие такое решение, - ведь они жили среди нас и вышли из нашей интеллигентской среды - они что, не имеют сердца, или им недоступна вложенная Богом жалость? Или они бездушные автоматы, что-то вроде автоматов по продаже кофе, чая и сигарет? Для чего это нужно? Какая необходимость - для рынка что ли мы должны приносить такие жертвы? Посмотри на Запад, на наших учителей в последние триста лет - там такое не практикуется. Ты скажешь, что я тут ни причем, но ведь такое может происходить только при негласной поддержке всего общества. При его подчинении правилам игры.
Может быть, нам тогда проще убивать людей старше 60 лет в качестве непременного условия вхождения в «свободное общество»? Ты скажешь, это невозможно и жестоко. А оставлять беспомощного без средств к существованию - разве это не то же убийство, убийство голодом? А ну так мы ведь этого не делаем своими руками, мы не видим страданий жертвы, не слышим ее стоны и звуков агонии, она умирает из-за нас, но тихо, в своем углу, почти анонимно, и поэтому мы можем оставаться в ладу со своим психическим состоянием (не пишу в ладу с душой, ибо души у таких людей не может быть по определению, априорно), не видя всех ужасов принятого нами решения. Фарисейство. Это просто фарисейство и поведение летчика, убивающего людей без необходимости видеть процесс убийства своими глазами. Я такой же подонок и негодяй, раз я не кричу об этом на каждом углу, раз я могу спокойно засыпать в своей постели, имея такое знание на душе. Только труд и борьба смогут очистить меня. Только личный вклад в исправление этой ужасной ситуации может простить меня. А сколько еще таких же вопиющих сторон в нашей жизни? Вопиющих своей несправедливостью и инфернальностью? И кто их порождает и претворяет в жизнь? Рабочие? Крестьяне? Пенсионеры? Духовенство? Нет, это мы и только мы. Молодые, полные сил, образованные хищники Ты и я в том числе. Если ты видишь преступление и не пытаешься помешать его совершению, ты такой же соучастник. А мы в силу своего образования можем видеть очень многое и можем отличать неоспоримые законы развития общества от алчной субъективной воли и политических решений, сулящих горе всем и прибыль немногим.
Имея это в себе, я хочу закончить это письмо к тебе такой сценой из своей армейской жизни. Я и еще пять человек должны были разобрать 3 тысячи силикатных кирпичей, сложенных на обледенелом дворе хозяйственного парка. Труд был очень тяжелым - на морозе, без перчаток и без возможности отогреть окоченевшие руки и ноги. Настроение было паршивым, и все вокруг казалось вечным и безнадежным. Безвыходное рабство, плохое питание и тоска по дому довершали общую картину пасмурного неба, падающего снега и шести несчастных человек, занятых бессмысленным и бесправным трудом. Но на одном из перекуров в осознании того, что все для меня уже потеряно безвозвратно и жизнь моя начата с чистого листа, что-то проснулось во мне, и я беспричинно начал громко и по памяти читать Нагорную проповедь Христа. Вначале сослуживцы недоуменно смотрели на меня, а потом - ты не поверишь - жадно слушали меня! Великое слово подействовало на них, и его говорил и передавал я! Я был счастлив и чувствовал величайшее удовлетворение от своего поступка, какое только переживал в своей жизни. Это было нечто настоящее! Что-то, что мирило меня с действительностью и опечаливающим знанием. Вечное. Живое. Долго не находимое. Нужное.
Как тебе такой выверт в моей судьбе? Пиши мне.
Из глубины сибирских руд. Твой последний и единственный друг, Анатолий Насонов.
Салют Сашка!
Извини, что ни разу не писал именно и лично тебе, по душам, как своему другу и однокашнику. Но это произошло не в силу моего свинского характера, а лишь потому, что я долгое время не принадлежал самому себе. Однако сейчас у меня достаточно и времени, и бумаги, чтобы написать тебе, старому негодяю. Ты только не пугайся сам и не пугай наших общих знакомых: я подхватил двустороннюю пневмонию и сейчас нахожусь в Ростовском военном госпитале, лежу один в роскошной и теплой трехместной палате. Чувствую себя как оглушенный чем-то тяжелым по голове или так, как себя чувствует, наверное, сбежавший преступник, - к свободе я оказался не готов. Впервые со времени службы мне не нужно вставать в 6 утра и проходить весь неизбывный трехсотлетний утренний ритуал русской армии, через который проходили все наши предки, - стремительная уборка постели, лихорадочное одевание, символическое умывание с последующим построением перед частью, зарядка, завтрак и поверка. Мне впервые не нужно куда-то спешить, не нужно постоянно находиться в коллективе. Нигде, нигде я - как солдат - не мог остаться наедине со своими мыслями, чувствами, наедине с самим собой. Сейчас у меня предостаточно и мыслей, и времени, и пищи для ума.
Я считаю, что то обстоятельство, что мне - человеку с университетским образованием - приходится служить в армии рядовым солдатом, по сути, является для меня очистительным дождем, который смоет с меня всю прошлую разгульную муть беззаботных «гражданских» и студенческих лет. Слишком сладко я тогда ел и слишком крепко и спокойно, думается мне, спал. Комфорт, окружавший меня до этого, воспринимался мной как нечто само-собой разумеющееся. Отношения с людьми, с миром, с самим собой были слишком поверхностны. Они не проходили через горнило испытаний, смертельного напряжения и страха за свою жизнь. Через Сциллу труда и Харибду самостоятельного принятия серьезных решений. Сейчас я понимаю, что все окружавшее меня в моей жизни было искусственным, лицемерным и бесплодным. Я как дитя асфальта впитал в себя все городские пороки - ведь даже добродетели города являются на поверку теми же пороками, просто к ним уже привыкли и их уже не осуждают, - манерное ломание своей неспособностью к физическому труду, неправомерное и незаслуженное чувство собственного превосходства, самолюбование своими чистыми руками и самоуверенную спесь молодого повесы перед советами старшего поколения. Через все это я когда-то пророс, и все это еще несу в себе - не так отчетливо, как раньше, а скорее как семена будущего урожая, который обещает взойти сразу, как только изменятся обстоятельства моей жизни, - но все же еще несу, и я это отчетливо и хладнокровно понимаю.
Здесь, в казарме, мой старый мир погиб в течение всего одной недели. Всего через семь дней это набитое людьми длинное и узкое помещение стало для меня самым настоящим домом. Тихой обителью и убежищем с его неистребимыми запахами сырой шерсти дешевых трехполосных синих одеял, пастой Гоя и сапожной ваксы. Нелегко сразу принять положение раба, будучи до этого свободным, но человек ко всему привыкает.
Вот и я стал коллективным бессознательным животным. Автоматом мгновенной реакции на внешние раздражители. Измученным бесправным человеком. Материалом. Всё здесь поначалу казалось мне ненавистным и несущим мне только разрушение. Первой вещью, с которой солдат расстается в армии, оказалась такая штука, как личное самоуважение (а точнее личная переоценка себя любимого и неповторимого). Я воочию увидел этот универсальный инструмент сплочения разновеликих субстанций в одно спаянное тело строя, отделения, роты. Оторванные от дома, слабые духом и телом «солдаты» сразу же понимают здесь, что им не оправдаться за проступки простым словом «простите» или детским лепетом нелепых оправданий. За все здесь приходится нести немедленный ответ. За все здесь спрашивают, и суд, и расправа здесь поспешны, грубы и наглядны. Однако это принесло свои, неожиданные для меня, плоды.
Спустя два месяца после принятия присяги мы как-то стояли в строю перед столовой в ожидании своей очереди на обед. Это были одни из тех свободных минут, в которые нам позволено было просто стоять и ничего не делать, перерыв между бесконечным тренировками, стрельбами, марш-бросками и унизительной работой. И вот я стал рассматривать своих товарищей и поразился произошедшей с ними перемене. Мальчишки, всего три месяца назад легкомысленные и ни на что не годные лоботрясы, превратились в настоящих серьезных мужчин! Их коренастые фигуры в высоких и грязных сапогах покрывало замызганное и истрепанное в полевых условиях обмундирование. Их бритые головы венчали военные ушанки искусственного меха непостижимого в своей пыльной палитре сине-бурого цвета. Однако они излучали серьезность и обстоятельность. Они были мужественны и брутальны. Они возмужали. Отнесясь к своей службе со всей русской смертельной серьезностью, они изменились. Теперь уже навсегда.
Сказать тебе, что я преобразился, значит не сказать ничего. Я - единственный человек в батальоне с высшим образованием, и возраст мой - 26 лет - смущает не только солдат, но и моего командира взвода - ему всего 23 года. Я также единственный «городской», и тем резче передо мной проступают черты водораздела между городом и деревней. Положение белой вороны имеет и свои положительные стороны. Я впервые оказался в гуще народа. Глядя на этих простых парней, на их добродушные лица, большие рабочие руки и мягкие черты лица, я вспоминаю одну поездку в нашу сельскую местность.
Я работал тогда юристом по оформлению договоров аренды земельных паев в одной иностранной компании и входил в группу агитаторов, юристов и краснобаев, которая обещала отчаявшимся людям, что на их земле наконец-то начнется работа и они все получат возможность назвать себя полноценными работающими людьми. Конечно, все это было не так, и новый, фактически на целых 49 лет, собственник земли изначально решил для себя - и мы все об этом знали, - что на этой земле будут работать не местные, неквалифицированные «колхозники», а турецкие рабочие, знакомые с новой и сложной сельхозтехникой.
Когда наша машина смогла пробраться по грунтовой дороге к деревенскому клубу, я как будто попал в российскую Африку. Жители «третьего мира» находятся от нас совсем недалеко - стоит только свернуть на проселочную дорогу. Это была невообразимая мешанина из заброшенных руин, ржавого металла, молодых березок на пахотных землях и совершенно одичавших людей. «Собственники» паев собрались в грязном, заброшенном и обшарпанном зале с неизменным Лениным на стене и с повапленными рядами пыльных и сырых уродливых стульев. Мы начали выступать перед ними, уговаривая их сдать в аренду свою землю. Представляю, как мы тогда выглядели - хорошо одетые, сытые, самоуверенные и равнодушные люди с прореженной совестью, для которых это оформление было не более чем еще одной «галочкой» в рабочем графике. Мы не жили на этой земле, и наши предки не были захоронены в ней. Мы были для них просто алчными и наглыми чужаками. Агрессивным наростом неумолимой силы непреодолимых обстоятельств. И вот передо мной как живые стоят (и сидят) эти люди - молодые, вихрастые, светловолосые парни с натруженными руками и печальными глазами обреченных на убой добрых и доверчивых животных. Девушки в простых и чистых платьях, белоголовые детишки, еще не знающие о своей обреченности на вечную нищету и невежество. Оборванные и спитые старики со взглядом ослепленных и поруганных икон. Опустившиеся старухи. Эти люди, хорошие люди, труженики, слушали нас и верили нам всем сердцем. Они не понимали того, что мы также находимся под гнетом жестоких правил борьбы за выживание и верить нам в очень многом нельзя и небезопасно. Мы были просто исполнителями. Как палачи - не их воля и решения обрекают людей на смерть. Они просто делают свое дело. Мы тогда тоже просто делали свое дело. И вот в этом кошмарном рудименте всерусского погрома и сельскохозяйственного холокоста, глядя на обманываемых нами людей, жалких в своей беззащитности перед кабаньим рылом современной действительности, я понял, что по-настоящему и страшно виноват перед ними. И вот почему.
Люди в силу разных обстоятельств были вынуждены только трудиться, а заботу о своем будущем они перекладывали на таких же, как они, русских людей. Они кормили их, давали им возможность получать высшее образование и подчинялись их решениям в надежде на них. На их правый суд и верность непререкаемым законам любви и правды. На их ум, на их честь, на их совесть. Но ничего этого не произошло.
В какой-то момент люди, к кругу которых я принадлежу и буду принадлежать до своего неизбежного конца, предали их - простых русских людей. Стряхнули со своих ног прах заботы о своем народе. Перестали быть его защитниками и радетелями. Наоборот - обернулись его угнетателями. Свирепыми и беспощадными. И имя им было одно - русская интеллигенция.
Какой морок на нас нашел? Какая отрава была выпита нами, что мы так по-зверски, по-потребительски, как ко второму блюду на обеде, относимся к простому человеку? В большинстве своем мы - добрые и совестливые люди. Однако сейчас мы ведем себя хуже диких зверей. Мы отняли у них все. Их прошлое, их настоящее, их будущее, их старость. Вот, к примеру, о старости.
Пещерный человек тем и отличался от животного, что всегда защищал и оберегал слабых и немощных. В момент опасности спасал малых и слабых, делился с ними последним куском.
Своих же стариков мы оставили без пенсий. Их пятидесятилетний труд был келейно присвоен нами. Но оказалось, что нам этого еще недостаточно. Нам нужно было обречь их на голод и унижения бедности. Чувствуешь ли ты от этого удовлетворение? Лично я чувствую только стыд.
Что мы наделали? Простит ли нас Бог? Какое воздаяние мы получим за это? Или у нас есть какой-то другой - запасной - русский народ? Вот этот мы потратим, истребим, и нам за это скажут спасибо другие, более достойные хорошей жизни русские люди? Мне страшно, друг! Русский народ один, и он такой, каким его сделали мы. Мы отказались вести его к вершинам цивилизации и устроились на его шее как захватчики и поработители. Мы - русская интеллигенция!
Кроме любой экономической целесообразности есть то, что можно назвать честью народа. Если она потеряна, уже ничто не имеет значения. Сохранили ли мы эту честь? Я сомневаюсь. Люди нашего круга, принявшие такое решение, - ведь они жили среди нас и вышли из нашей интеллигентской среды - они что, не имеют сердца, или им недоступна вложенная Богом жалость? Или они бездушные автоматы, что-то вроде автоматов по продаже кофе, чая и сигарет? Для чего это нужно? Какая необходимость - для рынка что ли мы должны приносить такие жертвы? Посмотри на Запад, на наших учителей в последние триста лет - там такое не практикуется. Ты скажешь, что я тут ни причем, но ведь такое может происходить только при негласной поддержке всего общества. При его подчинении правилам игры.
Может быть, нам тогда проще убивать людей старше 60 лет в качестве непременного условия вхождения в «свободное общество»? Ты скажешь, это невозможно и жестоко. А оставлять беспомощного без средств к существованию - разве это не то же убийство, убийство голодом? А ну так мы ведь этого не делаем своими руками, мы не видим страданий жертвы, не слышим ее стоны и звуков агонии, она умирает из-за нас, но тихо, в своем углу, почти анонимно, и поэтому мы можем оставаться в ладу со своим психическим состоянием (не пишу в ладу с душой, ибо души у таких людей не может быть по определению, априорно), не видя всех ужасов принятого нами решения. Фарисейство. Это просто фарисейство и поведение летчика, убивающего людей без необходимости видеть процесс убийства своими глазами. Я такой же подонок и негодяй, раз я не кричу об этом на каждом углу, раз я могу спокойно засыпать в своей постели, имея такое знание на душе. Только труд и борьба смогут очистить меня. Только личный вклад в исправление этой ужасной ситуации может простить меня. А сколько еще таких же вопиющих сторон в нашей жизни? Вопиющих своей несправедливостью и инфернальностью? И кто их порождает и претворяет в жизнь? Рабочие? Крестьяне? Пенсионеры? Духовенство? Нет, это мы и только мы. Молодые, полные сил, образованные хищники Ты и я в том числе. Если ты видишь преступление и не пытаешься помешать его совершению, ты такой же соучастник. А мы в силу своего образования можем видеть очень многое и можем отличать неоспоримые законы развития общества от алчной субъективной воли и политических решений, сулящих горе всем и прибыль немногим.
Имея это в себе, я хочу закончить это письмо к тебе такой сценой из своей армейской жизни. Я и еще пять человек должны были разобрать 3 тысячи силикатных кирпичей, сложенных на обледенелом дворе хозяйственного парка. Труд был очень тяжелым - на морозе, без перчаток и без возможности отогреть окоченевшие руки и ноги. Настроение было паршивым, и все вокруг казалось вечным и безнадежным. Безвыходное рабство, плохое питание и тоска по дому довершали общую картину пасмурного неба, падающего снега и шести несчастных человек, занятых бессмысленным и бесправным трудом. Но на одном из перекуров в осознании того, что все для меня уже потеряно безвозвратно и жизнь моя начата с чистого листа, что-то проснулось во мне, и я беспричинно начал громко и по памяти читать Нагорную проповедь Христа. Вначале сослуживцы недоуменно смотрели на меня, а потом - ты не поверишь - жадно слушали меня! Великое слово подействовало на них, и его говорил и передавал я! Я был счастлив и чувствовал величайшее удовлетворение от своего поступка, какое только переживал в своей жизни. Это было нечто настоящее! Что-то, что мирило меня с действительностью и опечаливающим знанием. Вечное. Живое. Долго не находимое. Нужное.
Как тебе такой выверт в моей судьбе? Пиши мне.
Из глубины сибирских руд. Твой последний и единственный друг, Анатолий Насонов.