Владимир Галкин Воспоминания об Эдмунде Иодковском( окончание)
Появилась как-то в "Зеленом огоньке" милая, тихая старушка интеллигентного вида - Анна Сафонова. Кто такая? Её каторжные стихи заставили прислушаться. Ведь это было вскоре после Мандештама. Казахстанская степь. Цветут кровавые маки. Небо такое, что можно ослепнуть. Женщина-чабан, ссыльно-поселенка, пасёт отары овец... Стихи классически размеренные, с высокой лексикой, чистого звука и краски - и это писала зэчка! Жаль, что не помню слов Эдика об этом истинно роднике поэзии. Он такое понимал! А после пришлось мне читать свои рассказы о Москве: как курочат мот милую Таганку-Землянку, как стоят пьяницы на коленях возле руин старинного "Пивного зала № 2» что на Серпуховке, стоят и плачут: ведь словно Колизей сломали. Творилась (и творится до сих пор) "новая Москва". Когда стали расходиться, старушка подошла ко мне и призналась, что из всего здесь читанного ей по душе мой рассказ, что как я жалею безвозвратную, благородную даже в ветхости старину, что это вроде того, как бить старуху-мать. Да, именно так она сказала. И подарила мне свои лагерные стихи, они целы у меня. А Эдик шепнул мне: "Ведь это жена Колчака, Тимирёва". Эх, кабы мне тогда оценить такого свидетеля, да познакомиться ближе, да расспросить... Что ты! Главное, что я понравился.
Ещё Эдик привёл критика-литературоведа Ксаверия Великовского, этот нам рассказывал о творчестве почти неизвестным нам - разве что по имени - Сартра и Камю. Экзистенциализм и прочее. "Чума". В библиотеках их, конечно, не было, но приятели достали, я почитал. Сартра, как несъедобное, я не воспринял, а вот Камю и сейчас перечитываю.
Два раза мы с Эдиком ходила на "Никитинские субботники" (кажется, так) где-то у Спиридоньевки, там он представил нас, сироток, литературным львам: Каверину, Арго, Сельвинский, Ивневу, Кручёных. Имена. А у Ивнева Рюрика, друга моего любимого Есенина, было даже застолье. Я напился капитально, а Рюрик гладил меня по головке и приговаривал: "Ну до чего ж ты, детка, похож на Серёженьку, волосики такие же пшеничные."
О, у нас были бурные посиделки! То есть после чтения-обсуждения шли мы к кому-то домой (я тогда Москву плохо знал, помню лишь, что всё в центре да в центре, ещё Арбатские переулки все были целы, Кречетниковский, Собачья площадка), в какие-нибудь мрачные коммуналки, к какой-нибудь старой нищей княгине Дузе, накупали портвешков и - орали, ругались, спорили, каждый нёс любую чепуху, но слово - всем. Крылья вырастали. Эх, если б мне тогда вести дневник, сколько б точек и историй я вспомнил!
Писал я тогда и стихи (теперь почти не пишу, считаю, что поэзия слишком трудная штука, а рифмовать мысли может каждый; но поэзия - особенно в шестидесятые - словно витала в воздухе, ею как бы кормились, словно птицы небесные; нынче этого нет, время поисков пищи земной...). Эдик их не жаловал, считал сентиментальными и "есенинскими". Что ж, я и замер. И до сих пор.
Насчёт наших чтений. Кто-то позвал меня к Левину в "Магистраль". Сказал я руководителю, что у меня папа - железнодорожник, поэтому, мол, к вам хочу попробовать, что у меня маленькие рассказы. Разрешили посидеть. Ну, там, в ЦДКЖ, всё законно, комфортно, культурно. Актовый зал. Никто не курит. Пьяных нет. В первых рядах сидят старички-генералы с мемуариями и литературные старушки с уже переплетенными романами собственного изготовления. По 600 страниц некоторые. Левин объявляет: "Се¬годня первой зачитывает нам Екатерина Семёновна вторую часть романе "Белый снег" (?? - это я точно запомнил)... Пока без обсуждения. Затем обсуждаем дилогию Степана Никифоровича "Песни над Бугом", зачитанную нам в прошлый раз..." И я сбежал.
Был еще смешной случай. Эдик говорит мне: "Не хочешь ли ради интереса сходить к Карлику, в Измайлово? Это мой хороший друг, у него бывают приличные авторы." Рассказал, как найти улицу и какую-то там резонную библиотеку, где собиралось ЛИТО. Я приехал. Летний вечер. Дверь зеперта. Погулял, Сторожу у двери. Может, час спутал? Вдруг откуда-то катится крошечный человечек, и - к этой двери. Спрашиваю: "Вы на литобъединение?" - "Да" - важно так отвечает и отпирает дверь. Думаю - не ошибся ли я. "Меня Иодковский прислал. А кто здесь Карлик?" (ведь я совершенно искренне принял его, так сказать, физику за фамилию или польское имя) - "Это я" - отвечает. Я чуть не упал. Ничего, Симон Бернштейн был с огромным запасом юмора и мы потом дружили до самой его смерти. Я его даже на мотоцикл сажал сзади (я тогда увлекался этим делом, второй раз к нему и приехал не своей "макаке") и вез к себе в Тушино. Привёз однажды, сам прошел вперед, дверь оставил открытой, за мной проскочил Симон, а мой папаня, решив, что это кто-то из друзей моих сыновей-мальчишек, кинулся к Симону хватать его в охапку: "Эй, мальчик, ты куда!" Было большое смуще¬ние, но Симон не обиделся. Зато папаня всё таращил на него глаза за столом: он решил, что я окончательно рехнулся».
Но ЛИТО у Симона было всё же не то, чего-то не хватало, или это уже привычка к Эдмунду?
Поскольку к Эдику ходили валом, то старались нести вещи короткие, страниц по десять, чтоб всем успеть прочесть, каждого обсудить, погладить. Всё-таки Эдик старался дать шанс самому бездарному или тупому. Пишущему что надо? Внимание, немножко поощрения и он, гладишь, запел, завыл. Эдик никогда не опускался до того, чтоб елейно-ядовито предложить неофиту: "Вы, батенька, Пушкина почитайте, Гоголя, Кафку. Может быть, даже Чуковского, для слога." Я такие вещи слышал от других "мэтров". Нет, он прямо и честно говорил про слабости письма, но тут же находил и удачи. Для удач-то он и жил.
Правда, не только короткие вещи читалась. По необходимости - ну что делать, если человек - романист? - заслушивались романы и повести, хотя бы в два-три приёма. Были а нудяги, два часа мучает. Эдик молчит - культура! Мы начинаем тихо трепаться меж собой. Эдик рявкает (он умел и рявкнуть): "Что это такое! Как можно не уважать автора?"
Был случай, когда мы с Олегом Богдановым (оба большие питухи) приехали к Эдику в Медведково, это в конце 70-ых, по дороге хорошо угостились и хотелось еще. Гадство, конечно. И у нас ни копья. А у него сидел и читал некий Левятов. Поэма или повесть, не помню, нам было не до того. Эдик какие-то копейки собрал, сам же сбегал в магазин, мы с ним выпили, нам стало хорошо, тем не менее, он ушёл в другую комнату дослушивать Левятова. Это ж как надо любить литературу и уважать чужое перо!
И, однако, ни мы, ни он не печаталась в солидных изданиях. Ну, Эдик-то еще, может, где-то мелькал по газеткам, а уж я только в стол писал, только в стол. Так и привык. Фактически и сейчас так пишу. В толстые журналы было не прорваться, там царило кумовство, вкусовщина, блат. И сейчас так. Кто к Эдику ходил и никуда больше, тот считался зачумлённым. Был краткий период, когда Ефим Друц, приятель Иодковского, порекомендовал меня в новое ЛИТО при ЦДЛ (или при СП писателей?). Приняли. Походил два раза к Письменному, к Балтеру... Тошнота. Про печатание - молчок, Ну, думаю вас в задницу, в альма-матери хоть живёшь, дышишь, хоть выпьешь от раздражения, а тут всё опять, как у Левина.
Эпизод, характеризующий вольнодумство нашего ЛИТО. Начало февраля 66-го года» В "Зелёный огонёк", что на Новорязанке, врывается бурный бородач, вроде битника 50-ых, даже скорей похожий не асера-экстремиста, и с порога орёт: "Ребята, Синявского и Даниэля арестовали, 11 февраля будет суд! Все к Мособлсуду, не дайте убить писателей!" И шли. Я по всем судам шатался, хотя и на улице. Все было закрытое. Ругался с дружинниками. Особенно в октябре 1968 г., когда на Серебрянической набережной в райсуде слушалось дело Богораз-Литвинова. Там, кстати, и с генералом Григоренко познакомился, и - на свою шею - подписывал у него дома петиции в защиту крымских татар. А что мне татары? Вот теперь нас все ненавидят, и те же татары. А через три месяца ведомство "Григория Борисовича" поставило мне на работе хорошую клизму. И все ж с работы не выгнали, только пугали и звали "постучать". Но - я и "стукач" - все две несовместные.
До всех нынешних войн и оккупация милей мне блаженное времечко конца шестидесятых годов. Как уже говорил, жил я с женушкой и малыми детишками на Малой Андроньевке, что в Рогожье, в деревянной избе, занимал три комнаты - отдельная квартира, прелестный дворик, тихие переулки, липки густились по краям тротуаров. Зимой (а помнятся всё почему-то слабые снежные зимы - сладкая радость с грустью попалам) наши дворники-татары сгребали снег в аккуратные сугробы, техники не било, уютно так, как в комнате... Много в округе пивных, вино-автоматушек с дешевыми портвейнами, так называемые "точки". Магазинов, конечно, тьма-тьмущая, столовые, кулинария, аптеки, ателье - словом, всё, что горожанину нужно. Жили вроде бедно, но как-то не всё хватало и на выпивку. Но пили аккуратно, не до смерти, как сейчас. А недалеко от меня на улице Хива (угол с Трудовой), рядом со знаменитыми татарский банями, тоже в небольшом домушке поселился на два или три года Эдик. У матери своей он, что ли, жил. У него, вроде, не было московского жилья, да даже прописки. И жил он там уже со своей Наталинкой. Невеста была еще эта Наташа. Ничего бабец, я её даже пытался за ляжку ущипнуть. Она была у Эдика как бы героиня его романа - Аэлита. Я этих небесных штук не понимаю, но он любил космос, как многие тогда. Интеллигенция. Все стихи его тогда были только про неземную Натали: "Утоли мои печали, Натали..." Мы её и звали так: "Утолинка". Что ж, утоляла.
Как и у меня, у них была печь-голландка на две комнаты, я его научил заготовлять дрова, как и меня научили наши мужички: в округе потихоньку ломали очень ветхие домики, и мы таскали доски, пилили у меня во дворике, часть оставляли у нас, а часть везли на саночках в квартиру Эдика. Затопим, бывало, печуру, сядем возле, распечатаем зеленоватую бутылку "Особой" и беседуем-читаем. Ну, я-то читал на ЛИТО, а вот он тут-то мне и открыл свои ранние, политические и любовные, стихи, а также начало романа "'Марсианка идёт по Арбату", Потом он менял текст, и я не знаю, каков он, но тот был восторженно-глупый. Зато сатиры у него мощные: "День дурака" (острый, но безжалостный и подловатый наскок на веселящийся народ в Измайлове), "Про бананы", "Софье Васильевне сорок девять..." (о грядущем пятидесятилетии советской власти), да много чего еще в том же роде. Я и сам был в какой-то мере сатириком, ибо нас очень уж допекал настойчивый маразм власти. Всё ж партия надо было быть малость потише, поумнее - и был бы взаимный оргазм.
Но всё же больше мы были романтиками, большими детьми, чего теперь уже не встретишь. Тут я впервые узнал, что это его песни - про целинников и про Ангару. Что ж, это немалое дело, что их пел народ. Именно эти песни я слышал во время разных застолий родных моих обывателей. А что? Я же студентом в 57-м году с восторгом поехал на целинный Алтай. Правда, оттуда поскорее вернулся: голодно (точнее - неорганизовано дело) и товарищ по дороге с ума сошёл.
А еще... Только что появились сравнительно дешёвые магнитофоны "Гинтарас", и опять же по дешёвке я покупал некондиционные плёнки с радио, записывал чья-то копии с копий Высоцкого (тогда он пел просто, по-дворовому, без лишней "артистичности"), Галича, Окуджаву, Визбора, жаль вот, что не записал, как сам Эдик поёт. И под портвейн № 13 или 15 всё так ложилось на душу!
На что он жил тогда, вроде бы мать ему помогала, что-то Натали зарабатывала» Я инженерил, двое детей, жена - медсестра, не голодали, даже Эдик, бывало, мне: "Старичок, дай в долг полтинничОк". И давал. Полтинник тогда, как при царе, было о-очень много, цельный обед в средней кулинарии-столовой.
И, однако - ж, свадьба у него была с Наталинкой. Жили рядом, а вдруг получаю депешу: приглашение на свадьбу, причем там было стихотворное пожелание: "Наталинка, эвездная пылинка... Вход закрыт без «четвертинки».." Все мы к нему на Хиву пришли, у каждого по поллитре, по две в карманах пельто - а как же? Но и от себя у них стол был. Эдик, хоть и в дым пьяный, а - стихи, стихи... Ночью выходили гулять по тихим заснеженным Рогожским переулкам... Боже, неужели это всё было!
Про женщин его говорить долго и сложно, кто-нибудь ещё расскажет, но одно: бабы его любили. А уж он их? Легендой он у нас был, царь Соломон. Чуть рябоватенький, но такой, я бы сказал, представительный, напористый, звонкий говорун-оратор, как сирена, заговаривал-зачитывал слабый пол. Да ведь и барственный, сидел в нем аристократ, польский пан гоноровый. И мне это ужасно нравилось. И им, конечно. В то же время ребячество, капризность, вплоть до эгоизма. Но нет, не злой был, невредный.
Вот еще. Кого он давно знал и ценил, тому устраивал на своих "радениях" призы и даже грамоты-дипломы. Неофициальные, конечно, на машинке печатанные, а всё ж - как приятно! Цена тебе, значит, есть. Деньги - так это он предлагал всем, кто собрался (а там бывали и люди богатенькие), скинуться "по рублику" для такого-то. Смотришь, четвертак есть, а это и домой малость принести, и пару бутылок с ним же, Эдиком, вылить. В 85-ом году в Серебрянниках мы собрались у какого-то внука Вахтангова. Одноэтажная халупка, но полно комнат (выселили старых жильцов), ходи по всему дому из конца в конец. Внучок-то был художник, правда, жутковатый - абстракционист, везде развесил свои полотна и впечатление, будто в аду находишься. Стали усаживаться, через минут пять Эдик мне сует: "На, старичок, тебе собрали, твой сегодня забой." Двадцать пять рубликов! Я попросил одну нежную поэтессу пока начать читку, а сам скорей на угол Солянки, там взял две водчонки и портвешок и всё это примостил в далёкой кладовке, позвал, кого следует (и Эдика, разумеется), мы быстро тяпнули и - ох, как я пел! как заливался соловьем, читая своя поэму в прозе (как Гоголь) "Наталья Белые Зубки", Поэма неприличная, остро-сексуальная, но без выражений. Я её и до сих пор больше всех своих вещей люблю, но напечатать в "свободном обществе" так и не удалось. И - мало этого Эдик заранее припас и "грамоту" за "верное служение искусству" Кстати, во времена работы его в "Литературных новостях" Эдик раз оказал мне честь, вручив в ЦДЛ диплом и 50 тысяч рублей за повесть-хронику "Город Благороден", который перед тем напечатал. Причём диплом был II степени (и Климонтовичу). А I степень дали какому-то господину за роман "Сперматозоид". И такое бывало.
Он вообще не жил, а кружился. Дикие девяностые годы. Конечно, кому дикие, а кому благодать. Я в дни ельцинского путча потерял старшего сына. Эдик же - обрёл мечтаемую давно газету. Но тут же и язва, и старость, и эта трудная жена. С газетой, по-моему, а 94-ом стало сложно, не было денег, кто-то лез в неё...
И Эдик закружился. Его не враг-человек сбил машиной, а сам порядок переехал: надо быть бурбулисом , чтоб уцелеть в этом тумане, а не Эдмундом Феликсовичем.
И под занавес горькая мысль: Чего с человеком не сделало всесильное, казалось бы, ГБ, то сделал пустяк - автомобиль, новый Идол эпохи, жестянка паршивая. А личность ушла...
23февр.1996 г.
В. Галкин
Ещё Эдик привёл критика-литературоведа Ксаверия Великовского, этот нам рассказывал о творчестве почти неизвестным нам - разве что по имени - Сартра и Камю. Экзистенциализм и прочее. "Чума". В библиотеках их, конечно, не было, но приятели достали, я почитал. Сартра, как несъедобное, я не воспринял, а вот Камю и сейчас перечитываю.
Два раза мы с Эдиком ходила на "Никитинские субботники" (кажется, так) где-то у Спиридоньевки, там он представил нас, сироток, литературным львам: Каверину, Арго, Сельвинский, Ивневу, Кручёных. Имена. А у Ивнева Рюрика, друга моего любимого Есенина, было даже застолье. Я напился капитально, а Рюрик гладил меня по головке и приговаривал: "Ну до чего ж ты, детка, похож на Серёженьку, волосики такие же пшеничные."
О, у нас были бурные посиделки! То есть после чтения-обсуждения шли мы к кому-то домой (я тогда Москву плохо знал, помню лишь, что всё в центре да в центре, ещё Арбатские переулки все были целы, Кречетниковский, Собачья площадка), в какие-нибудь мрачные коммуналки, к какой-нибудь старой нищей княгине Дузе, накупали портвешков и - орали, ругались, спорили, каждый нёс любую чепуху, но слово - всем. Крылья вырастали. Эх, если б мне тогда вести дневник, сколько б точек и историй я вспомнил!
Писал я тогда и стихи (теперь почти не пишу, считаю, что поэзия слишком трудная штука, а рифмовать мысли может каждый; но поэзия - особенно в шестидесятые - словно витала в воздухе, ею как бы кормились, словно птицы небесные; нынче этого нет, время поисков пищи земной...). Эдик их не жаловал, считал сентиментальными и "есенинскими". Что ж, я и замер. И до сих пор.
Насчёт наших чтений. Кто-то позвал меня к Левину в "Магистраль". Сказал я руководителю, что у меня папа - железнодорожник, поэтому, мол, к вам хочу попробовать, что у меня маленькие рассказы. Разрешили посидеть. Ну, там, в ЦДКЖ, всё законно, комфортно, культурно. Актовый зал. Никто не курит. Пьяных нет. В первых рядах сидят старички-генералы с мемуариями и литературные старушки с уже переплетенными романами собственного изготовления. По 600 страниц некоторые. Левин объявляет: "Се¬годня первой зачитывает нам Екатерина Семёновна вторую часть романе "Белый снег" (?? - это я точно запомнил)... Пока без обсуждения. Затем обсуждаем дилогию Степана Никифоровича "Песни над Бугом", зачитанную нам в прошлый раз..." И я сбежал.
Был еще смешной случай. Эдик говорит мне: "Не хочешь ли ради интереса сходить к Карлику, в Измайлово? Это мой хороший друг, у него бывают приличные авторы." Рассказал, как найти улицу и какую-то там резонную библиотеку, где собиралось ЛИТО. Я приехал. Летний вечер. Дверь зеперта. Погулял, Сторожу у двери. Может, час спутал? Вдруг откуда-то катится крошечный человечек, и - к этой двери. Спрашиваю: "Вы на литобъединение?" - "Да" - важно так отвечает и отпирает дверь. Думаю - не ошибся ли я. "Меня Иодковский прислал. А кто здесь Карлик?" (ведь я совершенно искренне принял его, так сказать, физику за фамилию или польское имя) - "Это я" - отвечает. Я чуть не упал. Ничего, Симон Бернштейн был с огромным запасом юмора и мы потом дружили до самой его смерти. Я его даже на мотоцикл сажал сзади (я тогда увлекался этим делом, второй раз к нему и приехал не своей "макаке") и вез к себе в Тушино. Привёз однажды, сам прошел вперед, дверь оставил открытой, за мной проскочил Симон, а мой папаня, решив, что это кто-то из друзей моих сыновей-мальчишек, кинулся к Симону хватать его в охапку: "Эй, мальчик, ты куда!" Было большое смуще¬ние, но Симон не обиделся. Зато папаня всё таращил на него глаза за столом: он решил, что я окончательно рехнулся».
Но ЛИТО у Симона было всё же не то, чего-то не хватало, или это уже привычка к Эдмунду?
Поскольку к Эдику ходили валом, то старались нести вещи короткие, страниц по десять, чтоб всем успеть прочесть, каждого обсудить, погладить. Всё-таки Эдик старался дать шанс самому бездарному или тупому. Пишущему что надо? Внимание, немножко поощрения и он, гладишь, запел, завыл. Эдик никогда не опускался до того, чтоб елейно-ядовито предложить неофиту: "Вы, батенька, Пушкина почитайте, Гоголя, Кафку. Может быть, даже Чуковского, для слога." Я такие вещи слышал от других "мэтров". Нет, он прямо и честно говорил про слабости письма, но тут же находил и удачи. Для удач-то он и жил.
Правда, не только короткие вещи читалась. По необходимости - ну что делать, если человек - романист? - заслушивались романы и повести, хотя бы в два-три приёма. Были а нудяги, два часа мучает. Эдик молчит - культура! Мы начинаем тихо трепаться меж собой. Эдик рявкает (он умел и рявкнуть): "Что это такое! Как можно не уважать автора?"
Был случай, когда мы с Олегом Богдановым (оба большие питухи) приехали к Эдику в Медведково, это в конце 70-ых, по дороге хорошо угостились и хотелось еще. Гадство, конечно. И у нас ни копья. А у него сидел и читал некий Левятов. Поэма или повесть, не помню, нам было не до того. Эдик какие-то копейки собрал, сам же сбегал в магазин, мы с ним выпили, нам стало хорошо, тем не менее, он ушёл в другую комнату дослушивать Левятова. Это ж как надо любить литературу и уважать чужое перо!
И, однако, ни мы, ни он не печаталась в солидных изданиях. Ну, Эдик-то еще, может, где-то мелькал по газеткам, а уж я только в стол писал, только в стол. Так и привык. Фактически и сейчас так пишу. В толстые журналы было не прорваться, там царило кумовство, вкусовщина, блат. И сейчас так. Кто к Эдику ходил и никуда больше, тот считался зачумлённым. Был краткий период, когда Ефим Друц, приятель Иодковского, порекомендовал меня в новое ЛИТО при ЦДЛ (или при СП писателей?). Приняли. Походил два раза к Письменному, к Балтеру... Тошнота. Про печатание - молчок, Ну, думаю вас в задницу, в альма-матери хоть живёшь, дышишь, хоть выпьешь от раздражения, а тут всё опять, как у Левина.
Эпизод, характеризующий вольнодумство нашего ЛИТО. Начало февраля 66-го года» В "Зелёный огонёк", что на Новорязанке, врывается бурный бородач, вроде битника 50-ых, даже скорей похожий не асера-экстремиста, и с порога орёт: "Ребята, Синявского и Даниэля арестовали, 11 февраля будет суд! Все к Мособлсуду, не дайте убить писателей!" И шли. Я по всем судам шатался, хотя и на улице. Все было закрытое. Ругался с дружинниками. Особенно в октябре 1968 г., когда на Серебрянической набережной в райсуде слушалось дело Богораз-Литвинова. Там, кстати, и с генералом Григоренко познакомился, и - на свою шею - подписывал у него дома петиции в защиту крымских татар. А что мне татары? Вот теперь нас все ненавидят, и те же татары. А через три месяца ведомство "Григория Борисовича" поставило мне на работе хорошую клизму. И все ж с работы не выгнали, только пугали и звали "постучать". Но - я и "стукач" - все две несовместные.
До всех нынешних войн и оккупация милей мне блаженное времечко конца шестидесятых годов. Как уже говорил, жил я с женушкой и малыми детишками на Малой Андроньевке, что в Рогожье, в деревянной избе, занимал три комнаты - отдельная квартира, прелестный дворик, тихие переулки, липки густились по краям тротуаров. Зимой (а помнятся всё почему-то слабые снежные зимы - сладкая радость с грустью попалам) наши дворники-татары сгребали снег в аккуратные сугробы, техники не било, уютно так, как в комнате... Много в округе пивных, вино-автоматушек с дешевыми портвейнами, так называемые "точки". Магазинов, конечно, тьма-тьмущая, столовые, кулинария, аптеки, ателье - словом, всё, что горожанину нужно. Жили вроде бедно, но как-то не всё хватало и на выпивку. Но пили аккуратно, не до смерти, как сейчас. А недалеко от меня на улице Хива (угол с Трудовой), рядом со знаменитыми татарский банями, тоже в небольшом домушке поселился на два или три года Эдик. У матери своей он, что ли, жил. У него, вроде, не было московского жилья, да даже прописки. И жил он там уже со своей Наталинкой. Невеста была еще эта Наташа. Ничего бабец, я её даже пытался за ляжку ущипнуть. Она была у Эдика как бы героиня его романа - Аэлита. Я этих небесных штук не понимаю, но он любил космос, как многие тогда. Интеллигенция. Все стихи его тогда были только про неземную Натали: "Утоли мои печали, Натали..." Мы её и звали так: "Утолинка". Что ж, утоляла.
Как и у меня, у них была печь-голландка на две комнаты, я его научил заготовлять дрова, как и меня научили наши мужички: в округе потихоньку ломали очень ветхие домики, и мы таскали доски, пилили у меня во дворике, часть оставляли у нас, а часть везли на саночках в квартиру Эдика. Затопим, бывало, печуру, сядем возле, распечатаем зеленоватую бутылку "Особой" и беседуем-читаем. Ну, я-то читал на ЛИТО, а вот он тут-то мне и открыл свои ранние, политические и любовные, стихи, а также начало романа "'Марсианка идёт по Арбату", Потом он менял текст, и я не знаю, каков он, но тот был восторженно-глупый. Зато сатиры у него мощные: "День дурака" (острый, но безжалостный и подловатый наскок на веселящийся народ в Измайлове), "Про бананы", "Софье Васильевне сорок девять..." (о грядущем пятидесятилетии советской власти), да много чего еще в том же роде. Я и сам был в какой-то мере сатириком, ибо нас очень уж допекал настойчивый маразм власти. Всё ж партия надо было быть малость потише, поумнее - и был бы взаимный оргазм.
Но всё же больше мы были романтиками, большими детьми, чего теперь уже не встретишь. Тут я впервые узнал, что это его песни - про целинников и про Ангару. Что ж, это немалое дело, что их пел народ. Именно эти песни я слышал во время разных застолий родных моих обывателей. А что? Я же студентом в 57-м году с восторгом поехал на целинный Алтай. Правда, оттуда поскорее вернулся: голодно (точнее - неорганизовано дело) и товарищ по дороге с ума сошёл.
А еще... Только что появились сравнительно дешёвые магнитофоны "Гинтарас", и опять же по дешёвке я покупал некондиционные плёнки с радио, записывал чья-то копии с копий Высоцкого (тогда он пел просто, по-дворовому, без лишней "артистичности"), Галича, Окуджаву, Визбора, жаль вот, что не записал, как сам Эдик поёт. И под портвейн № 13 или 15 всё так ложилось на душу!
На что он жил тогда, вроде бы мать ему помогала, что-то Натали зарабатывала» Я инженерил, двое детей, жена - медсестра, не голодали, даже Эдик, бывало, мне: "Старичок, дай в долг полтинничОк". И давал. Полтинник тогда, как при царе, было о-очень много, цельный обед в средней кулинарии-столовой.
И, однако - ж, свадьба у него была с Наталинкой. Жили рядом, а вдруг получаю депешу: приглашение на свадьбу, причем там было стихотворное пожелание: "Наталинка, эвездная пылинка... Вход закрыт без «четвертинки».." Все мы к нему на Хиву пришли, у каждого по поллитре, по две в карманах пельто - а как же? Но и от себя у них стол был. Эдик, хоть и в дым пьяный, а - стихи, стихи... Ночью выходили гулять по тихим заснеженным Рогожским переулкам... Боже, неужели это всё было!
Про женщин его говорить долго и сложно, кто-нибудь ещё расскажет, но одно: бабы его любили. А уж он их? Легендой он у нас был, царь Соломон. Чуть рябоватенький, но такой, я бы сказал, представительный, напористый, звонкий говорун-оратор, как сирена, заговаривал-зачитывал слабый пол. Да ведь и барственный, сидел в нем аристократ, польский пан гоноровый. И мне это ужасно нравилось. И им, конечно. В то же время ребячество, капризность, вплоть до эгоизма. Но нет, не злой был, невредный.
Вот еще. Кого он давно знал и ценил, тому устраивал на своих "радениях" призы и даже грамоты-дипломы. Неофициальные, конечно, на машинке печатанные, а всё ж - как приятно! Цена тебе, значит, есть. Деньги - так это он предлагал всем, кто собрался (а там бывали и люди богатенькие), скинуться "по рублику" для такого-то. Смотришь, четвертак есть, а это и домой малость принести, и пару бутылок с ним же, Эдиком, вылить. В 85-ом году в Серебрянниках мы собрались у какого-то внука Вахтангова. Одноэтажная халупка, но полно комнат (выселили старых жильцов), ходи по всему дому из конца в конец. Внучок-то был художник, правда, жутковатый - абстракционист, везде развесил свои полотна и впечатление, будто в аду находишься. Стали усаживаться, через минут пять Эдик мне сует: "На, старичок, тебе собрали, твой сегодня забой." Двадцать пять рубликов! Я попросил одну нежную поэтессу пока начать читку, а сам скорей на угол Солянки, там взял две водчонки и портвешок и всё это примостил в далёкой кладовке, позвал, кого следует (и Эдика, разумеется), мы быстро тяпнули и - ох, как я пел! как заливался соловьем, читая своя поэму в прозе (как Гоголь) "Наталья Белые Зубки", Поэма неприличная, остро-сексуальная, но без выражений. Я её и до сих пор больше всех своих вещей люблю, но напечатать в "свободном обществе" так и не удалось. И - мало этого Эдик заранее припас и "грамоту" за "верное служение искусству" Кстати, во времена работы его в "Литературных новостях" Эдик раз оказал мне честь, вручив в ЦДЛ диплом и 50 тысяч рублей за повесть-хронику "Город Благороден", который перед тем напечатал. Причём диплом был II степени (и Климонтовичу). А I степень дали какому-то господину за роман "Сперматозоид". И такое бывало.
Он вообще не жил, а кружился. Дикие девяностые годы. Конечно, кому дикие, а кому благодать. Я в дни ельцинского путча потерял старшего сына. Эдик же - обрёл мечтаемую давно газету. Но тут же и язва, и старость, и эта трудная жена. С газетой, по-моему, а 94-ом стало сложно, не было денег, кто-то лез в неё...
И Эдик закружился. Его не враг-человек сбил машиной, а сам порядок переехал: надо быть бурбулисом , чтоб уцелеть в этом тумане, а не Эдмундом Феликсовичем.
И под занавес горькая мысль: Чего с человеком не сделало всесильное, казалось бы, ГБ, то сделал пустяк - автомобиль, новый Идол эпохи, жестянка паршивая. А личность ушла...
23февр.1996 г.
В. Галкин