Сергей Максудов про поездку в ссылку к Иосифу Бродскому
Оригинал взят у messie_anatol в Сергей Максудов про поездку в ссылку к Иосифу Бродскому
http://maksudovsergei.com/index.php/literatura/brodskiy/66-2012-04-25-23-37-48
Александр Бабенышев (Сергей Максудов) - историк, демограф, социолог. Известный специалист по изучению потерь населения СССР. Преподавал и вел исследовательскую работу в Гарвардском и Бостонском университетах (США), в Украинском институте Эдмонтона (Канада).
В 60-70 годы - участник правозащитного движения в СССР. А.Бабенышев выступал в защиту арестованных писателей А.Синявского и Ю.Даниэля, распространял листовки против советского вторжения в Чехословакию, подписал письмо протеста против высылки А.Солженицына. Он писал и распространял самиздат, ездил в ссылку к поэту Иосифу Бродскому и академику Андрею Сахарову. Он составил «Сахаровский сборник», который был издан на Западе на шести языках, в том числе на немецком с предисловием Генриха Белля и Льва Копелева. Первая его публикация по оценке потерь советского населения в годы гражданской войны, коллективизации и Второй мировой войны вышла в журнале «Cahiers du Monde» в Париже в 1977 г. В 1981 г. эмигрировал в США.
Помимо преподавательской и исследовательской работы в университетах, А.Бабенышев занимался редактированием журналов в эмиграции «Поиски и размышления» в самиздате, «Страна и мир», «СССР: Внутренние противоречия», «Трибуна». Автор и составитель книг «Сахаровский сборник», «Потери населения СССР», «Неуслышанные голоса», «Документы Смоленского архива», «Кулаки и партийцы», "Чеченцы и русские. Победы, поражения, потери", десятков статей, опубликованных на разных языках в журналах «Страна и мир», «Форум», «Сучаснiсть», «Синтаксис», «Soviet Studies», «Slavic Review», «Europe-Asia Studies», «Times Literary Supplement», «Cahiers du Monde russe», «Journal of Ukrainian Studies», «Harvard Ukrainian Studies» и др.
КОМАНДИРОВКА В НОРИНСКУЮ
Статья была напечатана в журнале "Новое литературное обозрение", № 45, 2000. Через десять лет кто-то из читателей организовал через фейсбук поиск аватора стихотворения "Письмо Овидия к цезарю". Им окащался Юрий Александрович Григорьев, жтвущий в Вильнюсе.
ВОСПОМИНАНИЯ
КОМАНДИРОВКА В НОРИНСКУЮ
И вообще это был. как я сейчас
вспоминаю, один кз лучших периодов
в моей жизни. Бывали и не хуже,
но лучше - пожалуй что и не было.
Иосиф Бродский
В документальном телевизионном фильме, снятом об Иосифе Бродском Нью-Йоркским центром визуальной истории (Visual History) в конце 80-х годов, есть забавный эпизод. Поэт рассматривает любительские фотографии. сделанные друзьями, навещавшими его в ссылке, и комментирует. обращаясь к невидимому нам американскому участнику: «Мой письменный стол, керосиновая лампа, кружка, пишущая машинка, конечно». Уважаемому профессору и признанному всем миром поэту жизнь без письменной машинки, конечно же. представляется невозможной. В действительности ничего само собой разумеющегося здесь не было, напротив, был сказочный, немыслимой щедрости подарок Фриды Вигдоровой. Дети подарили Фриде Абрамовне машинку на день рождения, а она. к их возмущению передарила ее молодому подопечному поэту. Этот царский жест в то время широко обсуждался в узком литературном кругу. Машинку достать даже члену Совписа было совсем не просто, и стоила она немало. Однажды одна писательница завещала друзьям собраться после ее кончины и взять на память кто что захочет. За машинку схватились буквально все. Доставить этот дар и множество других передач и продовольственных посылок, как сказали бы сегодня, «гуманитарную помощь», взялись молодой врач и поэт Евгений Герф и его приятель врач Виктор Гиндилис [1]. У меня попросили большой рюкзак, и, как рассказывает Раиса Давыдовна Орлова, 7 мая 1964 года я привез его на квартиру к Копелевым и помогал складывать, чтобы консервы не давили на спину. Бродский пробыл к этому времени в ссылке около месяца, и нужно было отвезти продукты, теплые вещи, спальный мешок, спиртовку и множество передач от различных людей. Выяснилось, что вещей и подарков слишком много и медикам все не увезти, решили, что я поеду вскоре за ними и отвезу все остальное [3].
Совершенно особенный, бесценный подарок посылала Лидия Корнеевна Чуковская. В книге Орловой и Копелева приводится ее сопроводительная записка:
«Посылаю Иосифу книгу - стихи и проза Джона Донна. М. б. это будет приятно ему. Посылаю также в фонд еше 10 р. Очень прошу купить ему в подарок рубля за три коробку шоколада или еше лучше две-три плитки. Т.к. он не курит, наверное, любит сладкое. А остальные деньги употребите по своему усмотрению. (Это еше не «переделкинские», а мои. Переделкинские приберегаю до июня.) Простите, что затрудняю Вас покупкой, но отсюда никак иначе не сделать... Мой совет: все, что вы хотите сообщить ему о деле, - передавайте устно» [4].
Совет передавать информацию устно был из тех благих пожеланий, которые московским интеллигентам выполнять было нелегко. Сама Лидия Корнеевна послала Бродскому свое письмо в Отдел культуры ЦК. 11 мая 1964 года она записывает в дневник:
«Навестили Иосифа некие молодые люди. Молодые врачи. В комнате холод, грязь. Спит не раздеваясь. С сердцем плохо: физическая работа ему не по силам. Необходимо, чтобы местные, тамошние врачи дали ему справку о болезни - тогда, быть может, освободят его тамошние вдаЙи от тяжелой работы... Показали ему письмо мое, говорят, оно ему понравилось» [5].
Мне удалось поехать к Бродскому довольно скоро, дней через десять после первой экспедиции. Главная проблема была пропуск работы. Сталинская эпоха ушла в прошлое, но ее устои, в частности строгая рабочая дисциплина, расшатывались с трудом. Я же после окончания геологического института в 1961 году работал в Гидропроекте, институте, совсем недавно еще находившемся в ведомстве КГБ. Естественно, дисциплина соблюдалась довольно жестко, и помню, что я запирался в уборной, чтобы минут пять почитать или подремать. В начале 1964 года я перешел из Геологического отдела в группу внедрения математических методов и ЭВМ. Задача состояла в создании программ для компьютеров, чтобы облегчить и улучшить расчеты проектировщиков и геологов. Нас было шесть человек, в политическом отношении полных единомышленников, то есть антисоветчиков. Собственной ЭВМ в Гидропроекте еще не было, мы арендовали машинное время в различных вычислительных центрах, нередко по ночам, и потому обладали определенной свободой передвижения. Мои приятели отпустили меня, скрывая от начальства мое отсутствие в течение четырех дней. Более того, меня всем коллективом проводили на Ярославский вокзал, а начальник группы Борис Хазанов дал мне с собой кинокамеру, вещь по тем временам очень редкую и дорогую.
Дорога была проложена моими предшественниками, так что я без труда и расспросов добрался до домика на самом краю деревни Норинская. Это был деревянный квадратный бревенчатый сруб, какие строят испокон веку по всей России, из бревен длиной 3,5-4 метра, то есть общей площадью 12-15 квадратных метров. Крошечное окошко, из тех, что когда-то заделывали слюдой, также было типично для тех северных мест. Это была летняя изба без печки. Здесь я впервые увидел оригинальный метод борьбы с клопами: стены, потолок и отчасти даже пол были плотно обклеены старыми газетами. До тех пор пока газеты не прорвались, эти извечные враги человека, а русского человека особенно (если верить маркизу де Кюстину), лишались доступа в человеческое жилье. Вдоль одной из стен бревенчатый выступ отгораживал кладовку, с длинными полками из досок, которые были заставлены консервными банками, пакетами с разнообразными наклейками, составляя продуктовое изобилие, созданное усилиями посетителей. (Кроме Герфа с приятелем к Бродскому приезжал еще в апреле Михаил Мейлах, в середине мая, как сообщает Лидия Корнеевна, у него побывала мать). Мебели в городском понимании этого слова не было. Слева от окна прибитый к стене дощатый стол с керосиновой лампой, пишущей машинкой, чернильницей в стиле барокко, как горделиво сообщил мне Иосиф - подарок Ахматовой. Над столом - полка с книгами, на ней в анфас развернут небольшого формата альбомчик с репродукциями Джотто. Топчан с соломенным матрацем, лавка с ведром для воды - вот и вся незамысловатая обстановка. На меня домик произвел очень приятное впечатление. Настоящее, изолированное, собственное пространство.
Для нашего поколения это была немыслимая роскошь. Конечно, не было газа, водопровода, электричества, теплого туалета - всех этих замечательных изобретений XX века, не было даже уборной-скворешни во дворе, придуманной стыдливыми горожанами. Но были четыре стены, крыша и дверь, закрыв которую можно было отгородиться от всего мира, думать, сочинять, быть наедине с самим собой. Поколению Бродского, родившемуся и выросшему в плотно набитых коммуналках, хорошо знакома эта тоска по собственному пространству. Иосиф с гордостью показывал свои владения, а я не без зависти осматривал их и снимал видеокамерой. В интервью Соломону Волкову Бродский рассказывает: «Два чело приезжали на мотоцикле, входили ко мне в избу. Замечательная у меня изба была, между прочим» [6].
Совершенно иное впечатление произвела избушка на молодых врачей. В 1990 году они писали Лидии Корнеевне Чуковской «Он жил в деревянном угрюмом доме - помню серые доски, пыльные полувыбитые стекла, северное небо» (Евгений Герф); «У И.Б. был чулан 5-6 кв.м. с топчаном, ящиком каким-то вместо стола и табурета и, главное, мизерное однорамное оконце, часть которого была разбита и потому заткнута какой-то тряпицей» (Виктор Гиндилис) [7].
Детали описания довольно близки, лишь площадь сруба Виктором Гин дилисом заметно преуменьшена, но поразительна разница впечатлений. К сожалению, кинопленку, которая могла бы нас рассудить и послу объективным свидетельством, я впоследствии утратил [8].
Бродский мне понравился. Он не жаловался, не ныл [9], был приветлив, охотно отвечал на вопросы. Меня почему-то поразила его ярко-рыжая шевелюра, я, видимо, не знал до этого, что он рыжий. Такое же огненное пламя я увидел много позднее на голове у еще одного гения - режиссера- мультипликатора Юрия Норштейна. Один из двух дней моего пребывания Бродский не работал, а на второй вернулся довольно рано. Варить еду он отказывался и посещал свою продуктовую кладовку с видом Робинзона Крузо, ожидающего сюрпризов и открытий. Я два раза готовил: на спиртовке суп из бульонных кубиков и на костре на улице макароны с мясом. Кулинарных талантов я начисто лишен, но в данном случае аудитория была непритязательная, и мы оба ели с удовольствием.
Главной проблемой и самым сильным переживанием оставались для Иосифа в это время его отношения с любимой женщиной. Из-за нее он уехал в Ленинград из Тарусы, где его укрывали московские друзья Ахматовой после начала преследований. Эта поездка, как и следовало ожидать, привела к аресту, суду, ссылке. Но и после всех этих серьезных событий главным оставалась «Она». По всей комнате были разбросаны скомканные машинописные листочки, черновики послания «к Ней» - единственная пока продукция машинки, привезенной моими предшественниками. Мучительный процесс выяснения отношений. Я подобрал один из этих комочков, понимая, что поступаю не слишком этично. Частичным оправданием мне может служить то, что я никому не показывал этот листочек, и лишь сегодня, через 35 лет, когда письма поэта сданы в архивы, а его биография и личная жизнь стали достоянием литературоведов, в интересах истории считаю возможным его развернуть:
"Моя любимая,
это та самая машинка, которой я пользовался в Тарусе (в состоянии, мало чем отличавшемся от нынешнего). Но я предпочитаю явные беды или явные радости невнятному бормотанию примет и предчувствий. Поэтому стараюсь совсем не думать о сильном сходстве (ситуаций). Я перенес столько непредчувственного и непредвиденного, что теперь должен бы не обращать внимания на
всякие как бы знаки. Их очень много и. порой, начинает казаться, что наверстываю какое-то «упущенное».
Я старался никогда ни в чем тебя не упрекать и, в общем, и сейчас этого не делаю. Но почему ты делаешь мне так больно? Это не упрек, это все равно как ребенок к юбке. Почему ты молчишь? Ты же знаешь, что значит тревожиться. Я в каком-то диком отчаянии, со всеми твоими обещаниями и запретами и не знаю, что сделать. Я даже не знаю получила ли ты деньги. И предчувствия, как дикие звери в меня вцепляются и не отпускают. Само это письмо, само письмо значит, что они меня не обманывают, и у тебя перемены в страшную для меня сторону.
Я очень измучился и исстрадался. Я знаю, что нужно сказать тебе что-то нежное и обнадеживающее. Но уже как раньше боюсь, что первое станет тебя раздражать, а для второго - все меньше и меньше поводов. Говоря по правде, их нет»
О любви мы с ним не говорили. Обсуждали главным образом стихи и личные впечатления поэта о случившемся. Я расспрашивал, он отвечал. Отвечал подробно, без раздражения. Интересно, что эта уважительная манера ответа на любые, иногда даже бессмысленные вопросы сохранилась у него и в более поздние годы. Мне не раз приходилось присутствовать на его выступлениях в Эмхерсте и Бостоне, и на каждый задаваемый вопрос он всегда пытался дать серьезный, правдивый ответ. Из рассказов помню его ужас от замкнутого на ключ и деформированного пространства психушки, ужас бессилия перед произволом врачей и санитаров. В тюрьме было спокойней, только однообразные записи на стенах твоих предшественников создавали невеселую историческую перспективу. Бродский тоже нацарапал где-то в углу над нарами свои инициалы. Страшное впечатление произвел на Иосифа переезд в столыпинском вагоне, когда грубый, дебильного вида конвоир с винтовкой в руках становится хозяином твой жизни и смерти. Впрочем, к этим двум сюжетам поэт нередко возвращался в интервью 80-90-х годов. Но мне не встречался в них рассказ о том, как его увольняли с последней работы. Он устроился истопником в как-то институт и работал в ночную смену. Но для уже начатой против него кампании необходимо было представить его неработающим тунеядцем. И вот он приходит вечером на работу в котельную и видит, что директор института и начальник отдела кадров, как две большие жирные крысы, прячутся в углу, поджидая его, чтобы зафиксировать опоздание на несколько минут и, сделав очередное предупреждение, выгнать с работы. Иосиф особенно подчеркивал несоответствие солидной важности директора, уважаемого человека, и унизительной покорности, с которой он выполнял распоряжение не то КГБ, не то райкома.
Говорили мы и о геологических экспедициях, главным образом о ланд шафтногеографическом их представлении. У меня здесь был сходный, но более солидный геологический опыт, но мне кажется, что я не много рас- сказывал, больше расспрашивал. Помню его описание дальневосточных маршрутов по сопкам, особенно меня интересовавших, поскольку работать восточнее Байкала мне не приходилось.
Времени для разговоров было много. Вечера, бесконечно удлиненные отсутствием электричества, переходящие в ночь почти бесконечной протяженности. Главным образом мы читали стихи. Я просил Иосифа пока зать мне что-нибудь, я предпочитаю читать глазами, а не слушать. Но он говорил, что ничего напечатанного нет, и читал охотно по нескольку ча сов подряд. Знакомых мне стихов было немного. Помню, я просил его про читать «Джона Донна», но он вместо этого стал читать какие-то огромные, казавшиеся бесконечными поэмы, напоминавшие «Горбунова и Горчакова». По-моему, они так и не появились в печати. Слушатель я был малоблагодарный. Сказать что-то серьезное, особенно со слуха, было трудно. Восхищаться же бессмысленно я не умел и не хотел. Помню чувство неловкости от невозможности адекватно реагировать. Стихи Бродского мне нравились, я понимал, что это настоящее, но масштаба его дарования я, конечно, совершенно не представлял. В то время и впоследствии у меня постоянно возникал вопрос: является ли Иосиф талантливейшим представителем поэзии нашего поколения? И окончательно к утвердительному ответу я пришел лишь где-то в середине 80-х годов. Возможно, Бродскому не хватало моего восторженного восхищения, его известность в узком кругу была уже довольно велика, и он постоянно сталкивался с восторженными почитателями [10]. Но в то время я этого не почувствовал.
Конечно, говорили о том, кто, что и кого в поэзии любит. Был довольно очевидный набор общих имен. Помню, удивил меня вопрос о Багрицком. Года за два-три до этого он мне очень нравился, я кое-что знал наизусть, в том числе «Трактир», но появление Мандельштама как-то резко понизило роль стихов Багрицкого в моей внутренней иерархии поэзии.
Я не писал стихов. Но был знаком с несколькими неофициальными московскими поэтами, назову их условно «кружок Ландмана». Михаил Ландман, 1932 года рождения, еврей из Вильнюса, приехал в Москву в 1955 году поступать в Литературный институт. Его не приняли, он работал на стройках, подрабатывал переводами и рецензиями, посещал поэтический семинар Светлова и, главное, любил, знал и с удовольствием читал множество стихов. С его голоса я помнил десятка полтора понравившихся мне стихотворений. В том числе небольшую поэму «Гнездо лебедей» и два стихотворения некоего Григорьева. Этого человека я никогда не видел, ничего о нем не знаю и не видел его стихотворений в печати. Но вот уже почти сорок лет являюсь добровольным пропагандистом его творчества. Я прочитал его стихи Бродскому и рассказываю об этом, поскольку сюжет одного из них, возможно, связан с некоторыми мотивами его поздней лирики. Стихотворение называется «Письмо Овидия к Цезарю». Приведу его полностью, поскольку не знаю, было ли оно когда-либо опубликовано.
Здравствуй, цезарь, я еще живой,
Но уже не юный и не пылкий.
Цезарь, возврати меня домой,
Здесь такие олухи - зимой
Молоко едят ножом и вилкой.
Цезарь, возврати меня к весне,
Что за жизнь без родины? Нет гаже.
Живописец, он в любой стране
Может вырабатывать пейзажи.
А поэт, что значу я вдали
От рисунков золотой латыни
Среди трав, бушующих в пустыне,
Где пролетом стонут журавли.
Что за жизнь без письменности? Ад.
Здесь меня не любят и не ценят.
«Олух ты, - крестьяне говорят.
- Жизнь дана для добыванья денег».
Пахарь синеглазый как топор,
На искусство он не разорится.
Можно ведь и даром веселиться
- Это называется фольклор.
Здесь, где небо сходится с землей,
Некоторым даже удается
До луны дотронуться рукой.
Как река, неторопливо льется
Жизнь. Растет жестоко, как трава,
Вслед за поколеньем поколенье.
Это царство не людей - растений,
Чужды им и краски, и слова.
В тот момент мне абсолютно не приходила в голову параллель Бродский - Овидий. Не знаю, думал ли он о ней. По крайней мере, впоследствии она зазвучала в его творчестве достаточно отчетливо.
Расстались мы не друзьями, но хорошими знакомыми. Больше я в ссылку к нему не ездил, поскольку было известно, что его регулярно навешают ленинградские друзья.
Однажды я встретил Бродского в Москве в доме геолога и поэта Славы Епишина, писавшего под псевдонимом Лен довольно слабые, под Вознесенского, стихи. В тот вечер там должна была состояться встреча Бродского со «смогами». Мне показалось, что Иосифу было приятно увидеть знакомое лицо, мы обменялись какими-то новостями. слегка поиронизировали над роскошью обстановки: стол был накрыт крахмальной скатертью, салфетки в кольцах, хрустальные рюмки, красный и черный цвета приборов создавали богатую цветовую гамму буржуазного благополучия. Я ушел, не дожидаясь начала «торжественного обеда» и «серьезного разговора, поскольку группа этих московских поэтов представлялась мне скорее крикливой, чем талантливой [11].
Еще раз мне пришлось приехать к Бродскому в Ленинград в 1966 году со специальным поручением. Меня попросили пригласить его выступить на вечере памяти Ахматовой в Музее Д.С. Пушкина. Деликатность задания заключалась в том, что организаторы вечера, научный сектор музея во главе с Н.В. Баранской, опасались, что если партийные или кагэбэшные инстанции узнают заранее, то они выступление Бродского или даже весь вечер запретят. Появление Бродского на сцене должно было быть сюрпризом даже для директора музея А.З. Крейна. Выполняя их просьбу, я вызвал Бродского на улицу (страх церед прослушиванием помещений был тогда очень распространен) и договорился с ним о приезде. Выступление, однако, сорвалось. Крейн, буквально в последнюю минуту узнавший о нем, страшно испугался и категорически запретил.
Его упрашивали многие весьма уважаемые зрители, знаменитая пианистка Мария Юдина падала перед ним на колени, но, сохраняя партийный билет и безнадежно теряя репутацию порядочного человека, директор настоял на своем [12].
В следующий раз мы встретились в 1981 году в Нью-Йорке, очень скоро после моей эмиграции в США. Эдд Клайн, американский бизнесмен, посвятивший себя русским делам, опекун и благодетель множества эмигрантов. пригласил меня на вечер, посвященный русской литературе, в нью- йоркской публичной библиотеке. В огромной русско-американской толпе Бродский оказался чуть ли не единственным моим знакомым. Я не подошел к нему, не будучи уверен, что он меня помнит. Однако он меня узнал и рассказал Эдду Клайну о моем приезде к нему в Норинскую. При этом он тоже не подошел. В дальнейшем мы еще несколько десятков раз встречались в гостях у общих знакомых, но ни разу не разговаривали о тех далеких норинских временах.
Почему? Откуда эта отчужденность, которую я, правда, никогда не пытался преодолеть? (Думаю, что, если бы я начал разговор, Бродский, как вежливый человек, его бы продолжил). Несомненно, Иосиф Бродский побаивался эмигрантов и, если мог, уклонялся от контактов с ними [13].
В фильме, с упоминания которого я начал рассказ, он некоторое время говорит по телефону, а затем кладет трубку и произносит, поясняя своему невидимому собеседнику, как бы извиняясь перед ним: «Русские» («Russian»). Да вот, приходится иметь дело с этими странными, малоприятными людьми. Возможно, провал выступления Иосифа на ахматовском вечере породил связанные со мной неприятные воспоминания. В дальнейшем отчуждению способствовала наша принадлежность к разным эмигрантским группировкам. Бродский был в лагере «Континента», доверив Максимову даже свою подпись под протестами и призывами [14]. Я оказался в компании Синявского, Копелевых, Любарского, Шрагина, Литвинова и Чалидзе, заметно расходившейся с Солженицыным и Максимовым в оценке происходившего в России.
Но думаю, что главная причина заключалась в его внутренних претензиях к московским защитникам, представителем которых я незвано явился к нему в Норинскую. Вероятно, ему казалось, что, борясь за его освобождение, эти люди превращают события его жизни - процесс и ссылку-в коллективно-общественные действия, как бы лишая его власти и контроля над ними. При этом ожидание его естественной реакции - благодарности - ставило его как бы в эмоционально зависимое положение. А независимость - одно из важнейших требований молодости. Это было самое главное, что Иосиф Бродский отстаивал, отказываясь работать там, где ему не хочется, и не вступая в контакты с официальными советскими учреждениями [15]. Эта жажда свободы и независимости - одна из характерных черт нашего поколения, и, думается, она сыграла немалую роль в формировании личности нашего великого поэта.
____________________________________________
Подробнее о них см.: Чуковская Лидия. Записки об Анне Ахматовой. М.: Согласие. 1997 Т. 3. С. 410-414.
2. Орлова Раиса. Копелев Лев Мм жили в Москве Ann Arbor Ante. 1988. С. 108-109.
3. Я не видел в судьбе Иосифа Бродского ничего слишком героического или трагического. Его поведение было обычной формой нонконформизма, распространенного в нашем поколении Я был знаком с несколькими участниками ленинградского процесса над марксистской организацией «Колокол», члены которой получили серьезные сроки лагерей и ссылки. Некоторые мои знакомые не работали постоянно, пытаясь найти себя в той или иной не контролируемой государством сфере, многие уклонялись от армии. Один приятель даже падал со второго этажа, чтобы получить сотрясение мозга и избежать призыва. Кроме любопытства, было две причины моей поездки: 1. Задание окололитературной среды, к которой я. благодаря родственным и дружеским связям, принадлежал. 2. Желание противопоставить что-то советской власти, продемонстрировав ей тем самым свое несогласие. Эти причины определяли в то время многие мои поступки, занося норой в самые горячие исторические точки эпохи. Так. я оказался на квартире Солженицына через несколько часов после его высылки из страны, я залез в окно квартиры Сахарова в Горьком, поскольку власти запретили ему встречаться с людьми Поездка в Норинскую была первым из этих ми- ни-протестов из принципа «Не хочу молчать!».
4. Орлова Раиса, Копелев Лев. Цит. соч. Бродский родился 24 мая 1940 года, так что книга и шоколад предназначались в качестве подарка на день рождения. Как это ни удивительно, Бродский до получения этого подарка Джона Донна не читал. В интервью Игорю Помернцеву он рассказывает: «Самое интересное, как я достал эту книгу. Я рыскал по разным антологиям. В шестьдесят четвертом году я получил свои пять лет. был арестован, сослан в Архангельскую область, и в качестве подарка к моему дню рождения Лидия Корнеевна Чуковская прислала мне - видимо, взяла и библиотеке своего отца - издание Донна в «Modem Library». И тут я впервые прочел все стихи Донна, прочел всерьез» {Бродский Иосиф. Большая книга интервью. М.: Захаров, 2000. С. 154)
Интересно утверждение, что Бродский «не курит». Я тоже не помню его в то время с папиросой, не было ее следов и на кинопленке, которую я тогда отснял (о ее судьбе см. ниже). Однако мне попадались воспоминания ленинградцев о том, что они привозили ему в ссылку сигареты.
«Переделкинские» - деньги, которые Лидия Корнееи на предполагает собрать со знакомых н Переделкино. В это время начинает функционировать система помощи заключенным и их семьям, ставшая регулярной после процесса Даниэля и Синявского. «Приберегаю до июня» - до следующей (моей) поездки, которая первоначально предполагалась примерно через месяц, но состоялась раньше.
5. Чуковская Лидия. Цит. Соч. С. 210.
6. Волков Соломон. Разговоры с Иосифом Бродским. Нью-Йорк: Слово, 1997. с. 81-82
7. Чуковская Лидия. Цит. Соч. С. 210.
8. Пленка, хоть и была моей первой пробой, получилась неплохо, правда, кадры, снятые в избе, оказались темными Молодой, с густой шевелюрой, даже в черно-белом изображении рыжий Бродский в доме, у лома, у речки, пьющий воду из лужи (не по-настоящему, а для разнообразия съемочного сюжета). Чем больше проходило времени, тем чаще мои близкие и далекие знакомые прошли у меня »ту пленку, чтобы посмотреть «живого» Бродского. Думаю, ее видели многие десятки, если не сотни москвичей. С нее было сделано несколько не слишком удачных фотографий, поскольку мои знакомые не обладали необходимым оборудованием. Однако где-то в конце 1980 года. собравшись уезжать на Запад, я решил переслать пленку за границу. Я вложил ее в папку с тесемками вместе с рукописью"моей книги, и на моих глазах диссидент Юрий Гастев занес ее во французское представительство на Садовом кольце недалеко от Цветного бульвара. Рукопись я со временем получил по адресу американского корреспондента Кевина Клоуса, но пленки в папке не оказалось.
9. В московских кругах, которыми я и был фактически командирован к Бродскому, было распространено представление, что поэт подавлен случившимся. 22 апреля 1964 года Лидия Корнеевна записывает слова Ахматовой: «Все это хорошо, но герой наш ведет себя не совсем хорошо... даже совсем не. Оказывается, был у нее Миша Мейлах. навещавший Иосифы в ссылке (один из преданнейших Бродскому молодых леиишралцев).
- Вообразите. Иосиф говорит: «Никто для меня пальнем о палеи не хочет. Если б они хотели, они б освободили меня в два дня». («Они» - это мы!)
Взрыв. Образчик ахматовской неистовой речи. - За него хлопочут так. как не хлопотали ни за одного человека из всех 18 миллионов репрессированных! И Фрида, и я. и вы, и Твардовский, и Шостакович, и Корней Иванович, и Самуил Яковлевич, и Копелевы. Это на моих глазах, а сколькис еще, именитые и не именитые. н Ленишрадг! А у нет типичный лагерный психоз - это мне знакомо - Лева говорил, что н не хочу его возвращения и нарочно держу в лагере.
Я подумала: Лева пробыл в тюрьмах и лагерях лет двадцать без малого, а Иосиф без малого три недели. Да и не в тюрьме , не в лагере, а всего лишь в ссылке» (Чуковская Лидия. Цит. соч. с. 207)
10. Так, Евгений Герф рассказывает Лидии Корнеевие: «Я ездил в Норинскую не как врач к пациенту, а как ученик к учителю» (Чуковская Лидия. Цит. соч. с. 410).
11. В то время такие встречи-столкновения неформальных московских и ленинградских поэтов были в моле. Я знаю, что Михаил Ландман и его приятель Михаил Яр- муш садили в Ленинград и встречались с Бродским и кем-то из его ближайших приятелей. Микро-турнир включал не только чтение стихов, но и соревнование в знании польского и английского языков. Ландман гордился тем. что «побил» Бродского в польском (это было неудивительно, поскольку он был родом из Вильнюса и знал польский с детства), а Ярмуш якобы «побил» напарника Бродского в английском.
12. Крейн жестоко рассчитался с организаторами вечера, выгнал Баранскую и нескольких других сотрудников, поставивших его в столь унизительное положение. Наталья Баранская стала писать, и косвенным результатом этих событий стало появление ее нашумевшей повести «Неделя как неделя».
13. Так, он, видимо введенный в заблуждение кем-то из друзей, согласился сначала участвовать в Лиге борьбы против кинофильма «Русские здесь». (Фильм рассказывал о жизни на Брайтон Бич и вызнал шейное возмущение эмигрантов, организовавшихся, чтобы пола п. в суд на режиссепа за клевету.) Однако буквально на следующий лень Бродский о'публиковал письмо о своем выходе из этой организации.
14. Мы ни разу не говорили с Иосифом о моих книгах, я думаю. что он их никогда и не видел. Поэтому было удивительно и смешно, когда в газете «Русская мысль» появилось восторженное приветствие Бродского, Буковского, Максимова к выходу «Сахаровского сборника», составителем которого я являлся, по-итальянски. «Континент» и «Русская мысль» полностью проигнорировали русское и английское издания, появившиеся первыми, французское - опубликованное по соседству с ними в Париже, немецкое - напечатанное большим" тиражом с предисловием Генриха Белля и Льва Копелева. Неожиданная радость по поводу итальянского варианта не имела, конечно, к Бродскому никакого отношения, а явилась продуктом сложных эмигрантских ходов, на которые был большой мастер главный редактор «Континента».
15. В США, в условиях большей свободы, а может быть просто оказавшись вне родины («чужой монастырь»), Бродский довольно легко смирился с необходимостью работать (преподавать), чтобы зарабатывать деньги на жизнь. Возможно, главную роль в этом изменении сыграл возраст.
http://maksudovsergei.com/index.php/literatura/brodskiy/66-2012-04-25-23-37-48
Александр Бабенышев (Сергей Максудов) - историк, демограф, социолог. Известный специалист по изучению потерь населения СССР. Преподавал и вел исследовательскую работу в Гарвардском и Бостонском университетах (США), в Украинском институте Эдмонтона (Канада).
В 60-70 годы - участник правозащитного движения в СССР. А.Бабенышев выступал в защиту арестованных писателей А.Синявского и Ю.Даниэля, распространял листовки против советского вторжения в Чехословакию, подписал письмо протеста против высылки А.Солженицына. Он писал и распространял самиздат, ездил в ссылку к поэту Иосифу Бродскому и академику Андрею Сахарову. Он составил «Сахаровский сборник», который был издан на Западе на шести языках, в том числе на немецком с предисловием Генриха Белля и Льва Копелева. Первая его публикация по оценке потерь советского населения в годы гражданской войны, коллективизации и Второй мировой войны вышла в журнале «Cahiers du Monde» в Париже в 1977 г. В 1981 г. эмигрировал в США.
Помимо преподавательской и исследовательской работы в университетах, А.Бабенышев занимался редактированием журналов в эмиграции «Поиски и размышления» в самиздате, «Страна и мир», «СССР: Внутренние противоречия», «Трибуна». Автор и составитель книг «Сахаровский сборник», «Потери населения СССР», «Неуслышанные голоса», «Документы Смоленского архива», «Кулаки и партийцы», "Чеченцы и русские. Победы, поражения, потери", десятков статей, опубликованных на разных языках в журналах «Страна и мир», «Форум», «Сучаснiсть», «Синтаксис», «Soviet Studies», «Slavic Review», «Europe-Asia Studies», «Times Literary Supplement», «Cahiers du Monde russe», «Journal of Ukrainian Studies», «Harvard Ukrainian Studies» и др.
КОМАНДИРОВКА В НОРИНСКУЮ
Статья была напечатана в журнале "Новое литературное обозрение", № 45, 2000. Через десять лет кто-то из читателей организовал через фейсбук поиск аватора стихотворения "Письмо Овидия к цезарю". Им окащался Юрий Александрович Григорьев, жтвущий в Вильнюсе.
ВОСПОМИНАНИЯ
КОМАНДИРОВКА В НОРИНСКУЮ
И вообще это был. как я сейчас
вспоминаю, один кз лучших периодов
в моей жизни. Бывали и не хуже,
но лучше - пожалуй что и не было.
Иосиф Бродский
В документальном телевизионном фильме, снятом об Иосифе Бродском Нью-Йоркским центром визуальной истории (Visual History) в конце 80-х годов, есть забавный эпизод. Поэт рассматривает любительские фотографии. сделанные друзьями, навещавшими его в ссылке, и комментирует. обращаясь к невидимому нам американскому участнику: «Мой письменный стол, керосиновая лампа, кружка, пишущая машинка, конечно». Уважаемому профессору и признанному всем миром поэту жизнь без письменной машинки, конечно же. представляется невозможной. В действительности ничего само собой разумеющегося здесь не было, напротив, был сказочный, немыслимой щедрости подарок Фриды Вигдоровой. Дети подарили Фриде Абрамовне машинку на день рождения, а она. к их возмущению передарила ее молодому подопечному поэту. Этот царский жест в то время широко обсуждался в узком литературном кругу. Машинку достать даже члену Совписа было совсем не просто, и стоила она немало. Однажды одна писательница завещала друзьям собраться после ее кончины и взять на память кто что захочет. За машинку схватились буквально все. Доставить этот дар и множество других передач и продовольственных посылок, как сказали бы сегодня, «гуманитарную помощь», взялись молодой врач и поэт Евгений Герф и его приятель врач Виктор Гиндилис [1]. У меня попросили большой рюкзак, и, как рассказывает Раиса Давыдовна Орлова, 7 мая 1964 года я привез его на квартиру к Копелевым и помогал складывать, чтобы консервы не давили на спину. Бродский пробыл к этому времени в ссылке около месяца, и нужно было отвезти продукты, теплые вещи, спальный мешок, спиртовку и множество передач от различных людей. Выяснилось, что вещей и подарков слишком много и медикам все не увезти, решили, что я поеду вскоре за ними и отвезу все остальное [3].
Совершенно особенный, бесценный подарок посылала Лидия Корнеевна Чуковская. В книге Орловой и Копелева приводится ее сопроводительная записка:
«Посылаю Иосифу книгу - стихи и проза Джона Донна. М. б. это будет приятно ему. Посылаю также в фонд еше 10 р. Очень прошу купить ему в подарок рубля за три коробку шоколада или еше лучше две-три плитки. Т.к. он не курит, наверное, любит сладкое. А остальные деньги употребите по своему усмотрению. (Это еше не «переделкинские», а мои. Переделкинские приберегаю до июня.) Простите, что затрудняю Вас покупкой, но отсюда никак иначе не сделать... Мой совет: все, что вы хотите сообщить ему о деле, - передавайте устно» [4].
Совет передавать информацию устно был из тех благих пожеланий, которые московским интеллигентам выполнять было нелегко. Сама Лидия Корнеевна послала Бродскому свое письмо в Отдел культуры ЦК. 11 мая 1964 года она записывает в дневник:
«Навестили Иосифа некие молодые люди. Молодые врачи. В комнате холод, грязь. Спит не раздеваясь. С сердцем плохо: физическая работа ему не по силам. Необходимо, чтобы местные, тамошние врачи дали ему справку о болезни - тогда, быть может, освободят его тамошние вдаЙи от тяжелой работы... Показали ему письмо мое, говорят, оно ему понравилось» [5].
Мне удалось поехать к Бродскому довольно скоро, дней через десять после первой экспедиции. Главная проблема была пропуск работы. Сталинская эпоха ушла в прошлое, но ее устои, в частности строгая рабочая дисциплина, расшатывались с трудом. Я же после окончания геологического института в 1961 году работал в Гидропроекте, институте, совсем недавно еще находившемся в ведомстве КГБ. Естественно, дисциплина соблюдалась довольно жестко, и помню, что я запирался в уборной, чтобы минут пять почитать или подремать. В начале 1964 года я перешел из Геологического отдела в группу внедрения математических методов и ЭВМ. Задача состояла в создании программ для компьютеров, чтобы облегчить и улучшить расчеты проектировщиков и геологов. Нас было шесть человек, в политическом отношении полных единомышленников, то есть антисоветчиков. Собственной ЭВМ в Гидропроекте еще не было, мы арендовали машинное время в различных вычислительных центрах, нередко по ночам, и потому обладали определенной свободой передвижения. Мои приятели отпустили меня, скрывая от начальства мое отсутствие в течение четырех дней. Более того, меня всем коллективом проводили на Ярославский вокзал, а начальник группы Борис Хазанов дал мне с собой кинокамеру, вещь по тем временам очень редкую и дорогую.
Дорога была проложена моими предшественниками, так что я без труда и расспросов добрался до домика на самом краю деревни Норинская. Это был деревянный квадратный бревенчатый сруб, какие строят испокон веку по всей России, из бревен длиной 3,5-4 метра, то есть общей площадью 12-15 квадратных метров. Крошечное окошко, из тех, что когда-то заделывали слюдой, также было типично для тех северных мест. Это была летняя изба без печки. Здесь я впервые увидел оригинальный метод борьбы с клопами: стены, потолок и отчасти даже пол были плотно обклеены старыми газетами. До тех пор пока газеты не прорвались, эти извечные враги человека, а русского человека особенно (если верить маркизу де Кюстину), лишались доступа в человеческое жилье. Вдоль одной из стен бревенчатый выступ отгораживал кладовку, с длинными полками из досок, которые были заставлены консервными банками, пакетами с разнообразными наклейками, составляя продуктовое изобилие, созданное усилиями посетителей. (Кроме Герфа с приятелем к Бродскому приезжал еще в апреле Михаил Мейлах, в середине мая, как сообщает Лидия Корнеевна, у него побывала мать). Мебели в городском понимании этого слова не было. Слева от окна прибитый к стене дощатый стол с керосиновой лампой, пишущей машинкой, чернильницей в стиле барокко, как горделиво сообщил мне Иосиф - подарок Ахматовой. Над столом - полка с книгами, на ней в анфас развернут небольшого формата альбомчик с репродукциями Джотто. Топчан с соломенным матрацем, лавка с ведром для воды - вот и вся незамысловатая обстановка. На меня домик произвел очень приятное впечатление. Настоящее, изолированное, собственное пространство.
Для нашего поколения это была немыслимая роскошь. Конечно, не было газа, водопровода, электричества, теплого туалета - всех этих замечательных изобретений XX века, не было даже уборной-скворешни во дворе, придуманной стыдливыми горожанами. Но были четыре стены, крыша и дверь, закрыв которую можно было отгородиться от всего мира, думать, сочинять, быть наедине с самим собой. Поколению Бродского, родившемуся и выросшему в плотно набитых коммуналках, хорошо знакома эта тоска по собственному пространству. Иосиф с гордостью показывал свои владения, а я не без зависти осматривал их и снимал видеокамерой. В интервью Соломону Волкову Бродский рассказывает: «Два чело приезжали на мотоцикле, входили ко мне в избу. Замечательная у меня изба была, между прочим» [6].
Совершенно иное впечатление произвела избушка на молодых врачей. В 1990 году они писали Лидии Корнеевне Чуковской «Он жил в деревянном угрюмом доме - помню серые доски, пыльные полувыбитые стекла, северное небо» (Евгений Герф); «У И.Б. был чулан 5-6 кв.м. с топчаном, ящиком каким-то вместо стола и табурета и, главное, мизерное однорамное оконце, часть которого была разбита и потому заткнута какой-то тряпицей» (Виктор Гиндилис) [7].
Детали описания довольно близки, лишь площадь сруба Виктором Гин дилисом заметно преуменьшена, но поразительна разница впечатлений. К сожалению, кинопленку, которая могла бы нас рассудить и послу объективным свидетельством, я впоследствии утратил [8].
Бродский мне понравился. Он не жаловался, не ныл [9], был приветлив, охотно отвечал на вопросы. Меня почему-то поразила его ярко-рыжая шевелюра, я, видимо, не знал до этого, что он рыжий. Такое же огненное пламя я увидел много позднее на голове у еще одного гения - режиссера- мультипликатора Юрия Норштейна. Один из двух дней моего пребывания Бродский не работал, а на второй вернулся довольно рано. Варить еду он отказывался и посещал свою продуктовую кладовку с видом Робинзона Крузо, ожидающего сюрпризов и открытий. Я два раза готовил: на спиртовке суп из бульонных кубиков и на костре на улице макароны с мясом. Кулинарных талантов я начисто лишен, но в данном случае аудитория была непритязательная, и мы оба ели с удовольствием.
Главной проблемой и самым сильным переживанием оставались для Иосифа в это время его отношения с любимой женщиной. Из-за нее он уехал в Ленинград из Тарусы, где его укрывали московские друзья Ахматовой после начала преследований. Эта поездка, как и следовало ожидать, привела к аресту, суду, ссылке. Но и после всех этих серьезных событий главным оставалась «Она». По всей комнате были разбросаны скомканные машинописные листочки, черновики послания «к Ней» - единственная пока продукция машинки, привезенной моими предшественниками. Мучительный процесс выяснения отношений. Я подобрал один из этих комочков, понимая, что поступаю не слишком этично. Частичным оправданием мне может служить то, что я никому не показывал этот листочек, и лишь сегодня, через 35 лет, когда письма поэта сданы в архивы, а его биография и личная жизнь стали достоянием литературоведов, в интересах истории считаю возможным его развернуть:
"Моя любимая,
это та самая машинка, которой я пользовался в Тарусе (в состоянии, мало чем отличавшемся от нынешнего). Но я предпочитаю явные беды или явные радости невнятному бормотанию примет и предчувствий. Поэтому стараюсь совсем не думать о сильном сходстве (ситуаций). Я перенес столько непредчувственного и непредвиденного, что теперь должен бы не обращать внимания на
всякие как бы знаки. Их очень много и. порой, начинает казаться, что наверстываю какое-то «упущенное».
Я старался никогда ни в чем тебя не упрекать и, в общем, и сейчас этого не делаю. Но почему ты делаешь мне так больно? Это не упрек, это все равно как ребенок к юбке. Почему ты молчишь? Ты же знаешь, что значит тревожиться. Я в каком-то диком отчаянии, со всеми твоими обещаниями и запретами и не знаю, что сделать. Я даже не знаю получила ли ты деньги. И предчувствия, как дикие звери в меня вцепляются и не отпускают. Само это письмо, само письмо значит, что они меня не обманывают, и у тебя перемены в страшную для меня сторону.
Я очень измучился и исстрадался. Я знаю, что нужно сказать тебе что-то нежное и обнадеживающее. Но уже как раньше боюсь, что первое станет тебя раздражать, а для второго - все меньше и меньше поводов. Говоря по правде, их нет»
О любви мы с ним не говорили. Обсуждали главным образом стихи и личные впечатления поэта о случившемся. Я расспрашивал, он отвечал. Отвечал подробно, без раздражения. Интересно, что эта уважительная манера ответа на любые, иногда даже бессмысленные вопросы сохранилась у него и в более поздние годы. Мне не раз приходилось присутствовать на его выступлениях в Эмхерсте и Бостоне, и на каждый задаваемый вопрос он всегда пытался дать серьезный, правдивый ответ. Из рассказов помню его ужас от замкнутого на ключ и деформированного пространства психушки, ужас бессилия перед произволом врачей и санитаров. В тюрьме было спокойней, только однообразные записи на стенах твоих предшественников создавали невеселую историческую перспективу. Бродский тоже нацарапал где-то в углу над нарами свои инициалы. Страшное впечатление произвел на Иосифа переезд в столыпинском вагоне, когда грубый, дебильного вида конвоир с винтовкой в руках становится хозяином твой жизни и смерти. Впрочем, к этим двум сюжетам поэт нередко возвращался в интервью 80-90-х годов. Но мне не встречался в них рассказ о том, как его увольняли с последней работы. Он устроился истопником в как-то институт и работал в ночную смену. Но для уже начатой против него кампании необходимо было представить его неработающим тунеядцем. И вот он приходит вечером на работу в котельную и видит, что директор института и начальник отдела кадров, как две большие жирные крысы, прячутся в углу, поджидая его, чтобы зафиксировать опоздание на несколько минут и, сделав очередное предупреждение, выгнать с работы. Иосиф особенно подчеркивал несоответствие солидной важности директора, уважаемого человека, и унизительной покорности, с которой он выполнял распоряжение не то КГБ, не то райкома.
Говорили мы и о геологических экспедициях, главным образом о ланд шафтногеографическом их представлении. У меня здесь был сходный, но более солидный геологический опыт, но мне кажется, что я не много рас- сказывал, больше расспрашивал. Помню его описание дальневосточных маршрутов по сопкам, особенно меня интересовавших, поскольку работать восточнее Байкала мне не приходилось.
Времени для разговоров было много. Вечера, бесконечно удлиненные отсутствием электричества, переходящие в ночь почти бесконечной протяженности. Главным образом мы читали стихи. Я просил Иосифа пока зать мне что-нибудь, я предпочитаю читать глазами, а не слушать. Но он говорил, что ничего напечатанного нет, и читал охотно по нескольку ча сов подряд. Знакомых мне стихов было немного. Помню, я просил его про читать «Джона Донна», но он вместо этого стал читать какие-то огромные, казавшиеся бесконечными поэмы, напоминавшие «Горбунова и Горчакова». По-моему, они так и не появились в печати. Слушатель я был малоблагодарный. Сказать что-то серьезное, особенно со слуха, было трудно. Восхищаться же бессмысленно я не умел и не хотел. Помню чувство неловкости от невозможности адекватно реагировать. Стихи Бродского мне нравились, я понимал, что это настоящее, но масштаба его дарования я, конечно, совершенно не представлял. В то время и впоследствии у меня постоянно возникал вопрос: является ли Иосиф талантливейшим представителем поэзии нашего поколения? И окончательно к утвердительному ответу я пришел лишь где-то в середине 80-х годов. Возможно, Бродскому не хватало моего восторженного восхищения, его известность в узком кругу была уже довольно велика, и он постоянно сталкивался с восторженными почитателями [10]. Но в то время я этого не почувствовал.
Конечно, говорили о том, кто, что и кого в поэзии любит. Был довольно очевидный набор общих имен. Помню, удивил меня вопрос о Багрицком. Года за два-три до этого он мне очень нравился, я кое-что знал наизусть, в том числе «Трактир», но появление Мандельштама как-то резко понизило роль стихов Багрицкого в моей внутренней иерархии поэзии.
Я не писал стихов. Но был знаком с несколькими неофициальными московскими поэтами, назову их условно «кружок Ландмана». Михаил Ландман, 1932 года рождения, еврей из Вильнюса, приехал в Москву в 1955 году поступать в Литературный институт. Его не приняли, он работал на стройках, подрабатывал переводами и рецензиями, посещал поэтический семинар Светлова и, главное, любил, знал и с удовольствием читал множество стихов. С его голоса я помнил десятка полтора понравившихся мне стихотворений. В том числе небольшую поэму «Гнездо лебедей» и два стихотворения некоего Григорьева. Этого человека я никогда не видел, ничего о нем не знаю и не видел его стихотворений в печати. Но вот уже почти сорок лет являюсь добровольным пропагандистом его творчества. Я прочитал его стихи Бродскому и рассказываю об этом, поскольку сюжет одного из них, возможно, связан с некоторыми мотивами его поздней лирики. Стихотворение называется «Письмо Овидия к Цезарю». Приведу его полностью, поскольку не знаю, было ли оно когда-либо опубликовано.
Здравствуй, цезарь, я еще живой,
Но уже не юный и не пылкий.
Цезарь, возврати меня домой,
Здесь такие олухи - зимой
Молоко едят ножом и вилкой.
Цезарь, возврати меня к весне,
Что за жизнь без родины? Нет гаже.
Живописец, он в любой стране
Может вырабатывать пейзажи.
А поэт, что значу я вдали
От рисунков золотой латыни
Среди трав, бушующих в пустыне,
Где пролетом стонут журавли.
Что за жизнь без письменности? Ад.
Здесь меня не любят и не ценят.
«Олух ты, - крестьяне говорят.
- Жизнь дана для добыванья денег».
Пахарь синеглазый как топор,
На искусство он не разорится.
Можно ведь и даром веселиться
- Это называется фольклор.
Здесь, где небо сходится с землей,
Некоторым даже удается
До луны дотронуться рукой.
Как река, неторопливо льется
Жизнь. Растет жестоко, как трава,
Вслед за поколеньем поколенье.
Это царство не людей - растений,
Чужды им и краски, и слова.
В тот момент мне абсолютно не приходила в голову параллель Бродский - Овидий. Не знаю, думал ли он о ней. По крайней мере, впоследствии она зазвучала в его творчестве достаточно отчетливо.
Расстались мы не друзьями, но хорошими знакомыми. Больше я в ссылку к нему не ездил, поскольку было известно, что его регулярно навешают ленинградские друзья.
Однажды я встретил Бродского в Москве в доме геолога и поэта Славы Епишина, писавшего под псевдонимом Лен довольно слабые, под Вознесенского, стихи. В тот вечер там должна была состояться встреча Бродского со «смогами». Мне показалось, что Иосифу было приятно увидеть знакомое лицо, мы обменялись какими-то новостями. слегка поиронизировали над роскошью обстановки: стол был накрыт крахмальной скатертью, салфетки в кольцах, хрустальные рюмки, красный и черный цвета приборов создавали богатую цветовую гамму буржуазного благополучия. Я ушел, не дожидаясь начала «торжественного обеда» и «серьезного разговора, поскольку группа этих московских поэтов представлялась мне скорее крикливой, чем талантливой [11].
Еще раз мне пришлось приехать к Бродскому в Ленинград в 1966 году со специальным поручением. Меня попросили пригласить его выступить на вечере памяти Ахматовой в Музее Д.С. Пушкина. Деликатность задания заключалась в том, что организаторы вечера, научный сектор музея во главе с Н.В. Баранской, опасались, что если партийные или кагэбэшные инстанции узнают заранее, то они выступление Бродского или даже весь вечер запретят. Появление Бродского на сцене должно было быть сюрпризом даже для директора музея А.З. Крейна. Выполняя их просьбу, я вызвал Бродского на улицу (страх церед прослушиванием помещений был тогда очень распространен) и договорился с ним о приезде. Выступление, однако, сорвалось. Крейн, буквально в последнюю минуту узнавший о нем, страшно испугался и категорически запретил.
Его упрашивали многие весьма уважаемые зрители, знаменитая пианистка Мария Юдина падала перед ним на колени, но, сохраняя партийный билет и безнадежно теряя репутацию порядочного человека, директор настоял на своем [12].
В следующий раз мы встретились в 1981 году в Нью-Йорке, очень скоро после моей эмиграции в США. Эдд Клайн, американский бизнесмен, посвятивший себя русским делам, опекун и благодетель множества эмигрантов. пригласил меня на вечер, посвященный русской литературе, в нью- йоркской публичной библиотеке. В огромной русско-американской толпе Бродский оказался чуть ли не единственным моим знакомым. Я не подошел к нему, не будучи уверен, что он меня помнит. Однако он меня узнал и рассказал Эдду Клайну о моем приезде к нему в Норинскую. При этом он тоже не подошел. В дальнейшем мы еще несколько десятков раз встречались в гостях у общих знакомых, но ни разу не разговаривали о тех далеких норинских временах.
Почему? Откуда эта отчужденность, которую я, правда, никогда не пытался преодолеть? (Думаю, что, если бы я начал разговор, Бродский, как вежливый человек, его бы продолжил). Несомненно, Иосиф Бродский побаивался эмигрантов и, если мог, уклонялся от контактов с ними [13].
В фильме, с упоминания которого я начал рассказ, он некоторое время говорит по телефону, а затем кладет трубку и произносит, поясняя своему невидимому собеседнику, как бы извиняясь перед ним: «Русские» («Russian»). Да вот, приходится иметь дело с этими странными, малоприятными людьми. Возможно, провал выступления Иосифа на ахматовском вечере породил связанные со мной неприятные воспоминания. В дальнейшем отчуждению способствовала наша принадлежность к разным эмигрантским группировкам. Бродский был в лагере «Континента», доверив Максимову даже свою подпись под протестами и призывами [14]. Я оказался в компании Синявского, Копелевых, Любарского, Шрагина, Литвинова и Чалидзе, заметно расходившейся с Солженицыным и Максимовым в оценке происходившего в России.
Но думаю, что главная причина заключалась в его внутренних претензиях к московским защитникам, представителем которых я незвано явился к нему в Норинскую. Вероятно, ему казалось, что, борясь за его освобождение, эти люди превращают события его жизни - процесс и ссылку-в коллективно-общественные действия, как бы лишая его власти и контроля над ними. При этом ожидание его естественной реакции - благодарности - ставило его как бы в эмоционально зависимое положение. А независимость - одно из важнейших требований молодости. Это было самое главное, что Иосиф Бродский отстаивал, отказываясь работать там, где ему не хочется, и не вступая в контакты с официальными советскими учреждениями [15]. Эта жажда свободы и независимости - одна из характерных черт нашего поколения, и, думается, она сыграла немалую роль в формировании личности нашего великого поэта.
____________________________________________
Подробнее о них см.: Чуковская Лидия. Записки об Анне Ахматовой. М.: Согласие. 1997 Т. 3. С. 410-414.
2. Орлова Раиса. Копелев Лев Мм жили в Москве Ann Arbor Ante. 1988. С. 108-109.
3. Я не видел в судьбе Иосифа Бродского ничего слишком героического или трагического. Его поведение было обычной формой нонконформизма, распространенного в нашем поколении Я был знаком с несколькими участниками ленинградского процесса над марксистской организацией «Колокол», члены которой получили серьезные сроки лагерей и ссылки. Некоторые мои знакомые не работали постоянно, пытаясь найти себя в той или иной не контролируемой государством сфере, многие уклонялись от армии. Один приятель даже падал со второго этажа, чтобы получить сотрясение мозга и избежать призыва. Кроме любопытства, было две причины моей поездки: 1. Задание окололитературной среды, к которой я. благодаря родственным и дружеским связям, принадлежал. 2. Желание противопоставить что-то советской власти, продемонстрировав ей тем самым свое несогласие. Эти причины определяли в то время многие мои поступки, занося норой в самые горячие исторические точки эпохи. Так. я оказался на квартире Солженицына через несколько часов после его высылки из страны, я залез в окно квартиры Сахарова в Горьком, поскольку власти запретили ему встречаться с людьми Поездка в Норинскую была первым из этих ми- ни-протестов из принципа «Не хочу молчать!».
4. Орлова Раиса, Копелев Лев. Цит. соч. Бродский родился 24 мая 1940 года, так что книга и шоколад предназначались в качестве подарка на день рождения. Как это ни удивительно, Бродский до получения этого подарка Джона Донна не читал. В интервью Игорю Помернцеву он рассказывает: «Самое интересное, как я достал эту книгу. Я рыскал по разным антологиям. В шестьдесят четвертом году я получил свои пять лет. был арестован, сослан в Архангельскую область, и в качестве подарка к моему дню рождения Лидия Корнеевна Чуковская прислала мне - видимо, взяла и библиотеке своего отца - издание Донна в «Modem Library». И тут я впервые прочел все стихи Донна, прочел всерьез» {Бродский Иосиф. Большая книга интервью. М.: Захаров, 2000. С. 154)
Интересно утверждение, что Бродский «не курит». Я тоже не помню его в то время с папиросой, не было ее следов и на кинопленке, которую я тогда отснял (о ее судьбе см. ниже). Однако мне попадались воспоминания ленинградцев о том, что они привозили ему в ссылку сигареты.
«Переделкинские» - деньги, которые Лидия Корнееи на предполагает собрать со знакомых н Переделкино. В это время начинает функционировать система помощи заключенным и их семьям, ставшая регулярной после процесса Даниэля и Синявского. «Приберегаю до июня» - до следующей (моей) поездки, которая первоначально предполагалась примерно через месяц, но состоялась раньше.
5. Чуковская Лидия. Цит. Соч. С. 210.
6. Волков Соломон. Разговоры с Иосифом Бродским. Нью-Йорк: Слово, 1997. с. 81-82
7. Чуковская Лидия. Цит. Соч. С. 210.
8. Пленка, хоть и была моей первой пробой, получилась неплохо, правда, кадры, снятые в избе, оказались темными Молодой, с густой шевелюрой, даже в черно-белом изображении рыжий Бродский в доме, у лома, у речки, пьющий воду из лужи (не по-настоящему, а для разнообразия съемочного сюжета). Чем больше проходило времени, тем чаще мои близкие и далекие знакомые прошли у меня »ту пленку, чтобы посмотреть «живого» Бродского. Думаю, ее видели многие десятки, если не сотни москвичей. С нее было сделано несколько не слишком удачных фотографий, поскольку мои знакомые не обладали необходимым оборудованием. Однако где-то в конце 1980 года. собравшись уезжать на Запад, я решил переслать пленку за границу. Я вложил ее в папку с тесемками вместе с рукописью"моей книги, и на моих глазах диссидент Юрий Гастев занес ее во французское представительство на Садовом кольце недалеко от Цветного бульвара. Рукопись я со временем получил по адресу американского корреспондента Кевина Клоуса, но пленки в папке не оказалось.
9. В московских кругах, которыми я и был фактически командирован к Бродскому, было распространено представление, что поэт подавлен случившимся. 22 апреля 1964 года Лидия Корнеевна записывает слова Ахматовой: «Все это хорошо, но герой наш ведет себя не совсем хорошо... даже совсем не. Оказывается, был у нее Миша Мейлах. навещавший Иосифы в ссылке (один из преданнейших Бродскому молодых леиишралцев).
- Вообразите. Иосиф говорит: «Никто для меня пальнем о палеи не хочет. Если б они хотели, они б освободили меня в два дня». («Они» - это мы!)
Взрыв. Образчик ахматовской неистовой речи. - За него хлопочут так. как не хлопотали ни за одного человека из всех 18 миллионов репрессированных! И Фрида, и я. и вы, и Твардовский, и Шостакович, и Корней Иванович, и Самуил Яковлевич, и Копелевы. Это на моих глазах, а сколькис еще, именитые и не именитые. н Ленишрадг! А у нет типичный лагерный психоз - это мне знакомо - Лева говорил, что н не хочу его возвращения и нарочно держу в лагере.
Я подумала: Лева пробыл в тюрьмах и лагерях лет двадцать без малого, а Иосиф без малого три недели. Да и не в тюрьме , не в лагере, а всего лишь в ссылке» (Чуковская Лидия. Цит. соч. с. 207)
10. Так, Евгений Герф рассказывает Лидии Корнеевие: «Я ездил в Норинскую не как врач к пациенту, а как ученик к учителю» (Чуковская Лидия. Цит. соч. с. 410).
11. В то время такие встречи-столкновения неформальных московских и ленинградских поэтов были в моле. Я знаю, что Михаил Ландман и его приятель Михаил Яр- муш садили в Ленинград и встречались с Бродским и кем-то из его ближайших приятелей. Микро-турнир включал не только чтение стихов, но и соревнование в знании польского и английского языков. Ландман гордился тем. что «побил» Бродского в польском (это было неудивительно, поскольку он был родом из Вильнюса и знал польский с детства), а Ярмуш якобы «побил» напарника Бродского в английском.
12. Крейн жестоко рассчитался с организаторами вечера, выгнал Баранскую и нескольких других сотрудников, поставивших его в столь унизительное положение. Наталья Баранская стала писать, и косвенным результатом этих событий стало появление ее нашумевшей повести «Неделя как неделя».
13. Так, он, видимо введенный в заблуждение кем-то из друзей, согласился сначала участвовать в Лиге борьбы против кинофильма «Русские здесь». (Фильм рассказывал о жизни на Брайтон Бич и вызнал шейное возмущение эмигрантов, организовавшихся, чтобы пола п. в суд на режиссепа за клевету.) Однако буквально на следующий лень Бродский о'публиковал письмо о своем выходе из этой организации.
14. Мы ни разу не говорили с Иосифом о моих книгах, я думаю. что он их никогда и не видел. Поэтому было удивительно и смешно, когда в газете «Русская мысль» появилось восторженное приветствие Бродского, Буковского, Максимова к выходу «Сахаровского сборника», составителем которого я являлся, по-итальянски. «Континент» и «Русская мысль» полностью проигнорировали русское и английское издания, появившиеся первыми, французское - опубликованное по соседству с ними в Париже, немецкое - напечатанное большим" тиражом с предисловием Генриха Белля и Льва Копелева. Неожиданная радость по поводу итальянского варианта не имела, конечно, к Бродскому никакого отношения, а явилась продуктом сложных эмигрантских ходов, на которые был большой мастер главный редактор «Континента».
15. В США, в условиях большей свободы, а может быть просто оказавшись вне родины («чужой монастырь»), Бродский довольно легко смирился с необходимостью работать (преподавать), чтобы зарабатывать деньги на жизнь. Возможно, главную роль в этом изменении сыграл возраст.