"Православный детектив" Николая Байтова - "Всё что сказал духовник"
http://samlib.ru/b/bajtow_n_w/op3.shtml
Начало детектива:
ВСЁ ЧТО СКАЗАЛ ДУХОВНИК
1
- Сноха минé хочет потравити. Я знаю, што вонá ходила к бáбки по траву и обкýриват углы. Как ночь, я задыхаюсси, быдто хто убиват мине. Што с ыéй делать, батюшка? Она открыват щёлку и мине под дверь курит, у ей соломинка такá длúнна, а у собú она не глотат етот дурман ртом: через нос выпускат. Завернётси ув прóстынь нагишом и шастат туды у лóджу, идé у ей пучки сохнут. Я выгля́дыю: "Ты чо, дочка?" - нарошно ей говорю, штоб, значить, укорить. "Это ничó, ничó, лекарьство от давления", - и шасть мимо, а после и курит, курит. А сына мавó дурачком исдéлала вовсе: дасть ему водки, он ей слова не скажет - ложúтси на тахту и глядит, быдто глупóй он стал, батюшка, што с ыéй делать? Она мени извести задумала со свéту.
- Что ты хнычешь? ну что ты здесь хнычешь? - сказал отец Вячеслав резко. - Ты зачем сюда пришла? каяться или что? каяться?
- Батюшка, ты мени не хочешь увразумúть... - и умолкла, остолбенела с раскрытым ртом. Отец Вячеслав в изнеможении мысленно произнёс Иисусову молитву, потом сказал:
- Да, не хочу. Я выслушал про твою сноху, что тебе ещё? Всё. Больше не хочу. Говори, в чём грешна. Свои грехи говори, свои, поняла? А то прогоню и не пойдёшь причащаться. Ну? В чём грешна? Говори!
- Усём, усём, батюшка, - с готовностью пригорюнилась. - Ох, грешница я, Господи!... Постом иéла рыбу. На Вздвиженье... Анна купила килечки солёнаи и предлагат: "Хочешь килечки, баба Дуся?" А мени чегой-то килечки так éтои захотелоси, нет мочи как, у рту свело прям усё. Я и сиéла. А что Вздвиженье - так из головы вон... Ой, прости мине, Матерь Божья!...
Отец Вячеслав увидел, как подошёл Юра, сторож, и стал немного впереди оставшихся двух исповедников. Что-то хочет сказать.
- Ты очень большая грешница! - сказал отец Вячеслав. - И самое страшное - это то, что ты сама не понимаешь своих грехов. Грешишь беспрестанно - словом, делом, мыслию - и ничего не замечаешь. Тебе надо очень много молиться. Молись каждое утро и каждый вечер так: "Господи, вразуми меня, помоги мне увидеть мои грехи!" - и клади по пять земных поклонов. И ещё говори: "Господи, слава Тебе, что Ты послал мне такую хорошую сноху: такую добрую, такую уважительную!" Поняла?
Старушка хотела что-то ответить, но только закивала испуганно.
- Смотри, я спрошу тебя в следующий раз, исполняла ты это или нет. И если не исполняла, не дам тебе разрешения, так и знай!... Наклони голову.
Отец Вячеслав вознёс над нею епитрахиль, быстро прочитал разрешительную молитву и отпустил.
- Ты что, Юра?
- Батюшка, Евдокия просила вам напомнить, как будет одиннадцать. Сейчас без десяти. Вам надо покушать успеть до полуночи.
- Ах да... да... Спасибо...
- Она вам оставила в духовке, а сама ушла...
- Хорошо... Здесь ещё двое, я сейчас их побыстрей... Да, Юра, скажи, пожалуйста, что это за крик был за свечным ящиком сейчас?
- Там явился какой-то мужчина странный... Не то пьяный, не то нет... Стал приставать к Наталье, а та считала деньги, сбилась, разозлилась на него. Он тоже... Ну, я постарался его успокоить и вывел кое-как за калитку...
- Калитку закрой и больше никого не пускай в храм.
- Я уже закрыл.
- Нельзя же так. Я исповедую, а там у вас крик... Чего он хотел, этот мужчина?
- Не знаю. Говорил что-то странное: приехал, дескать, к покойнице, а покойница оказалась не та.
- Какая покойница?
- Ну вон, которая - в левом приделе гроб. Говорит, что должна быть его жена, а там другая женщина. А его самого не было, когда гроб привозили...
- Ошибся, не в ту церковь приехал?... А имя совпадает?
- Имя да. Но он стал требовать фамилию, а Наталья, на грех, забыла записать. Тут он стал кричать, что она обязана все данные заносить себе в книгу...
- Ну ладно, - вздохнул отец Вячеслав, - иди. Наталье скажи, чтобы запирала ящик и шла домой. Хватит там хлопотать, она устала... Да, вот ещё: найди Валю. скажи ей, что я скоро заканчиваю, а то она тоже хотела поисповедаться...
- Валя - это кто? (Юра был новый сторож и не всех ещё знал.)
- Регент левого хора, высокая такая. Она должна здесь где-то быть, в храме.
- Здесь никого нет, батюшка. Только вот эти двое.
- Впереди на клиросе посмотри, она иногда молится там. А если нет, то загляни в домик к уборщицам.
Юра отошёл, и к отцу Вячеславу сразу подступил юноша еврейской внешности. Отец Вячеслав раньше видел его в храме, но к исповеди он подошёл первый раз. (Ещё один мужчина стоял поодаль с зажжённой свечой и читал Молитвослов.)
- Как ваше имя?
- Лев.
- В чём чувствуете себя грешным?
- Грешен в том, что не верю во второе пришествие Господа Иисуса Христа, - бойко заговорил юноша, - то есть соответствующий член Символа веры, а именно "и паки грядущего со славою судити живым и мертвым, Его же царствию не будет конца", - этот член не принимаю разумом.
Отец Вячеслав вздохнул. Он с жалостью почему-то обратил внимание на на толстые стёкла очков...
- Вы крещены?
- Да, я принял Крещение год назад. Конечно, я изучил Символ веры и думал над ним. Но в то время он у меня никаких сомнений не вызывал. Только недавно я стал сомневаться, а теперь дошёл, кажется, совсем до отрицания этого члена.
- Какие же у вас сомнения? Евангелие есть у вас?
- Есть.
- Читаете регулярно?
- Не каждый день, но довольно часто
- Читать надо ежедневно, хотя бы по маленькому отрывку. А вам в первую очередь нужно читать те места, где Христос говорит о Своём втором пришествии и о Страшном суде. Таких мест много, и в некоторых из них Он говорит об этом совершенно прямо: "Узрите Сына Человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных", - это как, по-вашему?
Юноша усмехнулся.
- "Отныне узрите". Простите, батюшка, но вы неверно цитируете, - неполно. К тому ж выхватываете из контекста. Когда это было сказано? Непосредственно перед распятием. Значит, "отныне" относится к распятию. Вот истинное явление и пришествие в славе нашего Спасителя - первое, оно же и последнее - Крест!... На старообрядческих изображениях распятия сверху даже принято писать: "Царь Славы". Это поразительно! Вот единственная истинная слава, в которой Господь может явиться верующим: только унижения - вплоть до смерти крестной! Парадоксальная слава! Кто может "узреть" такую славу - тот христианин, а кто не может, отказывается - тот остаётся иудеем, со своим пошлым представлением о славе, со всей земной, мессианской атрибутикой: сила, могущество, суд и т.д. А страшный суд Христов - он в том и заключается: одни видят и принимают славу Креста, другие не видят и отвергают - значит, остаются вне Царствия Небесного по воле своей, по своему выбору. Да в сущности, этим же выбором своим и распинают нашего Спасителя. Это поразительно! Ведь его после этих слов - "отныне узрите" - сразу и отдали на распятие, то есть даже как бы за эти слова... А потом что? Отцы Церкви составили Символ веры, и там читаем: "и паки грядущего со славою судити" - с какой же это "славою"? какая ещё может быть слава, кроме Креста? - Получается, что в историческом христианстве опять протаскиваются те же самые мессианские упование, за отрицание которых Господь наш жизнь Свою распял! Гони пошлость в двери - она вползает в окно!... И ещё вот что: это надо полагать какое-то несовершенство Божие, если мыслить так, что Ему нужно дважды приходить спасать мир. Почему дважды? Почему не за один раз? Нет, мир уже спасён - и спасён окончательно, только мы этого ещё не сознаём, ждём какой-то земной справедливости... Я думаю, что Христос говорил о втором пришествии символически: Бог пришёл к людям и вознёсся на Крест, а люди ещё не пришли к Кресту, ещё не поняли. Второе пришествие - это пришествие христианского сознания назад - к Кресту. Когда крестная слава полностью для нас просияет, полностью будет осознана историческим христианством, а все остальные, земные упования - полностью отвергнуты, - вот тогда и наступит "второе пришествие", но оно совпадёт с первым: оно будет вторым только в историческом сознании христианства. Просто спадёт некая пелена. Так мне кажется.
Юноша замолчал и глядел на отца Вячеслава. Он довольно быстро произнёс эту пылкую речь. Всё же прошло, по-видимому, немало времени, потому что краем глаза отец Вячеслав увидел, как вновь появился Юра: выразительно поглядывая то на часы, то на него, приблизился к оставшемуся одному человеку и стал что-то тихо говорить. Человек выслушал, потом спокойно закрыл Молитвослов, погасил свечу, перекрестился и пошёл к выходу из храма.
Отец Вячеслав тоже молчал - до тех пор, пока трижды мысленно не произнёс Иисусову молитву. Потом сказал:
- Иисус Христос учил, что "не наше дело знать времена и сроки". Конечно, Он говорил о втором пришествии лишь в неких условных образах, но не для того, чтобы мы эти образы старались толковать. Мы должны твёрдо сказать: как это будет мы не знаем и знать не можем, но мы веруем по слову Спасителя, что это будет. Для того и вера...
- Но ведь "Апокалипсис"... - начал юноша, снова возгораясь.
- Подождите, - прервал его отец Вячеслав. - Я вот что хотел спросить. Как вы сами думаете: с такими мыслями и сомнениями на душе, которые вы сейчас изложили, вы сможете завтра идти к причастию?
Юноша заколебался. Отвёл глаза в сторону, потом снова взглянул.
- Я думаю - смогу... Но... Как вы скажете.
- А я тебе посоветую вот что... - неожиданно (совсем не нарочно) отец Вячеслав перешёл на "ты". - Я дам разрешение, завтра придёшь к литургии и будешь внимательнейшим образом слушать Евхаристический канон. Особое внимание обрати на возглас: "Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца, Сына и Святаго Духа, Троицу единосущную и нераздельную". Евхаристия - это братская трапеза в любви и единомыслии. Но - подумай об этом как следует! - единомыслие достигается через любовь, а не наоборот. Церковь призывает нас возлюбить - для того чтобы быть в единомыслии... И почти сразу за этими словами все начинают петь Символ веры. Ты тоже пой. А когда дойдёшь до слов "и паки грядущего" , - проверь себя: разделён ли ты чем-нибудь с другими поющими, не чувствуешь ли отчуждения? Если что-нибудь только подобное промелькнёт, какой-нибудь холодок, - тогда к чаше тебе нельзя подходить: ещё рано. Тогда надо молиться и каяться ещё и ещё. Ты понял меня?
- Да, батюшка, - живо сказал Лев. - Только у меня совершенно нет слуха: медведь на ухо наступил. Поэтому я никогда не пою... Я боюсь, что если я запою со всеми Символ веры, я буду так стесняться, что уже это чувство будет меня разделять, как вы говорите...
- Нет! - резко сказал отец Вячеслав. - Это тебе надо сразу отбросить, эти мысли, - забыть про них. Делай всё, как я сказал... Всё с этим. Какие у тебя ещё грехи? Ты женат?
- Нет ещё?
- Целомудрие не нарушаешь?
- Нет. - (С гордостью.)
- А ты эти не гордись. А то диавол мигом похитит твоё целомудрие - не успеешь и глазом моргнуть. Ты с родителями живёшь?
- Да. С мамой, папой и бабушкой.
- Смотри, чтобы они не страдали от твоей гордости и... от твоей рассеянности: ты занимаешься отвлечёнными вопросами, а их, поди, не всегда и замечаешь?... Чтоб этого не было никогда!
- Хорошо, батюшка.
- Это очень серьёзно, запомни! - настаивал отец Вячеслав. - Это я не просто так говорю, для проформы...
- Хорошо, батюшка, я понял...
- Наклони голову.
Снова разрешительная молитва. На этот раз отец Вячеслав читал её медленно, наверное, больше минуты. Лев приложился к кресту и евангелию, попросил благословения и пошёл.
- Юра, - негромко позвал отец Вячеслав сторожа. Тот стоял в единственной освещённой точке храма - под лампочкой, горевшей у правого свечного ящика, - и читал книгу.
- Да, батюшка? - подошёл.
- Юра, сколь времени?
- Полдвенадцатого. Идите скорей в трапезную.
- Сейчас, я только уберу всё в алтарь и отдам тебе ключ. Валентину ты так и не видел?
- Нет. Она, наверное, уехала.
- Жаль. Она очень хотела исповедаться... Но видишь ты, сегодня как долго. Не дождалась.
- Ничего, завтра поисповедуется.
- Завтра они поют за ранней, у неё не будет времени...
Отец Вячеслав отнёс в алтарь крест и евангелие, снял епитрахиль и пошёл в трапезную. Он еле держался на ногах: с восьми вечера он непрерывно исповедовал, а перед тем ещё служил всенощную. Завтра, в воскресенье, он должен был служить раннюю обедню - вот почему надо было поужинать до полуночи. Подоспевший Юра принёс из кухни и поставил перед ним тёплую гречневую кашу, нарезал хлеб, потом заварил чай.
- Вы здесь будете спать, батюшка, в колокольне?
- Да. Уже нет сил домой ехать... Ты сам ужинал?
- Конечно.
- Здесь много на одного. Садись, ещё поешь.
- Спасибо, я не хочу. Вы оставьте, я утром доем.
- Ты храм запер?
- Да, всё в порядке, все ушли.
- Сможешь меня разбудить в шесть? У тебя есть будильник?
- Конечно... Ой, извините, батюшка, там кто-то стучит, по-моему, в калитку, - и Юра вышел из трапезной.
Отец Вячеслав медленно ел, запивая кашу несладким чаем. Дверь из коридорчика на церковный двор осталась открытой, и до его слуха донёсся разговор у калитки, почему-то слишком громкий и какой-то быстрый, даже стремительный. Но слов нельзя было разобрать.
Юра вернулся:
- Батюшка, там опять этот человек, который шумел у ящика, и с ним ещё один. Они требуют открыть храм. Я говорю, что это запрещено, а он требует старосту. Может быть, вы его как-то урезоните?
- Я не понимаю... - начал отец Вячеслав и встал. - Он разыскивает свою покойную жену? Но её же здесь нет, он в этом убедился. Какие ещё вопросы?
Вместе с Юрой он подошёл к запертой калитке и в свете уличного фонаря увидел двух людей очень странного вида. Один низенький и худой... Сначала отцу Вячеславу показалось, что это мальчик, но потом он разглядел на его лице маленькую бородку - и даже с проседью, - и такие же кудри выбивались из-под кожаной кепки. Кожаный же чёрный пиджак висел на нём, как на пугале, и чуть ли не до колен. Второй был в плаще, высокий и сутулый старик. Он двумя руками опирался на палку, которую поставил перед собой. Несмотря на то, что он немного согнулся, опираясь, его спутник едва доставал ему до плеча. До плеч же свисали и удивительные волосы старика - редкие и настолько седые, что отблескивали, казалось, синевой. Он был без головного убора. Позади них у кромки тротуара стояло такси.
- Здравствуйте. Что вам угодно? - спросил отец Вячеслав.
- Это кто? - низенький обратился к Юре.
- Это священник, - сказал Юра, - вы же видите.
- Я не буду с ним разговаривать. Я вас просил дать мне телефон вашего старосты, - низенький говорил басом и чрезвычайно быстро. Отец Вячеслав никогда ни у кого не слыхал такой быстрой речи. Кроме того, речь эта казалась неудержимой и, начавшись, никак не могла на чём-то остановиться. - Я не люблю священнослужителей. Один из них выдал тайну исповеди моей жены. Её опозорили, и она так и смогла от этого оправиться: заболела и умерла. Поэтому я не хочу говорить со священником. Дайте мне телефон старосты, я ему позвоню сейчас из автомата, он вам тут же перезвонит в сторожку и разрешит отпереть храм. Я знаю, как это делается. Я сам работал церковным сторожем, и не надо меня учить.
Отцу Вячеславу в первый момент показалось, что этот человек пьяный. Однако вином от него не пахло... Чем-то он был крайне взбудоражен... Или он всегда был таким?
- Юра сейчас повинуется мне, - сказал отец Вячеслав. - Звонить никуда не нужно. Вы просто объясните, в чём дело, и, если есть надобность, он сейчас же отопрёт.
- Вы видите этого пожилого человека? - снова затараторил низенький, указывая на старика. - Я его специально привёз сюда, чтобы всё выяснить. Это мой тесть, вернее, пра-тесть: он - дедушка моей жены, новопреставленной Татьяны. Он сопровождал сегодня гроб, в шесть часов вечера, когда её привезли и поставили в вашу церковь. Он так говорит и настаивает на этом. Но он может ошибиться, что-нибудь напутать. Ему восемьдесят лет...
- Я ничего не путаю, Вольдемар, - вдруг произнёс старик тихо и очень твёрдо. И опять замолчал, пожёвывая губами и переводя непонятный взгляд с отца Вячеслава на низенького и обратно.
- Да нет, конечно, вы путаете, Людвиг Бонифациевич, - с досадой сказал низенький, - потому что в этой церкви совсем другая покойница, я же видел... Я уверен, - продолжал он, - что когда он зайдёт в храм и увидит интерьер совсем не тот, он тогда припомнит, может быть, особенности того храма и как стоял гроб, - что-нибудь в этом роде. И мы тогда будем искать. Будем искать хоть всю ночь, потому что я в отчаянном положении. Я сегодня только в восемь часов вечера прилетел из Парижа. Моя жена умерла скоропостижно, и я бросил выставку, бросил всё, я - художник... Я ничего не знал до самого последнего момента. И теперь, когда я всё же успел хоть на похороны, чтобы хоть проститься, - я вдруг не могу её найти! И главное - я никому не могу позвонить. У нас очень мало родственников, все живут в других городах и ещё не успели собраться. Может быть, завтра приедут... Все хлопоты с похоронами пришлось взять на себя, по-видимому, Таниным сослуживцам, а я не знаю ни одного их телефона.
- Нет, - сказал старик, и опять это получилось почему-то внезапно. - Всё организовывал твой брат Иван. Он сначала заехал за мной, потом мы поехали в морг, а потом он к этой церкви направил машину.
- Людвиг Бонифациевич! - взмолился низенький. - Я же вам говорю, что это не мой брат! Потому что у меня нет брата Ивана и вообще братьев нет!... Я ума не приложу, о ком он говорит! Я сейчас дома просмотрел все записные книжки - свои и Танины. Там нет ни одного Ивана!
- Проходите, проходите, - сказал отец Вячеслав. - Юра, открывай. - (Он уже давно готов был это сказать, только всё не мог вставить слова.)
Юра отпер калитку, и они прошли во двор. Оказалось, что старик двигается очень медленно: он почти не мог переставлять ноги, мелко-мелко семенил. Правой рукой он опирался на палку, слева его поддерживал зять. Так они пересекли двор и с великим трудом стали взбираться на паперть, - тут и отцу Вячеславу пришлось втаскивать старика, потому что Юра в это время отпирал дверь храма.
Внутри горела только дежурная лампочка над свечным ящиком. Гроб, накрытый покрывалом, стоял в левом приделе за колонной. Юра включил там свет.
- Ну что, вы узнаёте или нет? Людвиг Бонифациевич! - настаивал низенький.
- Это та самая церковь. Мне доводилось бывать здесь неоднократно, когда ещё ноги слушались меня. И я хорошо здесь всё знаю. Ничего перепутать я не мог, - говорил старик и упорно продвигался к гробу.
В это время часы на стене у входа начали бить - негромко, но в пустой церкви, в неподвижном воздухе, отчётливо: двенадцать ударов непременной процессией, которая медленно проследовала под своды, словно по ступеням... и скрылась там как будто так же внезапно, как возникла...
- А вот и гроб Танечкин - голубой с чёрным позументом... - Старик, не обращая ни на что больше внимания, продвигался к нему всё ближе.
- Но гроб - типовой. Таких гробов не один и не два. Разве это важно, какой гроб? Важно, что в гробу-то не она, не Танечка. Вы посмотрите - ну разве это Танечка? - сказал низенький и быстро поднял покрывало с лица покойницы.
В гробу лежала Валентина, регент левого хора.
2
- Ну разве это Та... - начал опять, но сразу умолк в ужасе, потому что в то же мгновение отец Вячеслав метнулся к гробу, отшвырнул прочь покрывало и схватил руку лежащей, стараясь нащупать пульс.
- Юра! В скорую - раз, в милицию - два, старосте - три! Быстро! Чтоб все здесь были!
- Есть пульс? - пролепетал Юра трясущимися губами.
- Быстро беги звонить, я сказал!
Тот выбежал.
Старик и низенький художник застыли сзади, как соляные столбы. Отец Вячеслав зажмурился. Ничего, кроме Иисусовой молитвы, не было в тот момент у него в голове. Он теребил, щупал, щупал, теребил руку... Бросил, взял другую руку - то же самое... Тогда он медленно и аккуратно накрыл гроб покрывалом, не закрывая лица, всматриваясь, перекрестил и отступил в сторону. Снова зажмурился...
У старика начали дрожать и подкашиваться ноги. Художник уже с трудом держал его; сделав шаг вперёд, тронул отца Вячеслава за рукав подрясника.
- Его надо куда-нибудь... - зашептал он невнятно, отец Вячеслав сначала не понял. - Куда-нибудь посадить, а то он валится... он сейчас...
- Вон сзади скамейка...
Подхватили и повели старика.
- Вообще, его домой хорошо бы... - попросил художник немного смелее. - А то здесь сейчас будет... он не выдержит, боюсь... Может быть, я отвезу его и приеду, если я нужен?
- Мы не успеем. Пока дойдём до калитки, появится милиция, и нас остановят.
- Может, всё-таки попробуем? Машину я не отпускал.
- Нет. Не надо лишних движений.
Он вернулся к гробу. Хотел тихо начать заупокойную литию, но со страхом вдруг обнаружил, что забыл, как начинается. "Благословен Бог наш"?... Нет, это уже отпевание...
Кроме того, художник был опять рядом, требовал теперь объяснений.
- Кто эта женщина?
- Регент. Сегодня вечером она была здесь, в храме, живая. Вы в котором часу первый раз приехали?
- В одиннадцать.
- Нет, по-видимому, немного раньше, - отец Вячеслав задумался.
- Но я совсем ничего не понимаю, - быстро шептал ему художник. - Как?... Куда могли деть тело Тани? Как вынесли из церкви без гроба, как?... Может быть, спрятали где-нибудь?... Я сейчас с ума сойду, это буквально состояние, когда говорят: "ум за разум заходит"... Или всё же вынесли и спрятали где-то близко, на дворе? - ведь не могли тащить за ворота и потом по улице... Нет, зачем? Зачем, главное! - вот я чего не понимаю... О Господи!
Он говорил свою скороговорку, не ожидая, конечно от отца Вячеслава ответов. Но лишь только вернулся Юра из сторожки, отец Вячеслав велел ему немедленно обыскать двор. Он не сомневался, что тела нет в храме: знал, что Юра всегда тщательно храм осматривает, прежде чем запереть на ночь.
Юра вышел, но, наверное, поискать не успел, ибо спустя несколько минут в храме началась вакханалия, и он, конечно, должен был стоять на своём сторожевом месте. Приехала оперативная следственная бригада и всё завертелось: фотовспышки с разных точек, осмотр, врач, зажгли паникадила во всех приделах, отпечатки пальцев на гробе, на подсвечниках рядом, следы вокруг... Врач констатировал смерть, наступившую, по его мнению, два часа назад, то есть около половины одиннадцатого. "Остановка сердца. Отчего - сказать пока нельзя. Признаков удушение нет. Следов насилия, ран, травм тоже нет". Он быстро писал протокол на конторке у окна, где пишут обычно записки за здравие и за упокой. Молодой следователь, по-видимому, не вполне понимал, что случилось. Он начал задавать вопросы, установил, что первым обнаружил труп низенький художник, причём один, без свидетелей. Естественно, он в первую очередь принялся за него, а тот стал требовать, чтобы следователь сейчас же организовал поиски его жены, новопреставленной Татьяны. Следователь долго путался, обращался с вопросами то к одному, то к другому из находившихся в храме людей. Необычная обстановка и дикие, даже какие-то жуткие обстоятельства дела явно сбивали его. Потом он почему-то набросился на только что приехавшего старосту, Александра Кирилловича, который вообще ничего не знал. Наконец, когда труп Валентины увезли в уголовный морг, следователь засел в сторожке и стал вызывать к себе по одному. До него приблизительно дошло, что допрос надо начинать с Юры. Он пока не записывал полностью Юриных ответов, а лишь пытался набросать на листке для себя какую-то общую схему.
- Когда привезли гроб с покойницей?... С Татьяной, я имею в виду... Кстати, вы видели лицо? Вы абсолютно уверены, что это была не Валентина?
- Ну... ручаться я не могу... Лицо видел. Мельком. Но я Валентину плохо знаю... По-моему, лицо было другое...
- Когда привезли гроб?
- Около шести, перед самым началом вечерней службы.
- Народ был в храме?
- Да, народу было уже порядочно... Сегодня суббота...
- Валентины не было?
- Не помню, я не заметил... Сегодня пел правый хор.
- В каком смысле "правый"?
- В прямом: он поёт на правом клиросе... Это профессиональный хор. Артисты.
- А Валентина - регент левого?... То есть самоучек?
- Да.
Вдруг заглянул художник:
- Простите... Могу я тоже послушать, что рассказывает сторож? Дело в том...
- Нет. Закройте дверь. Я вас позову...
- Поймите, мне это жизненно важно. Я не успел расспросить сторожа до вашего приезда, и я ничего не знаю... а мой тесть ничего объяснить связно не может... Я должен найти тело моей жены!
- Вы мне мешаете! - рассердился следователь. - Я вас прошу закрыть дверь!
Художник покраснел и выбежал.
Следователь какое-то время сидел и морщил лоб, вспоминая мысль.
- Служба была впереди? В главном алтаре?
- Да.
- А в боковых приделах был народ?
- Ну... тоже, в общем, стояли...
- Так... Теперь... Они привозят гроб... Что это были за люди?
- Как вам сказать... Четверо мужчин... Ну, обычной внешности, примерно одного возраста... лет тридцать пять, может быть, сорок... И с ними старик...
- Вот этот высокий? Людвиг... Людвиг... как его?...
- Да, он.
- А второго, низенького, не было?
- Нет.
- Вы точно помните?
- Абсолютно.
- Так... И что же - одни мужчины? Женщин не было с ними?
- Нет.
- А на какой машине приехали? На обычном катафалке?
- Нет. Я ещё обратил внимание: это был крытый уазик, по-моему...
- Фургон?
- Нет, такой... типа автобуса... военного цвета...
- Номер не заметили случайно?
- Да нет, что вы!
- Но он во двор заезжал?
- Нет. Я открыл ворота, а они внесли гроб на руках... Втроём. Четвёртый вёл старика.
- Так... А внешность их вы можете описать как-нибудь поподробнее?
- Одного - могу. Остальные сразу ушли, я не успел их запомнить. А один остался у гроба, и он потом ко мне подходил.
- Ах вот как? Один стоял возле гроба?
- Да. Он простоял там всю службу. И потом ещё долго стоял, когда служба кончилась и началась исповедь.
- А зачем он к вам подходил?
- Сразу после службы он подошёл и сказал, что имеет желание читать над покойницей Псалтирь. Спросил, нельзя ли ему остаться на всю ночь в храме. Я сказал, что это запрещено, но он может сейчас читать, пока идёт исповедь. Тогда он спросил, во сколько утром, самое раннее, откроется храм, чтобы ему ещё почитать до начала обедни. Я сказал ему приехать к шести.
- А во сколько он уехал.
Юра замялся. Он даже покраснел. Говорить или нет?... Но он дал слово... Вопросы подошли к критической точке, но он, конечно, этого ждал, и ему ничего не оставалось, как быть твёрдым.
- Видите ли... Дело в том, что... Я обязан находиться в храме безотлучно, когда там есть люди. Но как раз в это время - где-то в начале одиннадцатого... минут пятнадцать одиннадцатого... я вышел, чтобы поужинать. Наш повар, Евдокия, зашла и позвала меня на кухню. Ей надо было уже ехать домой, а батюшка всё исповедовал... Ну и... В общем, оставалось совсем мало народу и почти все - знакомые лица, наши прихожане. Я, правда, попросил уборщицу Людмилу - она в это время ещё протирала подсвечники, - попросил её, ну, немного приглядывать. И ещё за свечным ящиком справа сидела Наталья... Так что я совсем не думал, что что-то может случиться...
- Ага, - усмехнулся следователь, - значит, у вас алиби: в момент убийства вас в храме не было. И до какого времени вы оставались на кухне в обществе вашей поварихи? Вот это надо точно, постарайтесь точно вспомнить!
- Ну, я вернулся минут через двадцать... Максимум через полчаса...
- Хм, не велика ваша точность! Полчаса - и двадцать минут, есть разница? - следователь взглянул на него сердито-презрительно и даже покрутил головой. - А вы знаете, что врач установил время тоже в интервале: и в двадцать минут одиннадцатого, и в сорок могла наступить смерть! Так что давайте-ка вспоминайте! Напрягитесь. Какую-нибудь зацепку... Может быть, на часы смотрели? Вспоминайте!
Юра испугался и замолк, думая.
- На часы?... Постойте! Да, смотрел! Я подошёл к отцу Вячеславу и напомнил ему время, чтобы он мог ориентироваться: он же на часы не смотрит, когда исповедует, а ему до полуночи надо поесть, позже нельзя... Я подошёл. Было без десяти одиннадцать. Это было сразу, как я вернулся, потому что Евдокия меня просила... Нет! прошу прощения, не сразу... Сначала я задержался у свечного ящика, там пришёл этот муж покойницы и выяснял с Натальей... это когда он первый раз приезжал... Я сначала проводил его до калитки, запер за ним, а потом...
- Вот как? Муж покойницы зашёл тоже в ваше отсутствие? А мужчина, который стоял у гроба, в этот же промежуток времени вышел - так я вас понял?
- Да...
- Ох, ну путаница!... Давайте-ка по порядку... Кстати, он читал или нет, этот мужчина... что вы там сказали? - Псалтырь?
- По-моему, читал... Хотя мне его было плохо видно из-за колонны. Я стоял у свечного ящика. Гроба оттуда вообще не видно, а фигуру мужчины я видел немного - со спины... свет горел только за ящиком, а колонна отбрасывала туда тень... но он держал зажжённую свечку, видимо, для того, чтобы освещать себе страницу...
- Так... И он вышел... Значит, калитка была не заперта? Вы ужинали, а калитка оставалась открытой? Так?
Юра смутился ещё больше.
- Ну... в храме были люди... я не стал запирать... Если б кто кончил исповедоваться в это время, то стали бы меня искать, чтобы выйти...
- Понятно... А эта уборщица, которая оставалась... Людмила, вы сказали? - она где была... я имею в виду: в какой точке храма?
- В центре. Она протирала подсвечники в проходе под главной аркой... Но когда я вернулся, её тоже не было. Видимо, она кончила и поехала домой.
- То есть все подсвечники после службы были протёрты? И возле гроба тоже?
- Нет, что вы! Я думаю, только впереди... Ну и в проходе. Она, конечно, не успела бы все. Основную уборку делают днём...
- А ей можно сейчас позвонить?
- У неё нет телефона, она живёт за городом. В Щербинке, кажется.
- Людмила... Как её фамилия?
- Я не знаю. И отчества тоже... Это вы спросите у старосты.
- А завтра она будет?
- Не знаю. Будет, возможно...
- Так... Ну что ж... Валентину вы, значит, не видели? - даже не смотря на то, что оставалось мало народу... Кстати, сколько оставалось перед тем, как вы пошли ужинать?
- Ну, было темно... В левом приделе стоял только один этот мужчина. А в правом отец Вячеслав исповедовал, там было человек пять-шесть... Ну, кто-то мог стоять впереди, за аркой - там мне вообще не видно.
- А когда вернулись - сколько?
- У гроба никого. А у батюшки трое... Да, и Наталья, конечно, с этим художником...
- Наталья - продавец свечей? Я правильно записал?
- Да.
- Ах ты, я же хотел... Ведь это она оформляла покойницу? Мне нужно посмотреть все данные: номер свидетельства там и всё остальное... У неё должно быть где-то записано. Вы посмотреть не можете?
- У меня нет ключей от свечного ящика.
- Ай-яй-яй, это очень важно... У старосты тоже нет?
- Не знаю. Вряд ли.
- А ей можно сейчас позвонить, чтобы приехала?
- Можно... - Юра опять был в замешательстве. - Но только...
- Что - только?
- У неё не записано. Она сегодня позабыла всё это записать. Из-за чего муж покойницы и поднял скандал - что там другая женщина, а у Натальи ничего не записано, только имя.
- Всё равно позвоните, пусть приедет. Она же была в храме и могла что-то видеть.
- Вряд ли. Она занималась подсчётами. И потом - она бы мне сразу сказала, если б что-то заметила неладное.
- Позвоните, - настаивал следователь, - она могла запомнить этих людей, которые сопровождали гроб, или какие-то детали, разговоры... кто из них расплачивался, например...
- Хорошо, - вздохнул Юра. Посмотрел в книге и начал набирать Натальин номер. Следователь, сморщившись, думал над своими записями.
В сторожку опять всунулся художник:
- Юрий!... Я прошу прощения... Срочно нужно... В скорую... Людвигу Бонифациевичу плохо!
- Никто не подходит, - сказал Юра следователю и набрал "03". - Что с ним?
- Сердце... Его надо обязательно положить, хотя бы здесь, на диване, если позволите... И что-нибудь... нитроглицерина нет у вас?
Юра говорил в трубку, как ехать. Потом полез в аптечку и нашёл нитрогицерин. Художник выскочил. Через минуту он, староста и ещё один из следственной бригады втащили на руках стонущего старика и, неудобно толкаясь, уложили его. Следователь снова растерялся: ещё одного важного свидетеля нет, да и художник, пожалуй, с ним уедет.
- Давайте я вас быстренько пока опрошу, а то, может быть, вам придётся...
- Да ведь я уже всё рассказал!
- Ваше имя, отчество и фамилия?
- Владимир Всеволодович Ярин... Я никуда не уеду, пока не найду тела моей жены. Оно сейчас должно быть где-то здесь, поблизости... Если моего тестя сейчас в клинику, то придётся одного... Я сказал старосте, он уже начал обыскивать двор с вашим помощником...
- Что ваш тесть говорил о каком-то Иване?
- На этот вопрос я вам ничего не могу ответить! Я не знаю никакого Ивана! Я никого не знаю из этих людей, которые занимались похоронами!
- Странная ситуация. А кто же вам сообщил о смерти вашей жены?
- Никто! Представьте себе - никто!! Если б я вчера совершенно случайно не позвонил домой из Парижа, я так бы ничего и не узнал! Ни-че-го!! Я звоню - и вдруг Людвиг Бонифациевич мне говорит, что Танечку положили в больницу, что у неё инфаркт! В двадцать восемь лет!... Но у меня было, было такое чувство, что это должно случиться... Она весь последний год была сама не своя: нервничала, выходила из себя из-за каждого пустяка!
- Погодите... погодите... - хотел перебить следователь, но это оказалось невозможно: художник его не слушал.
- Я боялся её оставлять, уговаривал ехать со мной, я всё оформил - нет! Она в последний момент разругалась со мной - я даже не мог понять из-за чего, - и осталась дома... И я летел с тяжёлым чувством. И там, на месте у меня ничего не клеилось, всё валилось из рук. Как будто я знал, что, когда вернусь, я уже не застану её в живых. Так и вышло... Нет, вышло куда страшнее: вышел абсурд! страшный сон, кошмар! Вы понимаете, что то, что сейчас происходит, - это абсурд! Я никогда не мог бы предположить, что мне и во сне может привидеться что-нибудь настолько страшное!...
Он продолжал говорить, а следователь нервничал всё больше. Ему определённо это не нравилось: вдруг подумалось, что художник нарочно тянет время... Тут приехала "скорая помощь", и в сторожке сразу стало тесно. Снимали кардиограмму, делали укол. Задать два-три вопроса, очень важных, даже срочных, оказалось невозможно... А потом художник уехал, вопреки своему заявлению. Второго санитара не оказалось, и он как нёс носилки, так и нырнул вместе с ними в машину.
- Я скоро вернусь! Я непременно вернусь, только провожу, а то я даже не знаю, куда -
Машина умчалась.
Следователь клял себя за разгильдяйство и растерянность. Надо было послать с машиной сотрудника...
Начало детектива:
ВСЁ ЧТО СКАЗАЛ ДУХОВНИК
1
- Сноха минé хочет потравити. Я знаю, што вонá ходила к бáбки по траву и обкýриват углы. Как ночь, я задыхаюсси, быдто хто убиват мине. Што с ыéй делать, батюшка? Она открыват щёлку и мине под дверь курит, у ей соломинка такá длúнна, а у собú она не глотат етот дурман ртом: через нос выпускат. Завернётси ув прóстынь нагишом и шастат туды у лóджу, идé у ей пучки сохнут. Я выгля́дыю: "Ты чо, дочка?" - нарошно ей говорю, штоб, значить, укорить. "Это ничó, ничó, лекарьство от давления", - и шасть мимо, а после и курит, курит. А сына мавó дурачком исдéлала вовсе: дасть ему водки, он ей слова не скажет - ложúтси на тахту и глядит, быдто глупóй он стал, батюшка, што с ыéй делать? Она мени извести задумала со свéту.
- Что ты хнычешь? ну что ты здесь хнычешь? - сказал отец Вячеслав резко. - Ты зачем сюда пришла? каяться или что? каяться?
- Батюшка, ты мени не хочешь увразумúть... - и умолкла, остолбенела с раскрытым ртом. Отец Вячеслав в изнеможении мысленно произнёс Иисусову молитву, потом сказал:
- Да, не хочу. Я выслушал про твою сноху, что тебе ещё? Всё. Больше не хочу. Говори, в чём грешна. Свои грехи говори, свои, поняла? А то прогоню и не пойдёшь причащаться. Ну? В чём грешна? Говори!
- Усём, усём, батюшка, - с готовностью пригорюнилась. - Ох, грешница я, Господи!... Постом иéла рыбу. На Вздвиженье... Анна купила килечки солёнаи и предлагат: "Хочешь килечки, баба Дуся?" А мени чегой-то килечки так éтои захотелоси, нет мочи как, у рту свело прям усё. Я и сиéла. А что Вздвиженье - так из головы вон... Ой, прости мине, Матерь Божья!...
Отец Вячеслав увидел, как подошёл Юра, сторож, и стал немного впереди оставшихся двух исповедников. Что-то хочет сказать.
- Ты очень большая грешница! - сказал отец Вячеслав. - И самое страшное - это то, что ты сама не понимаешь своих грехов. Грешишь беспрестанно - словом, делом, мыслию - и ничего не замечаешь. Тебе надо очень много молиться. Молись каждое утро и каждый вечер так: "Господи, вразуми меня, помоги мне увидеть мои грехи!" - и клади по пять земных поклонов. И ещё говори: "Господи, слава Тебе, что Ты послал мне такую хорошую сноху: такую добрую, такую уважительную!" Поняла?
Старушка хотела что-то ответить, но только закивала испуганно.
- Смотри, я спрошу тебя в следующий раз, исполняла ты это или нет. И если не исполняла, не дам тебе разрешения, так и знай!... Наклони голову.
Отец Вячеслав вознёс над нею епитрахиль, быстро прочитал разрешительную молитву и отпустил.
- Ты что, Юра?
- Батюшка, Евдокия просила вам напомнить, как будет одиннадцать. Сейчас без десяти. Вам надо покушать успеть до полуночи.
- Ах да... да... Спасибо...
- Она вам оставила в духовке, а сама ушла...
- Хорошо... Здесь ещё двое, я сейчас их побыстрей... Да, Юра, скажи, пожалуйста, что это за крик был за свечным ящиком сейчас?
- Там явился какой-то мужчина странный... Не то пьяный, не то нет... Стал приставать к Наталье, а та считала деньги, сбилась, разозлилась на него. Он тоже... Ну, я постарался его успокоить и вывел кое-как за калитку...
- Калитку закрой и больше никого не пускай в храм.
- Я уже закрыл.
- Нельзя же так. Я исповедую, а там у вас крик... Чего он хотел, этот мужчина?
- Не знаю. Говорил что-то странное: приехал, дескать, к покойнице, а покойница оказалась не та.
- Какая покойница?
- Ну вон, которая - в левом приделе гроб. Говорит, что должна быть его жена, а там другая женщина. А его самого не было, когда гроб привозили...
- Ошибся, не в ту церковь приехал?... А имя совпадает?
- Имя да. Но он стал требовать фамилию, а Наталья, на грех, забыла записать. Тут он стал кричать, что она обязана все данные заносить себе в книгу...
- Ну ладно, - вздохнул отец Вячеслав, - иди. Наталье скажи, чтобы запирала ящик и шла домой. Хватит там хлопотать, она устала... Да, вот ещё: найди Валю. скажи ей, что я скоро заканчиваю, а то она тоже хотела поисповедаться...
- Валя - это кто? (Юра был новый сторож и не всех ещё знал.)
- Регент левого хора, высокая такая. Она должна здесь где-то быть, в храме.
- Здесь никого нет, батюшка. Только вот эти двое.
- Впереди на клиросе посмотри, она иногда молится там. А если нет, то загляни в домик к уборщицам.
Юра отошёл, и к отцу Вячеславу сразу подступил юноша еврейской внешности. Отец Вячеслав раньше видел его в храме, но к исповеди он подошёл первый раз. (Ещё один мужчина стоял поодаль с зажжённой свечой и читал Молитвослов.)
- Как ваше имя?
- Лев.
- В чём чувствуете себя грешным?
- Грешен в том, что не верю во второе пришествие Господа Иисуса Христа, - бойко заговорил юноша, - то есть соответствующий член Символа веры, а именно "и паки грядущего со славою судити живым и мертвым, Его же царствию не будет конца", - этот член не принимаю разумом.
Отец Вячеслав вздохнул. Он с жалостью почему-то обратил внимание на на толстые стёкла очков...
- Вы крещены?
- Да, я принял Крещение год назад. Конечно, я изучил Символ веры и думал над ним. Но в то время он у меня никаких сомнений не вызывал. Только недавно я стал сомневаться, а теперь дошёл, кажется, совсем до отрицания этого члена.
- Какие же у вас сомнения? Евангелие есть у вас?
- Есть.
- Читаете регулярно?
- Не каждый день, но довольно часто
- Читать надо ежедневно, хотя бы по маленькому отрывку. А вам в первую очередь нужно читать те места, где Христос говорит о Своём втором пришествии и о Страшном суде. Таких мест много, и в некоторых из них Он говорит об этом совершенно прямо: "Узрите Сына Человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных", - это как, по-вашему?
Юноша усмехнулся.
- "Отныне узрите". Простите, батюшка, но вы неверно цитируете, - неполно. К тому ж выхватываете из контекста. Когда это было сказано? Непосредственно перед распятием. Значит, "отныне" относится к распятию. Вот истинное явление и пришествие в славе нашего Спасителя - первое, оно же и последнее - Крест!... На старообрядческих изображениях распятия сверху даже принято писать: "Царь Славы". Это поразительно! Вот единственная истинная слава, в которой Господь может явиться верующим: только унижения - вплоть до смерти крестной! Парадоксальная слава! Кто может "узреть" такую славу - тот христианин, а кто не может, отказывается - тот остаётся иудеем, со своим пошлым представлением о славе, со всей земной, мессианской атрибутикой: сила, могущество, суд и т.д. А страшный суд Христов - он в том и заключается: одни видят и принимают славу Креста, другие не видят и отвергают - значит, остаются вне Царствия Небесного по воле своей, по своему выбору. Да в сущности, этим же выбором своим и распинают нашего Спасителя. Это поразительно! Ведь его после этих слов - "отныне узрите" - сразу и отдали на распятие, то есть даже как бы за эти слова... А потом что? Отцы Церкви составили Символ веры, и там читаем: "и паки грядущего со славою судити" - с какой же это "славою"? какая ещё может быть слава, кроме Креста? - Получается, что в историческом христианстве опять протаскиваются те же самые мессианские упование, за отрицание которых Господь наш жизнь Свою распял! Гони пошлость в двери - она вползает в окно!... И ещё вот что: это надо полагать какое-то несовершенство Божие, если мыслить так, что Ему нужно дважды приходить спасать мир. Почему дважды? Почему не за один раз? Нет, мир уже спасён - и спасён окончательно, только мы этого ещё не сознаём, ждём какой-то земной справедливости... Я думаю, что Христос говорил о втором пришествии символически: Бог пришёл к людям и вознёсся на Крест, а люди ещё не пришли к Кресту, ещё не поняли. Второе пришествие - это пришествие христианского сознания назад - к Кресту. Когда крестная слава полностью для нас просияет, полностью будет осознана историческим христианством, а все остальные, земные упования - полностью отвергнуты, - вот тогда и наступит "второе пришествие", но оно совпадёт с первым: оно будет вторым только в историческом сознании христианства. Просто спадёт некая пелена. Так мне кажется.
Юноша замолчал и глядел на отца Вячеслава. Он довольно быстро произнёс эту пылкую речь. Всё же прошло, по-видимому, немало времени, потому что краем глаза отец Вячеслав увидел, как вновь появился Юра: выразительно поглядывая то на часы, то на него, приблизился к оставшемуся одному человеку и стал что-то тихо говорить. Человек выслушал, потом спокойно закрыл Молитвослов, погасил свечу, перекрестился и пошёл к выходу из храма.
Отец Вячеслав тоже молчал - до тех пор, пока трижды мысленно не произнёс Иисусову молитву. Потом сказал:
- Иисус Христос учил, что "не наше дело знать времена и сроки". Конечно, Он говорил о втором пришествии лишь в неких условных образах, но не для того, чтобы мы эти образы старались толковать. Мы должны твёрдо сказать: как это будет мы не знаем и знать не можем, но мы веруем по слову Спасителя, что это будет. Для того и вера...
- Но ведь "Апокалипсис"... - начал юноша, снова возгораясь.
- Подождите, - прервал его отец Вячеслав. - Я вот что хотел спросить. Как вы сами думаете: с такими мыслями и сомнениями на душе, которые вы сейчас изложили, вы сможете завтра идти к причастию?
Юноша заколебался. Отвёл глаза в сторону, потом снова взглянул.
- Я думаю - смогу... Но... Как вы скажете.
- А я тебе посоветую вот что... - неожиданно (совсем не нарочно) отец Вячеслав перешёл на "ты". - Я дам разрешение, завтра придёшь к литургии и будешь внимательнейшим образом слушать Евхаристический канон. Особое внимание обрати на возглас: "Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца, Сына и Святаго Духа, Троицу единосущную и нераздельную". Евхаристия - это братская трапеза в любви и единомыслии. Но - подумай об этом как следует! - единомыслие достигается через любовь, а не наоборот. Церковь призывает нас возлюбить - для того чтобы быть в единомыслии... И почти сразу за этими словами все начинают петь Символ веры. Ты тоже пой. А когда дойдёшь до слов "и паки грядущего" , - проверь себя: разделён ли ты чем-нибудь с другими поющими, не чувствуешь ли отчуждения? Если что-нибудь только подобное промелькнёт, какой-нибудь холодок, - тогда к чаше тебе нельзя подходить: ещё рано. Тогда надо молиться и каяться ещё и ещё. Ты понял меня?
- Да, батюшка, - живо сказал Лев. - Только у меня совершенно нет слуха: медведь на ухо наступил. Поэтому я никогда не пою... Я боюсь, что если я запою со всеми Символ веры, я буду так стесняться, что уже это чувство будет меня разделять, как вы говорите...
- Нет! - резко сказал отец Вячеслав. - Это тебе надо сразу отбросить, эти мысли, - забыть про них. Делай всё, как я сказал... Всё с этим. Какие у тебя ещё грехи? Ты женат?
- Нет ещё?
- Целомудрие не нарушаешь?
- Нет. - (С гордостью.)
- А ты эти не гордись. А то диавол мигом похитит твоё целомудрие - не успеешь и глазом моргнуть. Ты с родителями живёшь?
- Да. С мамой, папой и бабушкой.
- Смотри, чтобы они не страдали от твоей гордости и... от твоей рассеянности: ты занимаешься отвлечёнными вопросами, а их, поди, не всегда и замечаешь?... Чтоб этого не было никогда!
- Хорошо, батюшка.
- Это очень серьёзно, запомни! - настаивал отец Вячеслав. - Это я не просто так говорю, для проформы...
- Хорошо, батюшка, я понял...
- Наклони голову.
Снова разрешительная молитва. На этот раз отец Вячеслав читал её медленно, наверное, больше минуты. Лев приложился к кресту и евангелию, попросил благословения и пошёл.
- Юра, - негромко позвал отец Вячеслав сторожа. Тот стоял в единственной освещённой точке храма - под лампочкой, горевшей у правого свечного ящика, - и читал книгу.
- Да, батюшка? - подошёл.
- Юра, сколь времени?
- Полдвенадцатого. Идите скорей в трапезную.
- Сейчас, я только уберу всё в алтарь и отдам тебе ключ. Валентину ты так и не видел?
- Нет. Она, наверное, уехала.
- Жаль. Она очень хотела исповедаться... Но видишь ты, сегодня как долго. Не дождалась.
- Ничего, завтра поисповедуется.
- Завтра они поют за ранней, у неё не будет времени...
Отец Вячеслав отнёс в алтарь крест и евангелие, снял епитрахиль и пошёл в трапезную. Он еле держался на ногах: с восьми вечера он непрерывно исповедовал, а перед тем ещё служил всенощную. Завтра, в воскресенье, он должен был служить раннюю обедню - вот почему надо было поужинать до полуночи. Подоспевший Юра принёс из кухни и поставил перед ним тёплую гречневую кашу, нарезал хлеб, потом заварил чай.
- Вы здесь будете спать, батюшка, в колокольне?
- Да. Уже нет сил домой ехать... Ты сам ужинал?
- Конечно.
- Здесь много на одного. Садись, ещё поешь.
- Спасибо, я не хочу. Вы оставьте, я утром доем.
- Ты храм запер?
- Да, всё в порядке, все ушли.
- Сможешь меня разбудить в шесть? У тебя есть будильник?
- Конечно... Ой, извините, батюшка, там кто-то стучит, по-моему, в калитку, - и Юра вышел из трапезной.
Отец Вячеслав медленно ел, запивая кашу несладким чаем. Дверь из коридорчика на церковный двор осталась открытой, и до его слуха донёсся разговор у калитки, почему-то слишком громкий и какой-то быстрый, даже стремительный. Но слов нельзя было разобрать.
Юра вернулся:
- Батюшка, там опять этот человек, который шумел у ящика, и с ним ещё один. Они требуют открыть храм. Я говорю, что это запрещено, а он требует старосту. Может быть, вы его как-то урезоните?
- Я не понимаю... - начал отец Вячеслав и встал. - Он разыскивает свою покойную жену? Но её же здесь нет, он в этом убедился. Какие ещё вопросы?
Вместе с Юрой он подошёл к запертой калитке и в свете уличного фонаря увидел двух людей очень странного вида. Один низенький и худой... Сначала отцу Вячеславу показалось, что это мальчик, но потом он разглядел на его лице маленькую бородку - и даже с проседью, - и такие же кудри выбивались из-под кожаной кепки. Кожаный же чёрный пиджак висел на нём, как на пугале, и чуть ли не до колен. Второй был в плаще, высокий и сутулый старик. Он двумя руками опирался на палку, которую поставил перед собой. Несмотря на то, что он немного согнулся, опираясь, его спутник едва доставал ему до плеча. До плеч же свисали и удивительные волосы старика - редкие и настолько седые, что отблескивали, казалось, синевой. Он был без головного убора. Позади них у кромки тротуара стояло такси.
- Здравствуйте. Что вам угодно? - спросил отец Вячеслав.
- Это кто? - низенький обратился к Юре.
- Это священник, - сказал Юра, - вы же видите.
- Я не буду с ним разговаривать. Я вас просил дать мне телефон вашего старосты, - низенький говорил басом и чрезвычайно быстро. Отец Вячеслав никогда ни у кого не слыхал такой быстрой речи. Кроме того, речь эта казалась неудержимой и, начавшись, никак не могла на чём-то остановиться. - Я не люблю священнослужителей. Один из них выдал тайну исповеди моей жены. Её опозорили, и она так и смогла от этого оправиться: заболела и умерла. Поэтому я не хочу говорить со священником. Дайте мне телефон старосты, я ему позвоню сейчас из автомата, он вам тут же перезвонит в сторожку и разрешит отпереть храм. Я знаю, как это делается. Я сам работал церковным сторожем, и не надо меня учить.
Отцу Вячеславу в первый момент показалось, что этот человек пьяный. Однако вином от него не пахло... Чем-то он был крайне взбудоражен... Или он всегда был таким?
- Юра сейчас повинуется мне, - сказал отец Вячеслав. - Звонить никуда не нужно. Вы просто объясните, в чём дело, и, если есть надобность, он сейчас же отопрёт.
- Вы видите этого пожилого человека? - снова затараторил низенький, указывая на старика. - Я его специально привёз сюда, чтобы всё выяснить. Это мой тесть, вернее, пра-тесть: он - дедушка моей жены, новопреставленной Татьяны. Он сопровождал сегодня гроб, в шесть часов вечера, когда её привезли и поставили в вашу церковь. Он так говорит и настаивает на этом. Но он может ошибиться, что-нибудь напутать. Ему восемьдесят лет...
- Я ничего не путаю, Вольдемар, - вдруг произнёс старик тихо и очень твёрдо. И опять замолчал, пожёвывая губами и переводя непонятный взгляд с отца Вячеслава на низенького и обратно.
- Да нет, конечно, вы путаете, Людвиг Бонифациевич, - с досадой сказал низенький, - потому что в этой церкви совсем другая покойница, я же видел... Я уверен, - продолжал он, - что когда он зайдёт в храм и увидит интерьер совсем не тот, он тогда припомнит, может быть, особенности того храма и как стоял гроб, - что-нибудь в этом роде. И мы тогда будем искать. Будем искать хоть всю ночь, потому что я в отчаянном положении. Я сегодня только в восемь часов вечера прилетел из Парижа. Моя жена умерла скоропостижно, и я бросил выставку, бросил всё, я - художник... Я ничего не знал до самого последнего момента. И теперь, когда я всё же успел хоть на похороны, чтобы хоть проститься, - я вдруг не могу её найти! И главное - я никому не могу позвонить. У нас очень мало родственников, все живут в других городах и ещё не успели собраться. Может быть, завтра приедут... Все хлопоты с похоронами пришлось взять на себя, по-видимому, Таниным сослуживцам, а я не знаю ни одного их телефона.
- Нет, - сказал старик, и опять это получилось почему-то внезапно. - Всё организовывал твой брат Иван. Он сначала заехал за мной, потом мы поехали в морг, а потом он к этой церкви направил машину.
- Людвиг Бонифациевич! - взмолился низенький. - Я же вам говорю, что это не мой брат! Потому что у меня нет брата Ивана и вообще братьев нет!... Я ума не приложу, о ком он говорит! Я сейчас дома просмотрел все записные книжки - свои и Танины. Там нет ни одного Ивана!
- Проходите, проходите, - сказал отец Вячеслав. - Юра, открывай. - (Он уже давно готов был это сказать, только всё не мог вставить слова.)
Юра отпер калитку, и они прошли во двор. Оказалось, что старик двигается очень медленно: он почти не мог переставлять ноги, мелко-мелко семенил. Правой рукой он опирался на палку, слева его поддерживал зять. Так они пересекли двор и с великим трудом стали взбираться на паперть, - тут и отцу Вячеславу пришлось втаскивать старика, потому что Юра в это время отпирал дверь храма.
Внутри горела только дежурная лампочка над свечным ящиком. Гроб, накрытый покрывалом, стоял в левом приделе за колонной. Юра включил там свет.
- Ну что, вы узнаёте или нет? Людвиг Бонифациевич! - настаивал низенький.
- Это та самая церковь. Мне доводилось бывать здесь неоднократно, когда ещё ноги слушались меня. И я хорошо здесь всё знаю. Ничего перепутать я не мог, - говорил старик и упорно продвигался к гробу.
В это время часы на стене у входа начали бить - негромко, но в пустой церкви, в неподвижном воздухе, отчётливо: двенадцать ударов непременной процессией, которая медленно проследовала под своды, словно по ступеням... и скрылась там как будто так же внезапно, как возникла...
- А вот и гроб Танечкин - голубой с чёрным позументом... - Старик, не обращая ни на что больше внимания, продвигался к нему всё ближе.
- Но гроб - типовой. Таких гробов не один и не два. Разве это важно, какой гроб? Важно, что в гробу-то не она, не Танечка. Вы посмотрите - ну разве это Танечка? - сказал низенький и быстро поднял покрывало с лица покойницы.
В гробу лежала Валентина, регент левого хора.
2
- Ну разве это Та... - начал опять, но сразу умолк в ужасе, потому что в то же мгновение отец Вячеслав метнулся к гробу, отшвырнул прочь покрывало и схватил руку лежащей, стараясь нащупать пульс.
- Юра! В скорую - раз, в милицию - два, старосте - три! Быстро! Чтоб все здесь были!
- Есть пульс? - пролепетал Юра трясущимися губами.
- Быстро беги звонить, я сказал!
Тот выбежал.
Старик и низенький художник застыли сзади, как соляные столбы. Отец Вячеслав зажмурился. Ничего, кроме Иисусовой молитвы, не было в тот момент у него в голове. Он теребил, щупал, щупал, теребил руку... Бросил, взял другую руку - то же самое... Тогда он медленно и аккуратно накрыл гроб покрывалом, не закрывая лица, всматриваясь, перекрестил и отступил в сторону. Снова зажмурился...
У старика начали дрожать и подкашиваться ноги. Художник уже с трудом держал его; сделав шаг вперёд, тронул отца Вячеслава за рукав подрясника.
- Его надо куда-нибудь... - зашептал он невнятно, отец Вячеслав сначала не понял. - Куда-нибудь посадить, а то он валится... он сейчас...
- Вон сзади скамейка...
Подхватили и повели старика.
- Вообще, его домой хорошо бы... - попросил художник немного смелее. - А то здесь сейчас будет... он не выдержит, боюсь... Может быть, я отвезу его и приеду, если я нужен?
- Мы не успеем. Пока дойдём до калитки, появится милиция, и нас остановят.
- Может, всё-таки попробуем? Машину я не отпускал.
- Нет. Не надо лишних движений.
Он вернулся к гробу. Хотел тихо начать заупокойную литию, но со страхом вдруг обнаружил, что забыл, как начинается. "Благословен Бог наш"?... Нет, это уже отпевание...
Кроме того, художник был опять рядом, требовал теперь объяснений.
- Кто эта женщина?
- Регент. Сегодня вечером она была здесь, в храме, живая. Вы в котором часу первый раз приехали?
- В одиннадцать.
- Нет, по-видимому, немного раньше, - отец Вячеслав задумался.
- Но я совсем ничего не понимаю, - быстро шептал ему художник. - Как?... Куда могли деть тело Тани? Как вынесли из церкви без гроба, как?... Может быть, спрятали где-нибудь?... Я сейчас с ума сойду, это буквально состояние, когда говорят: "ум за разум заходит"... Или всё же вынесли и спрятали где-то близко, на дворе? - ведь не могли тащить за ворота и потом по улице... Нет, зачем? Зачем, главное! - вот я чего не понимаю... О Господи!
Он говорил свою скороговорку, не ожидая, конечно от отца Вячеслава ответов. Но лишь только вернулся Юра из сторожки, отец Вячеслав велел ему немедленно обыскать двор. Он не сомневался, что тела нет в храме: знал, что Юра всегда тщательно храм осматривает, прежде чем запереть на ночь.
Юра вышел, но, наверное, поискать не успел, ибо спустя несколько минут в храме началась вакханалия, и он, конечно, должен был стоять на своём сторожевом месте. Приехала оперативная следственная бригада и всё завертелось: фотовспышки с разных точек, осмотр, врач, зажгли паникадила во всех приделах, отпечатки пальцев на гробе, на подсвечниках рядом, следы вокруг... Врач констатировал смерть, наступившую, по его мнению, два часа назад, то есть около половины одиннадцатого. "Остановка сердца. Отчего - сказать пока нельзя. Признаков удушение нет. Следов насилия, ран, травм тоже нет". Он быстро писал протокол на конторке у окна, где пишут обычно записки за здравие и за упокой. Молодой следователь, по-видимому, не вполне понимал, что случилось. Он начал задавать вопросы, установил, что первым обнаружил труп низенький художник, причём один, без свидетелей. Естественно, он в первую очередь принялся за него, а тот стал требовать, чтобы следователь сейчас же организовал поиски его жены, новопреставленной Татьяны. Следователь долго путался, обращался с вопросами то к одному, то к другому из находившихся в храме людей. Необычная обстановка и дикие, даже какие-то жуткие обстоятельства дела явно сбивали его. Потом он почему-то набросился на только что приехавшего старосту, Александра Кирилловича, который вообще ничего не знал. Наконец, когда труп Валентины увезли в уголовный морг, следователь засел в сторожке и стал вызывать к себе по одному. До него приблизительно дошло, что допрос надо начинать с Юры. Он пока не записывал полностью Юриных ответов, а лишь пытался набросать на листке для себя какую-то общую схему.
- Когда привезли гроб с покойницей?... С Татьяной, я имею в виду... Кстати, вы видели лицо? Вы абсолютно уверены, что это была не Валентина?
- Ну... ручаться я не могу... Лицо видел. Мельком. Но я Валентину плохо знаю... По-моему, лицо было другое...
- Когда привезли гроб?
- Около шести, перед самым началом вечерней службы.
- Народ был в храме?
- Да, народу было уже порядочно... Сегодня суббота...
- Валентины не было?
- Не помню, я не заметил... Сегодня пел правый хор.
- В каком смысле "правый"?
- В прямом: он поёт на правом клиросе... Это профессиональный хор. Артисты.
- А Валентина - регент левого?... То есть самоучек?
- Да.
Вдруг заглянул художник:
- Простите... Могу я тоже послушать, что рассказывает сторож? Дело в том...
- Нет. Закройте дверь. Я вас позову...
- Поймите, мне это жизненно важно. Я не успел расспросить сторожа до вашего приезда, и я ничего не знаю... а мой тесть ничего объяснить связно не может... Я должен найти тело моей жены!
- Вы мне мешаете! - рассердился следователь. - Я вас прошу закрыть дверь!
Художник покраснел и выбежал.
Следователь какое-то время сидел и морщил лоб, вспоминая мысль.
- Служба была впереди? В главном алтаре?
- Да.
- А в боковых приделах был народ?
- Ну... тоже, в общем, стояли...
- Так... Теперь... Они привозят гроб... Что это были за люди?
- Как вам сказать... Четверо мужчин... Ну, обычной внешности, примерно одного возраста... лет тридцать пять, может быть, сорок... И с ними старик...
- Вот этот высокий? Людвиг... Людвиг... как его?...
- Да, он.
- А второго, низенького, не было?
- Нет.
- Вы точно помните?
- Абсолютно.
- Так... И что же - одни мужчины? Женщин не было с ними?
- Нет.
- А на какой машине приехали? На обычном катафалке?
- Нет. Я ещё обратил внимание: это был крытый уазик, по-моему...
- Фургон?
- Нет, такой... типа автобуса... военного цвета...
- Номер не заметили случайно?
- Да нет, что вы!
- Но он во двор заезжал?
- Нет. Я открыл ворота, а они внесли гроб на руках... Втроём. Четвёртый вёл старика.
- Так... А внешность их вы можете описать как-нибудь поподробнее?
- Одного - могу. Остальные сразу ушли, я не успел их запомнить. А один остался у гроба, и он потом ко мне подходил.
- Ах вот как? Один стоял возле гроба?
- Да. Он простоял там всю службу. И потом ещё долго стоял, когда служба кончилась и началась исповедь.
- А зачем он к вам подходил?
- Сразу после службы он подошёл и сказал, что имеет желание читать над покойницей Псалтирь. Спросил, нельзя ли ему остаться на всю ночь в храме. Я сказал, что это запрещено, но он может сейчас читать, пока идёт исповедь. Тогда он спросил, во сколько утром, самое раннее, откроется храм, чтобы ему ещё почитать до начала обедни. Я сказал ему приехать к шести.
- А во сколько он уехал.
Юра замялся. Он даже покраснел. Говорить или нет?... Но он дал слово... Вопросы подошли к критической точке, но он, конечно, этого ждал, и ему ничего не оставалось, как быть твёрдым.
- Видите ли... Дело в том, что... Я обязан находиться в храме безотлучно, когда там есть люди. Но как раз в это время - где-то в начале одиннадцатого... минут пятнадцать одиннадцатого... я вышел, чтобы поужинать. Наш повар, Евдокия, зашла и позвала меня на кухню. Ей надо было уже ехать домой, а батюшка всё исповедовал... Ну и... В общем, оставалось совсем мало народу и почти все - знакомые лица, наши прихожане. Я, правда, попросил уборщицу Людмилу - она в это время ещё протирала подсвечники, - попросил её, ну, немного приглядывать. И ещё за свечным ящиком справа сидела Наталья... Так что я совсем не думал, что что-то может случиться...
- Ага, - усмехнулся следователь, - значит, у вас алиби: в момент убийства вас в храме не было. И до какого времени вы оставались на кухне в обществе вашей поварихи? Вот это надо точно, постарайтесь точно вспомнить!
- Ну, я вернулся минут через двадцать... Максимум через полчаса...
- Хм, не велика ваша точность! Полчаса - и двадцать минут, есть разница? - следователь взглянул на него сердито-презрительно и даже покрутил головой. - А вы знаете, что врач установил время тоже в интервале: и в двадцать минут одиннадцатого, и в сорок могла наступить смерть! Так что давайте-ка вспоминайте! Напрягитесь. Какую-нибудь зацепку... Может быть, на часы смотрели? Вспоминайте!
Юра испугался и замолк, думая.
- На часы?... Постойте! Да, смотрел! Я подошёл к отцу Вячеславу и напомнил ему время, чтобы он мог ориентироваться: он же на часы не смотрит, когда исповедует, а ему до полуночи надо поесть, позже нельзя... Я подошёл. Было без десяти одиннадцать. Это было сразу, как я вернулся, потому что Евдокия меня просила... Нет! прошу прощения, не сразу... Сначала я задержался у свечного ящика, там пришёл этот муж покойницы и выяснял с Натальей... это когда он первый раз приезжал... Я сначала проводил его до калитки, запер за ним, а потом...
- Вот как? Муж покойницы зашёл тоже в ваше отсутствие? А мужчина, который стоял у гроба, в этот же промежуток времени вышел - так я вас понял?
- Да...
- Ох, ну путаница!... Давайте-ка по порядку... Кстати, он читал или нет, этот мужчина... что вы там сказали? - Псалтырь?
- По-моему, читал... Хотя мне его было плохо видно из-за колонны. Я стоял у свечного ящика. Гроба оттуда вообще не видно, а фигуру мужчины я видел немного - со спины... свет горел только за ящиком, а колонна отбрасывала туда тень... но он держал зажжённую свечку, видимо, для того, чтобы освещать себе страницу...
- Так... И он вышел... Значит, калитка была не заперта? Вы ужинали, а калитка оставалась открытой? Так?
Юра смутился ещё больше.
- Ну... в храме были люди... я не стал запирать... Если б кто кончил исповедоваться в это время, то стали бы меня искать, чтобы выйти...
- Понятно... А эта уборщица, которая оставалась... Людмила, вы сказали? - она где была... я имею в виду: в какой точке храма?
- В центре. Она протирала подсвечники в проходе под главной аркой... Но когда я вернулся, её тоже не было. Видимо, она кончила и поехала домой.
- То есть все подсвечники после службы были протёрты? И возле гроба тоже?
- Нет, что вы! Я думаю, только впереди... Ну и в проходе. Она, конечно, не успела бы все. Основную уборку делают днём...
- А ей можно сейчас позвонить?
- У неё нет телефона, она живёт за городом. В Щербинке, кажется.
- Людмила... Как её фамилия?
- Я не знаю. И отчества тоже... Это вы спросите у старосты.
- А завтра она будет?
- Не знаю. Будет, возможно...
- Так... Ну что ж... Валентину вы, значит, не видели? - даже не смотря на то, что оставалось мало народу... Кстати, сколько оставалось перед тем, как вы пошли ужинать?
- Ну, было темно... В левом приделе стоял только один этот мужчина. А в правом отец Вячеслав исповедовал, там было человек пять-шесть... Ну, кто-то мог стоять впереди, за аркой - там мне вообще не видно.
- А когда вернулись - сколько?
- У гроба никого. А у батюшки трое... Да, и Наталья, конечно, с этим художником...
- Наталья - продавец свечей? Я правильно записал?
- Да.
- Ах ты, я же хотел... Ведь это она оформляла покойницу? Мне нужно посмотреть все данные: номер свидетельства там и всё остальное... У неё должно быть где-то записано. Вы посмотреть не можете?
- У меня нет ключей от свечного ящика.
- Ай-яй-яй, это очень важно... У старосты тоже нет?
- Не знаю. Вряд ли.
- А ей можно сейчас позвонить, чтобы приехала?
- Можно... - Юра опять был в замешательстве. - Но только...
- Что - только?
- У неё не записано. Она сегодня позабыла всё это записать. Из-за чего муж покойницы и поднял скандал - что там другая женщина, а у Натальи ничего не записано, только имя.
- Всё равно позвоните, пусть приедет. Она же была в храме и могла что-то видеть.
- Вряд ли. Она занималась подсчётами. И потом - она бы мне сразу сказала, если б что-то заметила неладное.
- Позвоните, - настаивал следователь, - она могла запомнить этих людей, которые сопровождали гроб, или какие-то детали, разговоры... кто из них расплачивался, например...
- Хорошо, - вздохнул Юра. Посмотрел в книге и начал набирать Натальин номер. Следователь, сморщившись, думал над своими записями.
В сторожку опять всунулся художник:
- Юрий!... Я прошу прощения... Срочно нужно... В скорую... Людвигу Бонифациевичу плохо!
- Никто не подходит, - сказал Юра следователю и набрал "03". - Что с ним?
- Сердце... Его надо обязательно положить, хотя бы здесь, на диване, если позволите... И что-нибудь... нитроглицерина нет у вас?
Юра говорил в трубку, как ехать. Потом полез в аптечку и нашёл нитрогицерин. Художник выскочил. Через минуту он, староста и ещё один из следственной бригады втащили на руках стонущего старика и, неудобно толкаясь, уложили его. Следователь снова растерялся: ещё одного важного свидетеля нет, да и художник, пожалуй, с ним уедет.
- Давайте я вас быстренько пока опрошу, а то, может быть, вам придётся...
- Да ведь я уже всё рассказал!
- Ваше имя, отчество и фамилия?
- Владимир Всеволодович Ярин... Я никуда не уеду, пока не найду тела моей жены. Оно сейчас должно быть где-то здесь, поблизости... Если моего тестя сейчас в клинику, то придётся одного... Я сказал старосте, он уже начал обыскивать двор с вашим помощником...
- Что ваш тесть говорил о каком-то Иване?
- На этот вопрос я вам ничего не могу ответить! Я не знаю никакого Ивана! Я никого не знаю из этих людей, которые занимались похоронами!
- Странная ситуация. А кто же вам сообщил о смерти вашей жены?
- Никто! Представьте себе - никто!! Если б я вчера совершенно случайно не позвонил домой из Парижа, я так бы ничего и не узнал! Ни-че-го!! Я звоню - и вдруг Людвиг Бонифациевич мне говорит, что Танечку положили в больницу, что у неё инфаркт! В двадцать восемь лет!... Но у меня было, было такое чувство, что это должно случиться... Она весь последний год была сама не своя: нервничала, выходила из себя из-за каждого пустяка!
- Погодите... погодите... - хотел перебить следователь, но это оказалось невозможно: художник его не слушал.
- Я боялся её оставлять, уговаривал ехать со мной, я всё оформил - нет! Она в последний момент разругалась со мной - я даже не мог понять из-за чего, - и осталась дома... И я летел с тяжёлым чувством. И там, на месте у меня ничего не клеилось, всё валилось из рук. Как будто я знал, что, когда вернусь, я уже не застану её в живых. Так и вышло... Нет, вышло куда страшнее: вышел абсурд! страшный сон, кошмар! Вы понимаете, что то, что сейчас происходит, - это абсурд! Я никогда не мог бы предположить, что мне и во сне может привидеться что-нибудь настолько страшное!...
Он продолжал говорить, а следователь нервничал всё больше. Ему определённо это не нравилось: вдруг подумалось, что художник нарочно тянет время... Тут приехала "скорая помощь", и в сторожке сразу стало тесно. Снимали кардиограмму, делали укол. Задать два-три вопроса, очень важных, даже срочных, оказалось невозможно... А потом художник уехал, вопреки своему заявлению. Второго санитара не оказалось, и он как нёс носилки, так и нырнул вместе с ними в машину.
- Я скоро вернусь! Я непременно вернусь, только провожу, а то я даже не знаю, куда -
Машина умчалась.
Следователь клял себя за разгильдяйство и растерянность. Надо было послать с машиной сотрудника...