(no subject)
не мое, но про меня.
всегда боюсь мая.
за поздние детские голоса под тополями, за перестук мяча и долгое, звонкое «димааа домооой», за утренний торопливый щебет в кустах - щёлканье, переливы, серебряные горошины в горлышках, а ты в мятой бессоннице, как бумажка от конфеты, и некогда закрывать глаза, надо греть молоко, выдавать трусы тебе и тебе, застёгивать куртки, леденцы «на дорожку», один апельсиновый и один грейпфрутовый.
за бледные щёки, за тень от ресниц, за нечаянно подсмотренное про двоих, которые прощаются сердито и быстро и вдруг, уже на излёте, одновременно касаются друг друга - он заправляет ей прядь за ухо, она застёгивает ему пуговицу. за вымытые окна и солнечную сетку на полу, за то, что не хватает лёгких, чтобы вдохнуть, за высохший асфальт, исчёрканный мелками, за тяжёлую женщину с лицом наизнанку от усталости - идёт по прямой, не оглядываясь, встречает классики - и прыгает, прыгает от «земля» до «небо», и прыгает еда в пакетах, куриные ноги, молоко, картошка, блестящий рыбий хвост.
за набухшие почки, за всё это невыносимое вылущивание зелёного, за такие маетные мечты в тринадцать лет об одном смуглом старшекласснике, что однажды увидела его в дверном домашнем проёме - белые манжеты, запястья, смеётся - так ясно, что встала с дивана и пошла к нему, сквозь него, лбом в косяк, очки всмятку.
за то, как пахнет вечер - пылью, дымом, немного рекой, ещё голым, только воронами обросшим парком, чистым махровым полотенцем, тобой. за «ну что ты себе места не находишь», за озноб и покалывание в затылке, когда видишь мужчину на остановке, бесцветного, как зимний полдень, как монотонный дурной сон, с нелепым в этих руках букетиком тюльпанов, мужчина ухом прижимает к плечу телефон и твердит минуту, две, три - и я тебя, и я тебя, маленькая, и тебя, и я тебя - и так мнёт тюльпановые тонкие ножки, так хрустит на изломе целлофановая обёртка, что ты утыкаешься лицом в столб и мычишь вслед за ним - и я тебя, и я тебя, и я тебя.
за то, что и полторы жизни спустя эта маета с тобой, как горбик, отрастающий в каждом мае. за то, что и пять жизней спустя, проводив ли внуков в школу или сидя в кресле-каталке, или приглаживая кошку, или листая газету, или отмеривая себе семьдесят капель валокордина - по капле за каждый год - или даже там уже, за порожком, будешь ждать и ждать чего-то, а мяч стучит по асфальту, кого-то зовут домой и у тебя в кармане жестянка с леденцами, их всего-то осталось - один апельсиновый и один грейпфрутовый.
всегда боюсь мая.
за поздние детские голоса под тополями, за перестук мяча и долгое, звонкое «димааа домооой», за утренний торопливый щебет в кустах - щёлканье, переливы, серебряные горошины в горлышках, а ты в мятой бессоннице, как бумажка от конфеты, и некогда закрывать глаза, надо греть молоко, выдавать трусы тебе и тебе, застёгивать куртки, леденцы «на дорожку», один апельсиновый и один грейпфрутовый.
за бледные щёки, за тень от ресниц, за нечаянно подсмотренное про двоих, которые прощаются сердито и быстро и вдруг, уже на излёте, одновременно касаются друг друга - он заправляет ей прядь за ухо, она застёгивает ему пуговицу. за вымытые окна и солнечную сетку на полу, за то, что не хватает лёгких, чтобы вдохнуть, за высохший асфальт, исчёрканный мелками, за тяжёлую женщину с лицом наизнанку от усталости - идёт по прямой, не оглядываясь, встречает классики - и прыгает, прыгает от «земля» до «небо», и прыгает еда в пакетах, куриные ноги, молоко, картошка, блестящий рыбий хвост.
за набухшие почки, за всё это невыносимое вылущивание зелёного, за такие маетные мечты в тринадцать лет об одном смуглом старшекласснике, что однажды увидела его в дверном домашнем проёме - белые манжеты, запястья, смеётся - так ясно, что встала с дивана и пошла к нему, сквозь него, лбом в косяк, очки всмятку.
за то, как пахнет вечер - пылью, дымом, немного рекой, ещё голым, только воронами обросшим парком, чистым махровым полотенцем, тобой. за «ну что ты себе места не находишь», за озноб и покалывание в затылке, когда видишь мужчину на остановке, бесцветного, как зимний полдень, как монотонный дурной сон, с нелепым в этих руках букетиком тюльпанов, мужчина ухом прижимает к плечу телефон и твердит минуту, две, три - и я тебя, и я тебя, маленькая, и тебя, и я тебя - и так мнёт тюльпановые тонкие ножки, так хрустит на изломе целлофановая обёртка, что ты утыкаешься лицом в столб и мычишь вслед за ним - и я тебя, и я тебя, и я тебя.
за то, что и полторы жизни спустя эта маета с тобой, как горбик, отрастающий в каждом мае. за то, что и пять жизней спустя, проводив ли внуков в школу или сидя в кресле-каталке, или приглаживая кошку, или листая газету, или отмеривая себе семьдесят капель валокордина - по капле за каждый год - или даже там уже, за порожком, будешь ждать и ждать чего-то, а мяч стучит по асфальту, кого-то зовут домой и у тебя в кармане жестянка с леденцами, их всего-то осталось - один апельсиновый и один грейпфрутовый.