ЗА ИСТОРИЮ РОССИИ
Неожиданно для себя наткнулся в сети на довольно любопытную работу именуемую «Исторический курс «Новая имперская история Северной Евразии» от авторов журнала «Аb Imperio».
По замыслу авторов эта работа является попыткой «деконструкции господствующей “схемы русской истории”, Канона, «начало которому положил еще Н. М. Карамзин» и который, "до сих пор формирует логику исторического мышления, в равной степени проявляя себя и в проспекте казенного “единого учебника истории”, и в оппозиционном и неформальном по замыслу опусе Бориса Акунина».
Насколько этот опыт оказался удачным мне пока судить трудно, поскольку ознакомился я всего лишь с одним разделом работы. То, что я прочитал мне в целом понравилось, это хорошо написано, живым, современным языком.
Авторы предлагают последовательное изложение социально-политической истории России, оставляя за скобками социально-экономические и культурные процессы, а также собственно событийную канву.
Это очень облегчает восприятие их концепции и в каком-то смысле «Исторический курс» напомнил мне двухтомник С.Б.Нефедова «История России. Факторный анализ», где напротив, дается целостная картина социально-экономического развития страны.
Сами авторы отдают себе отчет, что подобная работа обречена на массу замечаний со стороны узких специалистов. Даже моих знаний оказалось достаточно чтобы обнаружить такие ошибки и неточности.
И тем не менее текст показался мне небезынтересным, а, пожалуй, самым сильным из того что я прочитал, стало описание во многом судьбоносного для России пятилетия между смертью Петра (1725) и воцарением Анны Иоанновны (1730).
7.9. Анна Иоанновна и попытка заключения “общественного договора” как основы нового имперского государства
Проявляя изрядную политическую дальновидность и демонстрируя коллегиальную работу в лучших традициях камералистской доктрины, Верховный тайный совет оставался, в то же время, кружком аристократов-олигархов, которые руководствовались не только высшими государственными интересами, но и личными амбициями, клановой лояльностью и корыстью. Внутри совета вспыхивала острая борьба за влияние на монарха, за распределение высоких должностей.
Однако погубили “верховников” не внутренние склоки, а завышенные политические требования. По иронии судьбы, занимавшийся проверкой идеологических построений Петра I на реалистичность, Верховный тайный совет сам стал жертвой российской социальной реальности, для которой он оказался слишком передовым, оторванным от политической культуры основной массы социально активного населения - различных слоев дворянства.
Верховники успешно пережили двух императоров и имели все шансы сохранять свою роль и дальше: они счастливо сочетали в себе принад¬лежность к верхушке знати, приближенной к императору благодаря статусу, и обширные государственные навыки, недоступные обычно придворным того времени. Большинство отпрысков древних княжеских родов (Долгоруких, Голицыных) были гораздо большими Рюриковича-
371
ми чем наследники Петра I на престоле, и прислушиваться к их мнению императорам было не так зазорно, как если бы они имели дело с обычным камералистским “тайным кабинетом” безродных чиновников. В то же время, три десятилетия службы у Петра I - идейного адепта камерализма и, вероятно, крупнейшего практика государственного строительства своего времени - хорошо подготовили “верховников” к управлению государством.
Пожалуй, даже пресловутая камералистская коллегиальность деятельности Верховного тайного совета имела практическое положительное влияние на его эффективность, несколько уменьшая влияние корыстных интересов отдельных членов совета на принятие решений. Отсутствие очевидных прямых дееспособных наследников престола после смерти Петра I и его жены Екатерины I, в сочетании с двусмысленным законом о наследовании престола делало Совет ключевым политическим игроком, от которого зависел выбор наследника.
После смерти Екатерины I, преодолев яростное сопротивление от¬дельных своих членов, Верховный тайный совет передал власть сыну царевича Алексея - опального и осужденного на смерть за измену в 1718 г. сына Петра I от первого брака. Петру Алексеевичу не было и 12 лет, когда он взошел на престол в мае 1727 г.; до его 16-летия он должен был находиться под опекунством Верховного тайного совета, а кроме того, член совета А. Д. Меншиков добился обручения императора со своей дочерью - что должно было еще более возвысить бывшего петровского фаворита Меншикова, но также и упрочить влияние “верховников” на императора.
План Меншикова потерпел поражение, сам он с семьей был отправлен в ссылку, но влияние Совета не ослабело, так как невестой императора стала представительница клана Долгоруковых, давшего и половину членов Совета. Но в январе 1730 г. 14-летний Петр II умер от оспы, и императорский трон вновь оказался вакантным. Перебрав кандидатуры возможных претендентов, члены Верховного тайного совета остановились на 37-летней Анне Иоанновне, дочери сводного брата и соправителя Петра I.
Овдовев сразу после свадьбы с герцогом Курляндским, официально бездетная и незамужняя Анна Иоанновна уже 20 лет как проживала в Курляндии (бывших ливонских землях в Западной Латвии) и не была связана с каким-либо аристократическим кланом или придворной группировкой в Санкт-Петербурге. Она казалась идеальной кандидатурой для ис¬полнения представительских функций императрицы, не мешающей государственной деятельности Верховного тайного совета. Потерпев неудачу с попытками поставить под контроль предыдущего императора
372
Петра II при помощи женитьбы на родственницах членов Совета (или не видя перспектив с подысканием подходящей кандидатуры в мужья Анне Иоанновны), “верховники” решили пойти юридическим путем и предложили герцогине курляндской подписать “кондиции” - условия ее вступления на российский престол.
По сути, речь шла о заключении контракта между кандидатом на трон и Верховным тайным советом, который, очевидно, воспринимал себя подлинным выразителем интересов имперского государства - не династических или групповых аристократических - и в этом качестве юридически правомочной стороной.
Это подтверждается самим языком “кондиций”. Хотя этот короткий документ представлял собой лишь набросок полноценного манифеста, перечислявший кратко сформулированные пункты условий, и не предназначался для публикации, даже в нем преамбула объявляла целью императорской власти стремление “к благополучию всего нашего государства и всех верных наших подданных...”
Анна Иоанновна фактически “принималась на работу”, на должность высшего лица в государстве, владеть которым она не могла: ей запрещалось выходить замуж и определять наследника (хотя последнее прямо предполагалось петровским законом о престолонаследии), а также распускать Верховный тайный совет. Без согласия Совета Анна Иоанновна не могла объявлять войну и заключать мир, вводить новые налоги и жаловать государственные земли помещикам, присваивать чины выше полковничьего и самостоятельно вводить новые расходные статьи - одним словом, все то, что определяется понятием “государственный суверенитет”.
Большая часть этих прерогатив не имела значения для личных или групповых корыстных интересов аристократов-олигархов, и в данном случае “верховники” скорее защищали интересы еще слабо развитого камералистского государства от произвольного вмешательства неподготовленного и вполне “случайного” человека на троне.
Анна Иоанновна приняла эти условия и подписала “кондиции” 28 января 1730 г.: она ничего не теряла, отказываясь от роли полноправного императора-администратора (типа Петра I) и перебираясь из Курляндии, вассального Речи Посполитой протектората Российской империи, в Россию.
“Верховники”, действуй они в логике аристократической олигархической группировки, сохранили бы свои договоренности с новой императрицей в тайне и контролировали бы их выполнение путем закулисных интриг. Однако они, видимо, полагали, что действуют в публичном пространстве и в интересах “общего блага”, поэтому 2
373
февраля огласили текст “кондиций” на собрании членов Сената и представителей генералитета. Дело было в Москве, куда дворяне со всей России съехались в январе на предполагавшуюся свадьбу Петра II, за¬держались на его похороны и остались ожидать провозглашения нового императора. Огласив условия приглашения на трон Анны Иоанновны, “верховники” предоставили дворянам, как единственным полноценным “гражданам” имперского государства, определить принципы нового государственного устройства, соответствующего положениям “кондиций”. Они должны были подавать проекты на рассмотрение Совету.
Видимо, “верховники” ожидали - в логике воображаемой камералистской утопии - единодушной поддержки их действий в “высших государственных интересах” со стороны благодарной мелкой “шляхты”, чье мнение прежде вообще никогда не спрашивали. Поддержка со сто¬роны “граждан” придавала “кондициям” статус “общественного догово¬ра” с монархом - в соответствии с теорией происхождения государства английского философа Дж. Локка (1632-1704).
Не случайно, видимо, в бумагах князя Дмитрия Голицына, лидера Верховного тайного совета и инициатора обращения к съехавшимся в Москву дворянам, в начале ХХ века был обнаружен рукописный перевод второго трактата “О государственном правлении” Локка. Именно в нем Локк сформулировал свою версию концепции “общественного договора”, направленного на достижение общего блага и основанного на “естественных правах”.
Как говорилось в предисловии к переводу,
"Всяк человек должен знать, как ему надобно жить в собрании гражданском, житием мирным, покойным и безмятежным, по за¬коном натуралным; потому что в том состоит все нравоучение... Здесь господин Лок… предлагает о гражданстве свое разсуждение, соединя оная разная мнения во одно, и показует начало и основа¬ние гражданства кратко и порядочно, но все по резону".
Однако события приняли непредвиденный философом (и князем Голицыным) поворот. Оказалось, что съехавшиеся в Москву “граждане” представляли собой не рациональных индивидуумов, согласовывающих свои личные стремления с универсально понимаемым “общим благом”, а резко поляризованные группы интересов.
Эта поляризация проявилась уже в самом языке “верховников” и участвовавших в обсуждении дворян, которые четко разделяли “генералитет” и “шляхетство” (или “фамильных” и “шляхетство”). Первая категория включала в себя обладателей высших (действительно генеральских) чинов по Табели о рангах или старую родовую знать, чей достаток и политическое влияние
374
были гарантированы служебным положением и личным богатством. Вторую категорию сегодня принято называть дворянством, хотя сами себя эти люди (так же, как и официальные документы) называли “шля¬хетством”, на польско-литовский манер.
В эпоху Петра I огромное количество иностранных слов вошло в русский язык, иногда дублируя существующие русские термины “для красоты”, а чаще для обозначения новых социальных реалий и отношений. Однако крестьян, к примеру, не стали переименовывать в “пейзан” - очевидно, их статус и экономическая функция не слишком изменились. Зато сословие, распоряжавшееся землей и крестьянами, стали называть “шляхетством”, что должно было обозначать некое новое качество прежних помещиков-дворян.
Действительно, между шляхтой Речи Посполитой и старым московским дворянством была огромная разница, как юридическая, так и - самая яркая - культурная. Шляхетство предполагало (в идеале) сословную корпоративную солидарность и юридическую и экономическую личную независимость, воплощавшуюся в культурной категории “чести”. Несмотря на значительное число обедневшей шляхты, впавшей в зависимость от аристократических магнатов-землевладельцев, в принципе шляхтич по своим привилегиям ничем от магнатов не отличался и имел такие же права собственности и юрисдикции над своими крестьянами, как аристократ.
Политически же в “шляхетской республике” Речи Посполитой шляхта составляла класс полноценных граждан. Московские “помещики” во многих отношениях не отличались от “боевых холопов” бояр, а многие дворянские семьи и происходили от этой категории зависимых слуг. Пожалование землей и крестьянами от царя обусловливалось продолжительностью несения военной службы в поместном войске, и ни о какой частной собственности или юридическом иммунитете (независимой от царя судебной власти в своей округе) речи не шло.
Дворянство делилось на категории с неравным статусом (к примеру, на “московских” и “городовых”) и само было частью более широкого слоя “служивых людей”, чей статус и достаток всецело зависел от службы.
Шляхта Речи Посполитой всегда была перед глазами у дворян Московии, воевавших с ней не одно столетие и переживших оккупацию Москвы в период Смуты. После начала Северной войны российский армейский контингент почти постоянно присутствовал на территории Речи Посполитой, многие дворяне (в особенности, офицеры гвардии) месяцами жили среди польско-литовских шляхтичей, наблюдая их в повседневной обстановке, вне военных столкновений. Называя себя
375
шляхетством, российские помещики претендовали на вполне опре¬деленный (польско-литовский) статус дворянства, и, подтверждая это коллективное наименование (начиная с 1711−1712 гг.), Петр I и его преемники номинально признавали притязания российских служивых людей на привилегированный статус.
Однако, требуя от российских дворян внешнего вида, манер и образованности “европейских” дворян, Петр I оставил без изменения их правовое положение, вернее, серьезно осложнил его. Московские помещики должны были служить в поместном ополчении, собираемом на время военных кампаний, - Петр ввел постоянную и пожизненную службу для всех дворян-мужчин начиная с 15 лет (причем начинаться она должна была с низших, солдатских чинов).
Указ о единонаследии 1714 года фактически стирал грань между наследственными вотчинами бояр и землевладением помещиков, но при этом запрещал дробление ставших теперь родовыми поместий между наследниками. Счастливый обладатель наследства не мог заниматься имением, так как должен был находиться на службе, отпуск с которой получить было трудно и лишь на короткий срок, а его братья и сестры обрекались на скудное существование. Новый “шляхетский” статус имперского дворянства находился в резком противоречии с их положением “крепостных” на государственной службе.
И вот к этой массе угнетенного служилого “шляхетства” обратился “генерал” князь Голицын, предлагая выработать основы общественного договора о правомочной государственной власти. Однако собравшиеся в Москве зимой 1730 г. дворяне не были ни сплоченным сословием, ни гражданами, уверенными в своих естественных правах. Джон Локк и его последователи в Верховном тайном совете считали деспотизм правителя главной угрозой законам и собственности.
Локк писал, что политическая власть - это та власть, которую каждый человек, обладая ею в естественном состоянии, передал в руки общества и тем самым правителям, которых общество поставило над собой с выраженным или молчаливым доверием, что эта власть будет употреблена на благо членов общества и на сохранение их собственности.
Но российское шляхетство как раз и не чувствовало, что существующие законы обеспечивают их свободное распоряжение собственностью и даже собственными судьбами. Это стало понятно, когда в Верховный тайный совет было подано от шляхетства семь коллективных проектов устройства системы правления. Хотя эти проекты неизменно апеллировали к пользе “государства и общества” или “отечества” (как уже гово-
376
рилось, “отечество” являлось переходным понятием, предшественником современного “государства”), единодушие между ними наблюдалось лишь в части требований улучшения положения шляхетства. Несколько сотен дворян, подписавшихся под этими проектами, требовали отмены закона о единонаследии 1714 г., ограничения (или хотя бы четкого определения) сроков службы, отказа от требования начинать службу рядовыми, упорядочивания чинопроизводства.
Что же касается политического устройства, то одни проекты предлагали следовать шведской модели конституционной парламентской монархии, другие ориентировались на систему выборной королевской власти Речи Посполитой, третьи допускали шляхетскую республику. И хотя высшие органы власти в этих проектах конструировались крайне расплывчато, большинство из них не предполагало сохранения Верховного тайного совета в прежнем виде, как ограниченного по составу несменяемого правительства.
В общем, политический процесс проходил в соответствии не столько с либеральной доктриной Джона Локка, сколько с консервативной теорией его предшественника и оппонента Томаса Гоббса (1588−1679), который считал естественным состояние войны “всех против всех”.
В трактате Гоббса “Левиафан” (1651) создание государства в результате общественного договора признается скорее вынужденной мерой, когда участники договора отказываются от части своих “естественных прав” в пользу государства, чтобы защитить друг от друга оставшиеся, наиболее важные права.
Монархия, с точки зрения Гоббса, является оптимальной формой правления этого государства (англ. сommonwealth − Common Wealth в написании XVII в., − буквально переводившееся в начале XVIII в. как “общество” на русский), коль скоро наиболее полно выражает единство политической воли, воплощаемой “Левиафаном”-государством, и отчуждение им части прав граждан.
Локк, по сути, видел государство надстройкой над уже сложившимся самоорганизовавшимся сообществом, выполняющим его волю ради общего блага. Гоббс же описывал ситуацию формирования государства непосредственно из состояния хаоса, впервые организующего социальное общежитие на рациональных началах.
Судя по языку дворянских проектов, даже говоря об “обществе”, их авторы имели в виду “государство” (commonwealth) и не представляли себе другой формы самоорганизации (чем коренным образом отличались от польско-литовской шляхты, объединенной на принципах корпоративной и региональной солидарности в “общество”). Содержание проектов также указывало на то, что общность требований защиты сословных прав может стать тем “общим знаменателем”, ради
377
которого можно будет принести в жертву вызывавшие разногласия глобальные вопросы политического устройства.
Схема Гоббса более адекватно описывала социальную ситуацию и настроения среди со¬бравшихся в Москве дворян, несмотря на то, что идеологи “кондиций” сами придерживались политической теории Локка.
15 февраля 1730 г. в Москву прибыла Анна Иоанновна. Была принесена присяга на верность одновременно императрице и государству, однако оставалось непонятно, как именно они между собой соотносятся. Инициаторы политической реформы из Верховного тайного совета в это время пытались выработать свой вариант устройства власти, учитывавший пожелания шляхетства (изложенные в семи проектах), но о своих намерениях и параметрах возможного компромиссного решения никому не сообщали.
Взбудораженное развернувшимися смелыми обсуждениями, шляхетство терялось в неведении и подозревало “верховников” в заключении сепаратного соглашения с Анной и в на¬мерении сохранить власть Совета. Новая императрица не принимала участия в обсуждениях, но времени зря не теряла. Еще на подъезде к Москве она начала осыпать милостями гвардейцев: производить в чины, награждать солдат деньгами, выдавать водку и, в качестве кульминации, 21 февраля разрешила отставку сразу 169 гвардейским чинам (осчастливив и тех, кто смог отправиться в свои поместья, и тех, кто получил возможность занять их места в гвардии).
Одним из немногих близких Анне людей в Москве был ее двоюродный брат Семен Салтыков - майор Преображенского полка, поэтому милости новой императрицы падали не просто на благодатную, но на хорошо подготовленную и организованную почву.
25 февраля к Анне Иоанновне в Лефортовский дворец явилась большая депутация дворян, подавших челобитную с просьбой со¬брать представителей всего шляхетства (“по одному или по два от фамилий”) и совместно с ними определить будущую форму правления. Фактически, податели челобитной (не то 150, не то 800 человек), среди которых были и крупные сановники, перехватывали у “верховников” инициативу политической реформы и предлагали обсудить ее пара¬метры непосредственно с императрицей, а не с группкой олигархов. Анна подписала челобитную, ставившую под вопрос и ее собственный статус.
Но после этого восстали присутствующие гвардейские офицеры, угрожавшие немедленной расправой над теми, кто смел предъявлять условия императрице. Гвардейцы были в меньшинстве (меньше сотни), но они оказались самой сплоченной и единодушной группой (а также
378
хорошо вооруженной). Спешно была подана вторая челобитная, просившая Анну “принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета и подписанные вашего величества рукою пункты уничтожить.” Анна приняла и эту челобитную; она публично разорвала злополучные “кондиции”, был составлен новый вариант присяги, признававшей абсолютную императорскую власть, а “верховники” подверглись опале.
История воцарения Анны является важным свидетельством того, что “виртуальная реальность”, увлекавшая Петра I (камералистская идея государства), оказалась понятой и принятой довольно широкими кругами его подданных. Понимали они ее по-разному, вкладывая разное содержание в понятие “государства” - как выяснилось в ситуации, когда от них потребовалось сформулировать свои идеи и стремления.
Однако даже провал конституционной реформы и восстановление “самодержавства” в конце февраля 1730 г. означали победу самого принципа современного государства, у которого появились первые граждане - субъекты государства, а не просто подданные.
Само появление слова “государство” в современном значении (а также переходных понятий “отечество” и “общество”) в политическом языке этого времени свидетельствует о произошедшей перемене. Государство-господство “по¬роховой империи” (точнее всего описываемое немецким историческим понятием Herrschaft) означало власть государя и лично ему преданных вооруженных вассалов и слуг над “землей” (территорией и населением).
Высшим обоснованием этой власти являлось завоевание и покорение - как в случае Джучиева улуса, опричнины Ивана Грозного или даже масштабного “перекодирования” всей социально-политической сферы Петром I.
Современное же государство, осмысленное политическими философами эпохи камерализма, оправданием себе называло служе¬ние общему благу и претендовало на выражение интересов общества, а не подавление его (от этого происходит и английский термин commonwealth - первоначально буквально “общее благополучие”).
Не подписав с Анной Иоанновной формального юридического соглашения, собравшееся шляхетство все же заключило с ней контракт в качестве субъектов нового государства - просто формой правления этого государства была выбрана абсолютная монархия. Этот вариант оказался примиряющим самые различные групповые интересы, защищая мелких дворян от своекорыстного произвола со стороны олигархов-“верховников”, а аристократов - от перспективы резкой потери ста-
379
туса в результате неблагоприятного для них исхода выборов нового государя. Анна Иоанновна получила права абсолютного монарха, но произошло это в результате политической борьбы среди шляхетства, на условиях, устроивших большинство, и в рамках нового политического воображения власти.
То, что при этом возобладал сценарий, описанный Гоббсом, а не Локком, вероятно, не было случайностью или следствием лишь недостаточного свободолюбия российских дворян, но отражало специфический - имперский − характер складывающегося в России современного государства. Существовавшие условия не позволяли опираться на относительно единое и самостоятельное “общество” (отправная точка в сценарии Локка), заставляя искать некий политический “общий знаменатель” между разными локальным сообществами: территориальными, сословными, конфессиональными.
Это объяснение находит подтверждение в тех решениях, которые были приняты сразу после восшествия на престол Анны, будто бы объявленной самодержицей “по старине”: реформе положения шляхет¬ства, попытке восстановить “правильное” камералистское государство и хозяйство, а также новых инициативах по интеграции шляхетского “сообщества”.
380
По замыслу авторов эта работа является попыткой «деконструкции господствующей “схемы русской истории”, Канона, «начало которому положил еще Н. М. Карамзин» и который, "до сих пор формирует логику исторического мышления, в равной степени проявляя себя и в проспекте казенного “единого учебника истории”, и в оппозиционном и неформальном по замыслу опусе Бориса Акунина».
Насколько этот опыт оказался удачным мне пока судить трудно, поскольку ознакомился я всего лишь с одним разделом работы. То, что я прочитал мне в целом понравилось, это хорошо написано, живым, современным языком.
Авторы предлагают последовательное изложение социально-политической истории России, оставляя за скобками социально-экономические и культурные процессы, а также собственно событийную канву.
Это очень облегчает восприятие их концепции и в каком-то смысле «Исторический курс» напомнил мне двухтомник С.Б.Нефедова «История России. Факторный анализ», где напротив, дается целостная картина социально-экономического развития страны.
Сами авторы отдают себе отчет, что подобная работа обречена на массу замечаний со стороны узких специалистов. Даже моих знаний оказалось достаточно чтобы обнаружить такие ошибки и неточности.
И тем не менее текст показался мне небезынтересным, а, пожалуй, самым сильным из того что я прочитал, стало описание во многом судьбоносного для России пятилетия между смертью Петра (1725) и воцарением Анны Иоанновны (1730).
7.9. Анна Иоанновна и попытка заключения “общественного договора” как основы нового имперского государства
Проявляя изрядную политическую дальновидность и демонстрируя коллегиальную работу в лучших традициях камералистской доктрины, Верховный тайный совет оставался, в то же время, кружком аристократов-олигархов, которые руководствовались не только высшими государственными интересами, но и личными амбициями, клановой лояльностью и корыстью. Внутри совета вспыхивала острая борьба за влияние на монарха, за распределение высоких должностей.
Однако погубили “верховников” не внутренние склоки, а завышенные политические требования. По иронии судьбы, занимавшийся проверкой идеологических построений Петра I на реалистичность, Верховный тайный совет сам стал жертвой российской социальной реальности, для которой он оказался слишком передовым, оторванным от политической культуры основной массы социально активного населения - различных слоев дворянства.
Верховники успешно пережили двух императоров и имели все шансы сохранять свою роль и дальше: они счастливо сочетали в себе принад¬лежность к верхушке знати, приближенной к императору благодаря статусу, и обширные государственные навыки, недоступные обычно придворным того времени. Большинство отпрысков древних княжеских родов (Долгоруких, Голицыных) были гораздо большими Рюриковича-
371
ми чем наследники Петра I на престоле, и прислушиваться к их мнению императорам было не так зазорно, как если бы они имели дело с обычным камералистским “тайным кабинетом” безродных чиновников. В то же время, три десятилетия службы у Петра I - идейного адепта камерализма и, вероятно, крупнейшего практика государственного строительства своего времени - хорошо подготовили “верховников” к управлению государством.
Пожалуй, даже пресловутая камералистская коллегиальность деятельности Верховного тайного совета имела практическое положительное влияние на его эффективность, несколько уменьшая влияние корыстных интересов отдельных членов совета на принятие решений. Отсутствие очевидных прямых дееспособных наследников престола после смерти Петра I и его жены Екатерины I, в сочетании с двусмысленным законом о наследовании престола делало Совет ключевым политическим игроком, от которого зависел выбор наследника.
После смерти Екатерины I, преодолев яростное сопротивление от¬дельных своих членов, Верховный тайный совет передал власть сыну царевича Алексея - опального и осужденного на смерть за измену в 1718 г. сына Петра I от первого брака. Петру Алексеевичу не было и 12 лет, когда он взошел на престол в мае 1727 г.; до его 16-летия он должен был находиться под опекунством Верховного тайного совета, а кроме того, член совета А. Д. Меншиков добился обручения императора со своей дочерью - что должно было еще более возвысить бывшего петровского фаворита Меншикова, но также и упрочить влияние “верховников” на императора.
План Меншикова потерпел поражение, сам он с семьей был отправлен в ссылку, но влияние Совета не ослабело, так как невестой императора стала представительница клана Долгоруковых, давшего и половину членов Совета. Но в январе 1730 г. 14-летний Петр II умер от оспы, и императорский трон вновь оказался вакантным. Перебрав кандидатуры возможных претендентов, члены Верховного тайного совета остановились на 37-летней Анне Иоанновне, дочери сводного брата и соправителя Петра I.
Овдовев сразу после свадьбы с герцогом Курляндским, официально бездетная и незамужняя Анна Иоанновна уже 20 лет как проживала в Курляндии (бывших ливонских землях в Западной Латвии) и не была связана с каким-либо аристократическим кланом или придворной группировкой в Санкт-Петербурге. Она казалась идеальной кандидатурой для ис¬полнения представительских функций императрицы, не мешающей государственной деятельности Верховного тайного совета. Потерпев неудачу с попытками поставить под контроль предыдущего императора
372
Петра II при помощи женитьбы на родственницах членов Совета (или не видя перспектив с подысканием подходящей кандидатуры в мужья Анне Иоанновны), “верховники” решили пойти юридическим путем и предложили герцогине курляндской подписать “кондиции” - условия ее вступления на российский престол.
По сути, речь шла о заключении контракта между кандидатом на трон и Верховным тайным советом, который, очевидно, воспринимал себя подлинным выразителем интересов имперского государства - не династических или групповых аристократических - и в этом качестве юридически правомочной стороной.
Это подтверждается самим языком “кондиций”. Хотя этот короткий документ представлял собой лишь набросок полноценного манифеста, перечислявший кратко сформулированные пункты условий, и не предназначался для публикации, даже в нем преамбула объявляла целью императорской власти стремление “к благополучию всего нашего государства и всех верных наших подданных...”
Анна Иоанновна фактически “принималась на работу”, на должность высшего лица в государстве, владеть которым она не могла: ей запрещалось выходить замуж и определять наследника (хотя последнее прямо предполагалось петровским законом о престолонаследии), а также распускать Верховный тайный совет. Без согласия Совета Анна Иоанновна не могла объявлять войну и заключать мир, вводить новые налоги и жаловать государственные земли помещикам, присваивать чины выше полковничьего и самостоятельно вводить новые расходные статьи - одним словом, все то, что определяется понятием “государственный суверенитет”.
Большая часть этих прерогатив не имела значения для личных или групповых корыстных интересов аристократов-олигархов, и в данном случае “верховники” скорее защищали интересы еще слабо развитого камералистского государства от произвольного вмешательства неподготовленного и вполне “случайного” человека на троне.
Анна Иоанновна приняла эти условия и подписала “кондиции” 28 января 1730 г.: она ничего не теряла, отказываясь от роли полноправного императора-администратора (типа Петра I) и перебираясь из Курляндии, вассального Речи Посполитой протектората Российской империи, в Россию.
“Верховники”, действуй они в логике аристократической олигархической группировки, сохранили бы свои договоренности с новой императрицей в тайне и контролировали бы их выполнение путем закулисных интриг. Однако они, видимо, полагали, что действуют в публичном пространстве и в интересах “общего блага”, поэтому 2
373
февраля огласили текст “кондиций” на собрании членов Сената и представителей генералитета. Дело было в Москве, куда дворяне со всей России съехались в январе на предполагавшуюся свадьбу Петра II, за¬держались на его похороны и остались ожидать провозглашения нового императора. Огласив условия приглашения на трон Анны Иоанновны, “верховники” предоставили дворянам, как единственным полноценным “гражданам” имперского государства, определить принципы нового государственного устройства, соответствующего положениям “кондиций”. Они должны были подавать проекты на рассмотрение Совету.
Видимо, “верховники” ожидали - в логике воображаемой камералистской утопии - единодушной поддержки их действий в “высших государственных интересах” со стороны благодарной мелкой “шляхты”, чье мнение прежде вообще никогда не спрашивали. Поддержка со сто¬роны “граждан” придавала “кондициям” статус “общественного догово¬ра” с монархом - в соответствии с теорией происхождения государства английского философа Дж. Локка (1632-1704).
Не случайно, видимо, в бумагах князя Дмитрия Голицына, лидера Верховного тайного совета и инициатора обращения к съехавшимся в Москву дворянам, в начале ХХ века был обнаружен рукописный перевод второго трактата “О государственном правлении” Локка. Именно в нем Локк сформулировал свою версию концепции “общественного договора”, направленного на достижение общего блага и основанного на “естественных правах”.
Как говорилось в предисловии к переводу,
"Всяк человек должен знать, как ему надобно жить в собрании гражданском, житием мирным, покойным и безмятежным, по за¬коном натуралным; потому что в том состоит все нравоучение... Здесь господин Лок… предлагает о гражданстве свое разсуждение, соединя оная разная мнения во одно, и показует начало и основа¬ние гражданства кратко и порядочно, но все по резону".
Однако события приняли непредвиденный философом (и князем Голицыным) поворот. Оказалось, что съехавшиеся в Москву “граждане” представляли собой не рациональных индивидуумов, согласовывающих свои личные стремления с универсально понимаемым “общим благом”, а резко поляризованные группы интересов.
Эта поляризация проявилась уже в самом языке “верховников” и участвовавших в обсуждении дворян, которые четко разделяли “генералитет” и “шляхетство” (или “фамильных” и “шляхетство”). Первая категория включала в себя обладателей высших (действительно генеральских) чинов по Табели о рангах или старую родовую знать, чей достаток и политическое влияние
374
были гарантированы служебным положением и личным богатством. Вторую категорию сегодня принято называть дворянством, хотя сами себя эти люди (так же, как и официальные документы) называли “шля¬хетством”, на польско-литовский манер.
В эпоху Петра I огромное количество иностранных слов вошло в русский язык, иногда дублируя существующие русские термины “для красоты”, а чаще для обозначения новых социальных реалий и отношений. Однако крестьян, к примеру, не стали переименовывать в “пейзан” - очевидно, их статус и экономическая функция не слишком изменились. Зато сословие, распоряжавшееся землей и крестьянами, стали называть “шляхетством”, что должно было обозначать некое новое качество прежних помещиков-дворян.
Действительно, между шляхтой Речи Посполитой и старым московским дворянством была огромная разница, как юридическая, так и - самая яркая - культурная. Шляхетство предполагало (в идеале) сословную корпоративную солидарность и юридическую и экономическую личную независимость, воплощавшуюся в культурной категории “чести”. Несмотря на значительное число обедневшей шляхты, впавшей в зависимость от аристократических магнатов-землевладельцев, в принципе шляхтич по своим привилегиям ничем от магнатов не отличался и имел такие же права собственности и юрисдикции над своими крестьянами, как аристократ.
Политически же в “шляхетской республике” Речи Посполитой шляхта составляла класс полноценных граждан. Московские “помещики” во многих отношениях не отличались от “боевых холопов” бояр, а многие дворянские семьи и происходили от этой категории зависимых слуг. Пожалование землей и крестьянами от царя обусловливалось продолжительностью несения военной службы в поместном войске, и ни о какой частной собственности или юридическом иммунитете (независимой от царя судебной власти в своей округе) речи не шло.
Дворянство делилось на категории с неравным статусом (к примеру, на “московских” и “городовых”) и само было частью более широкого слоя “служивых людей”, чей статус и достаток всецело зависел от службы.
Шляхта Речи Посполитой всегда была перед глазами у дворян Московии, воевавших с ней не одно столетие и переживших оккупацию Москвы в период Смуты. После начала Северной войны российский армейский контингент почти постоянно присутствовал на территории Речи Посполитой, многие дворяне (в особенности, офицеры гвардии) месяцами жили среди польско-литовских шляхтичей, наблюдая их в повседневной обстановке, вне военных столкновений. Называя себя
375
шляхетством, российские помещики претендовали на вполне опре¬деленный (польско-литовский) статус дворянства, и, подтверждая это коллективное наименование (начиная с 1711−1712 гг.), Петр I и его преемники номинально признавали притязания российских служивых людей на привилегированный статус.
Однако, требуя от российских дворян внешнего вида, манер и образованности “европейских” дворян, Петр I оставил без изменения их правовое положение, вернее, серьезно осложнил его. Московские помещики должны были служить в поместном ополчении, собираемом на время военных кампаний, - Петр ввел постоянную и пожизненную службу для всех дворян-мужчин начиная с 15 лет (причем начинаться она должна была с низших, солдатских чинов).
Указ о единонаследии 1714 года фактически стирал грань между наследственными вотчинами бояр и землевладением помещиков, но при этом запрещал дробление ставших теперь родовыми поместий между наследниками. Счастливый обладатель наследства не мог заниматься имением, так как должен был находиться на службе, отпуск с которой получить было трудно и лишь на короткий срок, а его братья и сестры обрекались на скудное существование. Новый “шляхетский” статус имперского дворянства находился в резком противоречии с их положением “крепостных” на государственной службе.
И вот к этой массе угнетенного служилого “шляхетства” обратился “генерал” князь Голицын, предлагая выработать основы общественного договора о правомочной государственной власти. Однако собравшиеся в Москве зимой 1730 г. дворяне не были ни сплоченным сословием, ни гражданами, уверенными в своих естественных правах. Джон Локк и его последователи в Верховном тайном совете считали деспотизм правителя главной угрозой законам и собственности.
Локк писал, что политическая власть - это та власть, которую каждый человек, обладая ею в естественном состоянии, передал в руки общества и тем самым правителям, которых общество поставило над собой с выраженным или молчаливым доверием, что эта власть будет употреблена на благо членов общества и на сохранение их собственности.
Но российское шляхетство как раз и не чувствовало, что существующие законы обеспечивают их свободное распоряжение собственностью и даже собственными судьбами. Это стало понятно, когда в Верховный тайный совет было подано от шляхетства семь коллективных проектов устройства системы правления. Хотя эти проекты неизменно апеллировали к пользе “государства и общества” или “отечества” (как уже гово-
376
рилось, “отечество” являлось переходным понятием, предшественником современного “государства”), единодушие между ними наблюдалось лишь в части требований улучшения положения шляхетства. Несколько сотен дворян, подписавшихся под этими проектами, требовали отмены закона о единонаследии 1714 г., ограничения (или хотя бы четкого определения) сроков службы, отказа от требования начинать службу рядовыми, упорядочивания чинопроизводства.
Что же касается политического устройства, то одни проекты предлагали следовать шведской модели конституционной парламентской монархии, другие ориентировались на систему выборной королевской власти Речи Посполитой, третьи допускали шляхетскую республику. И хотя высшие органы власти в этих проектах конструировались крайне расплывчато, большинство из них не предполагало сохранения Верховного тайного совета в прежнем виде, как ограниченного по составу несменяемого правительства.
В общем, политический процесс проходил в соответствии не столько с либеральной доктриной Джона Локка, сколько с консервативной теорией его предшественника и оппонента Томаса Гоббса (1588−1679), который считал естественным состояние войны “всех против всех”.
В трактате Гоббса “Левиафан” (1651) создание государства в результате общественного договора признается скорее вынужденной мерой, когда участники договора отказываются от части своих “естественных прав” в пользу государства, чтобы защитить друг от друга оставшиеся, наиболее важные права.
Монархия, с точки зрения Гоббса, является оптимальной формой правления этого государства (англ. сommonwealth − Common Wealth в написании XVII в., − буквально переводившееся в начале XVIII в. как “общество” на русский), коль скоро наиболее полно выражает единство политической воли, воплощаемой “Левиафаном”-государством, и отчуждение им части прав граждан.
Локк, по сути, видел государство надстройкой над уже сложившимся самоорганизовавшимся сообществом, выполняющим его волю ради общего блага. Гоббс же описывал ситуацию формирования государства непосредственно из состояния хаоса, впервые организующего социальное общежитие на рациональных началах.
Судя по языку дворянских проектов, даже говоря об “обществе”, их авторы имели в виду “государство” (commonwealth) и не представляли себе другой формы самоорганизации (чем коренным образом отличались от польско-литовской шляхты, объединенной на принципах корпоративной и региональной солидарности в “общество”). Содержание проектов также указывало на то, что общность требований защиты сословных прав может стать тем “общим знаменателем”, ради
377
которого можно будет принести в жертву вызывавшие разногласия глобальные вопросы политического устройства.
Схема Гоббса более адекватно описывала социальную ситуацию и настроения среди со¬бравшихся в Москве дворян, несмотря на то, что идеологи “кондиций” сами придерживались политической теории Локка.
15 февраля 1730 г. в Москву прибыла Анна Иоанновна. Была принесена присяга на верность одновременно императрице и государству, однако оставалось непонятно, как именно они между собой соотносятся. Инициаторы политической реформы из Верховного тайного совета в это время пытались выработать свой вариант устройства власти, учитывавший пожелания шляхетства (изложенные в семи проектах), но о своих намерениях и параметрах возможного компромиссного решения никому не сообщали.
Взбудораженное развернувшимися смелыми обсуждениями, шляхетство терялось в неведении и подозревало “верховников” в заключении сепаратного соглашения с Анной и в на¬мерении сохранить власть Совета. Новая императрица не принимала участия в обсуждениях, но времени зря не теряла. Еще на подъезде к Москве она начала осыпать милостями гвардейцев: производить в чины, награждать солдат деньгами, выдавать водку и, в качестве кульминации, 21 февраля разрешила отставку сразу 169 гвардейским чинам (осчастливив и тех, кто смог отправиться в свои поместья, и тех, кто получил возможность занять их места в гвардии).
Одним из немногих близких Анне людей в Москве был ее двоюродный брат Семен Салтыков - майор Преображенского полка, поэтому милости новой императрицы падали не просто на благодатную, но на хорошо подготовленную и организованную почву.
25 февраля к Анне Иоанновне в Лефортовский дворец явилась большая депутация дворян, подавших челобитную с просьбой со¬брать представителей всего шляхетства (“по одному или по два от фамилий”) и совместно с ними определить будущую форму правления. Фактически, податели челобитной (не то 150, не то 800 человек), среди которых были и крупные сановники, перехватывали у “верховников” инициативу политической реформы и предлагали обсудить ее пара¬метры непосредственно с императрицей, а не с группкой олигархов. Анна подписала челобитную, ставившую под вопрос и ее собственный статус.
Но после этого восстали присутствующие гвардейские офицеры, угрожавшие немедленной расправой над теми, кто смел предъявлять условия императрице. Гвардейцы были в меньшинстве (меньше сотни), но они оказались самой сплоченной и единодушной группой (а также
378
хорошо вооруженной). Спешно была подана вторая челобитная, просившая Анну “принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета и подписанные вашего величества рукою пункты уничтожить.” Анна приняла и эту челобитную; она публично разорвала злополучные “кондиции”, был составлен новый вариант присяги, признававшей абсолютную императорскую власть, а “верховники” подверглись опале.
История воцарения Анны является важным свидетельством того, что “виртуальная реальность”, увлекавшая Петра I (камералистская идея государства), оказалась понятой и принятой довольно широкими кругами его подданных. Понимали они ее по-разному, вкладывая разное содержание в понятие “государства” - как выяснилось в ситуации, когда от них потребовалось сформулировать свои идеи и стремления.
Однако даже провал конституционной реформы и восстановление “самодержавства” в конце февраля 1730 г. означали победу самого принципа современного государства, у которого появились первые граждане - субъекты государства, а не просто подданные.
Само появление слова “государство” в современном значении (а также переходных понятий “отечество” и “общество”) в политическом языке этого времени свидетельствует о произошедшей перемене. Государство-господство “по¬роховой империи” (точнее всего описываемое немецким историческим понятием Herrschaft) означало власть государя и лично ему преданных вооруженных вассалов и слуг над “землей” (территорией и населением).
Высшим обоснованием этой власти являлось завоевание и покорение - как в случае Джучиева улуса, опричнины Ивана Грозного или даже масштабного “перекодирования” всей социально-политической сферы Петром I.
Современное же государство, осмысленное политическими философами эпохи камерализма, оправданием себе называло служе¬ние общему благу и претендовало на выражение интересов общества, а не подавление его (от этого происходит и английский термин commonwealth - первоначально буквально “общее благополучие”).
Не подписав с Анной Иоанновной формального юридического соглашения, собравшееся шляхетство все же заключило с ней контракт в качестве субъектов нового государства - просто формой правления этого государства была выбрана абсолютная монархия. Этот вариант оказался примиряющим самые различные групповые интересы, защищая мелких дворян от своекорыстного произвола со стороны олигархов-“верховников”, а аристократов - от перспективы резкой потери ста-
379
туса в результате неблагоприятного для них исхода выборов нового государя. Анна Иоанновна получила права абсолютного монарха, но произошло это в результате политической борьбы среди шляхетства, на условиях, устроивших большинство, и в рамках нового политического воображения власти.
То, что при этом возобладал сценарий, описанный Гоббсом, а не Локком, вероятно, не было случайностью или следствием лишь недостаточного свободолюбия российских дворян, но отражало специфический - имперский − характер складывающегося в России современного государства. Существовавшие условия не позволяли опираться на относительно единое и самостоятельное “общество” (отправная точка в сценарии Локка), заставляя искать некий политический “общий знаменатель” между разными локальным сообществами: территориальными, сословными, конфессиональными.
Это объяснение находит подтверждение в тех решениях, которые были приняты сразу после восшествия на престол Анны, будто бы объявленной самодержицей “по старине”: реформе положения шляхет¬ства, попытке восстановить “правильное” камералистское государство и хозяйство, а также новых инициативах по интеграции шляхетского “сообщества”.
380