Из книги "ТРИ ОБЯЗАТЕЛЬНЫХ ПОСВЯЩЕНИЯ"
СРЕДИ СЛЕПЫХ И ОЧЕНЬ СИЛЬНО ПЬЮЩИХ
47
Через несколько дней они отправились в Одессу. Таксист донес чемодан до самого вагона, ухватил Барсука за пояс и подпихнул его снизу, чтобы не напрягался, взбираясь на крутую ступеньку. Ехали в «СВ», за полцены. Расплатились по-житейски, с проводницей. Она, укладывая денежки в кошелек, пожаловалась Антонине, что лишь малая толика наличности оправдывает ее риск, а остальное она отдает наверх, где все и расходится между чинами дороги. «Коррупция», -- произнесла проводница назидательно и принесла трехлитровую банку из-под маринованых огурцов, чтобы Барсук мог в нее, не выходя из купе, мочиться. А то поезд здорово швыряет на стыках рельс и поворотах; того и гляди упадет и сомнет распоротую грудь.
Антонина застелила полку, и Барсук медленно растянулся на ней, для него узковатой и неудобной. Левое его плечо висело в воздухе, но он не жаловался. Одну ночь можно было перетерпеть, тем паче, что Антонина была рядом и предвосхищала любое его движение: если нужно было встать, одну руку подкладывала ему под спину, а другой, ухватившись за потную кисть, осторожно тянула кверху.
За время пути Барсук вставал пописать лишь трижды. Уже одно это было победой над немочью. Раньше его донимало раз десять за ночь (сердечные пилюли гнали мочу только так), и он, не успев успокоиться и задремать, вынужден был, кряхтя и опасаясь поломки, медленно переворачиваться на бок, пристраивать к своему кранику горлышко пластмассовой утки, вслед за чем долго убеждать себя, не привыкшего изливаться в столь неудобной позе, что сделать это, все-таки, следует, несмотря на сопротивление организма.
Когда приехали в Город, Антонина сдала Барсука для реабилитации в ревмоцентр и заболела жесточайшим гриппом. Трепало ее около месяца. Санька с Наташкой тоже сопливили. Не дом был, а форменный лазарет. Надо же, чтобы именно в этот момент весьма посвежевший Барсук, который уже от операции отошел и посему сутки болтался, рискуя здоровьем, на третьем этаже, заявился домой, то ли насовсем, то ли перевести дух. От пугливой больничной робости в нем и следа не осталось. На привставшую среди подушек Антонину - ноль внимания, на детей -- тоже. Перепаковался в спортивный костюм и вышел прочь.
Антонина, все-таки, отважилась и попросила, вослед ему, чаю. Прождала с полчаса. Хоть умри, не несет. Доползла кое-как до кухни, смотрит, чайник раскалился до бела, вот-вот расплавится, а Барсук точит лясы с соседкой. Что-то в сердцах съязвила, а он в ответ «Распустилась, блядь!» и наотмашь ее, по щеке. Толик из комнаты справа попытался вмешаться, а Барсук и ему - тарелкой по харе. Знал, кого приложить не опасно. Толик, пацан тщедушный, книгочей, шахматист, не ответит.
Антонина смолчала. Резко повернулась, где только силы взялись, и ушла в комнату. А когда он, исполненный победных эмоций, заявился назад, негромко, дивясь своему ледяному спокойствию, произнесла: «Еще раз руку поднимешь, гад, я в твою дырявую грудь так врежу, что все клепки разлетятся! Ты хорошо меня понял? Врубился, падла?» Барсук испугался. Он действительно понял, что Антонина не шутит. Понял и запаниковал. Они опять стали чужими. И уже навсегда.
Было бы неверным предположить, что Антонина с тех пор, как в отношениях с Барсуком поставила жирную точку, сочла, что он отрезанный ломоть и его болячки и жизнь для нее отныне совершенно безразличны. Она была барышней жесткой, но не настолько. В конце концов, этот неприличный тип прожил с нею семь лет и оставался, тут уж ничего не изменишь, отцом ее дочери. С этим приходилось считаться.
На производство она возвращаться --не стала. Там тоже все пошло наперекосяк. Заказов становилось меньше и меньше, а количество жаждущих пищи ртов не только не уменьшалось, но от года к году росло. Кадыров куда-то исчез, может, и посадили. Амбициозная пожилая дама, занявшая насиженное им хлебное местечко, проявила себя как полная тютя, и цех начал необратимо хиреть.
Сначала поуходили зрячие работяги, которым, не то, что слепым страстотерпцам, все больше хотелось кушать. За ними потянулись и слепенькие, потому что урезанная наполовину зарплата прокормить не могла и убогих. Разумнее было выживать на пенсии или наняться, даже и за копейки, на приличную фирму, из тех, что обязаны по закону держать в своем штате одного или двух завалященьких инвалидов. Оставалась вечным подспорьем и милая сердцу гитара. Здоровой горлянкой мог похвастаться среди каличей, если не каждый второй, то уж третий всенепременно.
О том чем и как промышлял Барсук, в чьей груди громко, как часовой механизм, теперь день и ночь тикал металлический клапан, Антонина в деталях осведомлена не была. Да, прямо сказать, и не очень этим интересовалась. Жили они преимущественно по-отдельности. Он мог, конечно, вломиться без предупреждения и завалиться поспать. Что ж, в такие радостные дни Антонина укладывалась на раскладушке, прямо впритык к полуторному диванчику, на котором сопели в две завертки ее всепогодные детишки. Те, пробудившись ото сна, бурно радовались тому, что любимая мама лежит с ними рядом; втаскивали ее на свою половину, пристраивались по обе стороны от нее, и начинали то ли шептаться, то ли мурлыкать. Слов разобрать было нельзя, но в том, что это была содержательная речь, придуманная очень счастливыми людьми, и стоило бы ее освоить во всех нюансах, Антонина ни разу не усомнилась.
Барсук на ее маневры внимания не обращал. Проснувшись, извлекал из шкафа, где по-старинке в одном из отделений хранились его небогатые вещички, то, что могло потребоваться ему в ближайшие дни, и, величественно помахав жене и детям ручкой - дескать, всем общий привет, исчезал в неопределенном направлении. В следующий раз он мог объявиться и через день, и неделю спустя.
Местечко Антонину уже длительное время ничем не баловало. Отца-Степаши давно уже не было. Всего лишь в какие-то пятьдесят он, хоть и не пил до усрачки, все равно слег с инсультом. Потом оклемался, но ни речь, ни походка так и не восстановились. И с головкой у него не сладилось. Отец остался совсем один и долго еще, всеми брошенный и забытый, жил в пустой хате; кое-как кормился с рук далекой родни и ничего не знал-не ведал о судьбе Антонине, которую некогда спровадил в интернат для слепых.
Все, что с ней было дальше, стерлось из его памяти начисто. Он превратился в большого дитятю и мало, что узнавал из прошлой жизни. О жене, которая перебралась в Москву, сутками мерзла, чтоб сколотить какую-никакую копейку, на Сколковском рынке, а потом нашла по указке небес своего Кандыбина, пожалуй, помнил меньше всего. Коньяку тоже не пил. Запасы давно исчерпались, вкус к пойлу пропал. А потом как-то раз Степаша не доел своей пайки и умер. Над полупустой тарелкой. Уткнулся в грудь подбородком и кончился. Плохая судьба. Что ж, видимо, лучшего не заслужил.
Антонина на похоронах отца не ездила. О его кончине ей сообщили спустя несколько дней после погребения. Местечку было не до нее. Тетя Фанечка тихо, неслышно угасла. Дочь ее упорхнула со своим Борькой в Израиль. А соседка Бетя, должно быть, видела похоронную процессию из окошка своего личного дворового нужника, но боялась оставить стульчак, чтоб не заняла ненароком пришлая сволочь без роду, без племени. Ведь эта дощатая будочка, может статься, была единственным ее достоянием.
СРЕДИ СЛЕПЫХ И ОЧЕНЬ СИЛЬНО ПЬЮЩИХ
48
Антонина в мыле искала работу. Детей нужно было кормить. А они, как птенцы, раскрывали клювы все шире и шире. В те годы не знали еще новомодного словечка «резюме» и в поисках подходящего места, рылись в газетных объявлениях; тыкались наугад из конторы в контору без руля и ветрил, рассчитывая на спасительное авось. Что могла предложить работодателю Антонина - четыре процента зрения и незаконченное высшее? Универ-то она бросила после рождения Саньки и с историей завязала напрочь. На большее, чем мытье посуды на пищеблоке, рот раззевать не приходилось. Она и не стала чиниться.
На дороге в аэропорт вырос, как гриб-мухомор, «ночник», клуб для нетребовательного окраинного пролетариата. Простенький барак на полсотни столиков вокруг замощенного толстой бакелитовой фанерой танцпола брали приступом. Здесь, в закутке, высокопарно именуемом кухней, Антонина и шуровала с шести до двенадцати ночи, окуная жирные тарелки в лоток из листовой нержавейки, заполненный мыльной водой с горчицей. Во избежание аллергий и механических травм, надевала, конечно, оранжевые, из плотной резины перчатки, стоимость которых была согласована с хозяевами заведения, но пальцы, как ни берегла их, то и дело нещадно распухали и начинали саднить. Пыталась смазывать их на ночь детским кремом, но безрезультатно. Мучалась до тех пор, пока ей не подсказали, что нужно приобрести в ветеринарной аптеке чудодейственный гель с камфарой и ментолом, который употребляют для лечения отеков у скаковых лошадей. Женские руки и конские бабки, на первый взгляд, органы между собою несхожие, но гель на них действовал одинаково классно. От него становилось сначала свежо, а потом наплывало, все усиливаясь, уютное тепло; завершался же сеанс терапии приятной горячей пульсацией в подвергнутом врачеванию органе.
По дороге домой, Антонина стискивала в кармане балончик с горчичным газом. Путь ее пролегал по пустынной улочке, ныряющей в самом начале под виадук, где любого прохожего, ночь как-никак, могли ждать серьезные неприятности. Слева тянулась ржавая сетка безлюдной автостоянки, справа высились горы мусора, который сваливал в этом укромном местечке, снующий туда и обратно окрестный люд. Робкие прохожие сюда не заглядывали. В сыром полумраке, куда не доставал свет уличного фонаря, навстречу Антонине проплывали неясные тени редких, неприякаянных встречных. Кто угодно из них мог оказаться насильником или бандитом. Баллончик в кармане был слабым утешением. И недолгим. Однажды она растянулась, под виадуком во весь свой немалый рост. А когда сгребла себя в кучу, с трудом поднялась, отряхнулось, обнаружила, что защищаться ей больше нечем. Заветный баллнчик отлетел при падении в сторону и навсегда канул в залежах мусора, где отыскать его не было никаких надежд. С тех пор Антонина перестала спрямлять дорогу, ныряя в тоннель под мостом, а начала пробираться к троллейбусной остановке кружным путем, что отнимало у нее лишних двадцать минут. Но так было куда спокойнее.
Труды в «ночнике» помогли ей решить, в первом, конечно приближении, задачу с хлебом насущным. Теперь она знала, что, если не разносолы, как в пору торговли кассетами, то уж парочка ножек Буша, всегда в ее холодильнике отыщется, и, значит, ребята будут накормлены. Быть может, кому-нибудь это утверждение показалось бы жалким, но только не Антонине. Она отлично знала, что такое голод. Интернат засел в ее мозгу надолго, если не навсегда. А куриные окорочка, коли не хватать, что попало, а выбирать, не торопясь, внимательно, оценивая не только их внешние размеры, ибо у громадных, как индюшачьи ноги, экземпляров могло быть больше костомах и сухожилий, чем съедобной плоти, но именно степень мясистости, такие окорочка могли запросто обеспечить сытный обед из трех перемен для взрослого и двоих подростков, отнюдь, не страдающих отсутствием аппетита. Третьим блюдом при этом надо, само собою, считать компот из сухофруктов или местных некрупных яблочек. И все же полное наслаждение от этого десерта приходило за столом только в том случае, если им орошались два первых блюда, любовно изготовленные из окорочков.
Первым был, по традиции, суп, куда уходила одна из ножек. Если не переборщивать с водой, добавить достаточно лаврового листа, вдосталь разноородных специй, вовремя забросить мелко нарезанный картофель из расчета по два средних клубня на человека, а затем подсыпать жменю, а то и полторы незаслуженно забытой гурманами перловки, да, к тому же, раздавить над дымящимся озерцом кастрюльки парочку бульонных кубиков с кокетливым изображением петушка на лаковой, желтой обертке, супчик получался первостатейный.
Второе блюдо оставляло немало простора для фантазий. Тут все дело было не в примитивном наполнении желудка, а в придании исходному продукту такого качества, чтобы хотелось не глотать его впопыхах в готовом виде, а смаковать, неторопливо, тщательно, разминая языком во рту, задерживая у неба ровно настолько, чтобы включились все вкусовые рецепторы. Антонина небезосновательно полагала, что для достижения этой цели лучше всего использовать технологию тушения мяса в овощах.
Учитывая малый объем закладки, что было неизбежным, какой бы массивной ни была вторая ножка, корнеплодов требовалось не так уж много. Она обходилась двумя небольшими луковицами, тем же количеством среднего размера морковок и разными травками - петрушкой, сельдереем, укропом; пахучим, на любителя, базиликом, но не фиолетово-черным, а светлым, более мягким и нежным на вкус.
Сначала в умеренной глубины чугунном казанке припускался в нерафинированном (это обязательное условие) подсолнечном масле лучок; затем в него вываливалось мелко нарезанное мяско; после энергичного перемешивания в течение нескольких минут этих ингридиентов шла в ход крупно натертая морковь; содержимое казанка, заполнявшее его к этой минуте уже на четверть, доливалось кипятком; а затем поверх подсоленного и поперченного в меру варева выкладывалось по нескольку благоухающих веточек перечисленных выше трав.
Через двадцать минут, когда мясо дозревало до полной готовности, Антонина распускала на сковороде грамм пятьдесят масла, высыпала туда же две чайные ложечки муки, перемешивала в слоистую светло-коричневую массу и сбрасывала ее в котелок. Благодаря этому блюдо приобретало однородную консистенцию, сгущалось, становилось похожим на соус. Через минуту можно было к нему приступать, отварив загодя к этому сладкому мигу немного макарон или вермишели - коробка того либо другого, и за совершенно несущественную цену, всегда была у Антонины в запасе.