Глава 6. Окончание
Глава 6 Продолжение http://v-m-zolotyx.livejournal.com/9596.html
Но вот Лука поднялся и, простившись с князем, пошел к выходу, благословляя то одного, то другого, встречавшегося по пути. С его уходом веселье только выросло, дочери боярские собрались плясать, к ним присоединились и те, кому в обычный день плясать не доводится, но сегодня, ради праздника даже княгинины холопки и пущенницы, оставив работу и принарядившись, как смогли, встали позади блестевших золотом и серебром дев. Мужчины, не вставая из-за столов, жадно следили за медленным хороводом, провожая глазами и плавные движения рук, взмахивавших платками, и то, как изгиб стана то у одной, то у другой обрисовывал высокую грудь, покрытую блестящим шелком. Все время поста с середины ноябрия мужья не входили по ночам в горницы жен (а если и входили, то потом с чувством вины шли к исповеди), и теперь дождавшись, наконец, Рождества, с затаенным ожиданием следили за хороводом. Кто-то надеялся выдать дочь, а кто вспоминал, как такой же лебедью плыла в хороводе некогда та, что теперь тыкала локтем его в бок - нечего на девок пялиться! Холостые дружинники были еще внимательней к танцу, чем женатые, и не стеснялись к тому же отпускать замечания. Некоторые из них смотрели туда, где хоровод вели боярские дочери, кто-то думал засылать сватов, а кто и глядел на своих уже просватанных невест. Но большинство следили за теми, чьи бусы были не из серебра, а из свинца с оловом, а платья не были яркими. К боярской дочери без сватов не подступишься, да еще не каждому отдадут, у нее и отец есть, и братья, а холопка из полоненных булгар или даже челядинка из своих не имеет заступника кроме князя, а у князя и других дел хватает, чтобы еще думать, кто целует служанку, да отчего у нее завелись серебряные серьги.
Сам Всеволод сидел рядом со своей княгиней, и, глядя на хоровод, улыбнулся, повернулся к жене и взял ее за руку, любуясь тонкими чертами ее лица. Высокие скулы, тонкий прямой нос, волнистые черные волосы сейчас скрывал шелковый белый убрус. Великая княгиня Мария была с юга, из ясов, и отличалась от местных девушек - у тех румянец в пол лица и нос картошкой, а изысканную красоту княгини не портили даже небольшие морщинки, протянувшиеся уже от уголков глаз.
Давыд прихлебывал душистый мед, его разморило в тепле после дороги и долгой службы. Но уходить не хотелось - приятнее продлить долгожданный праздник. Часть вечера он беседовал с князем Ярославом. Потом вместе со всеми смотрел на хоровод. Но вот уже и князь Всеволод поднялся и, велев без него не скучать и продолжать веселиться, вместе с княгиней удалился, а через некоторое время и Ярослав, взяв за руку свою тихую красавицу жену, младшую сестру Великой княгини, встал и попрощался до завтра. Часть свечей догорела, кто-то поставил на столы плошки с жиром, фитили коптили, стало ощутимо темнее, белые стены с майоликовыми плитками терялись во мраке. В палате оставались по большей части молодые неженатые бояре и гридни, Давыд поискал глазами Алешу, но не нашел. На верхнем конце стола шумели набравшиеся бояре. Кто-то пьяным голосом возражал, видимо, отказываясь верить явному хвастовству:
- Нууу, уж это ты привираешь, Ма-атвей Бродович!
Присоединяться к ним Давыду не хотелось.
Отроки, которые вначале стояли и прислуживали, теперь сели в самом конце стола, там появилось еще снеди и кувшины с пивом. Среди них Давыд увидел Демьяна. Точней не так. Он увидел полную девку в некрашеном платье, сидевшую на коленях у кого-то, и этот кто-то шептал ей что-то на ухо, от чего та шла малиновым румянцем. Обнимала девку за талию, а то и пониже, рука в красно-буром, крашеном мареной рукаве(*) , точно такого цвета, как Демьянова нарядная свитка.
«Наш пострел везде поспел», - подумал Давыд, но почему-то сегодня в этой мысли была обида. Сам он с женщиной еще не лежал, но и Демьяну прежде не завидовал. Поборов раздражение, он решительно и, как ему казалось, не шатаясь, вышел из палаты, собираясь сходить во двор до ветру, а после в отведенную ему горницу - спать, как в темноте на лестнице столкнулся со служанкой, поднимавшейся навстречу с кувшином пива. Он шел довольно быстро, и был куда тяжелее, так что чуть не опрокинул ее. Она выронила кувшин и неизбежно упала бы, но Давыд поймал и удержал ее, прижав к себе. Кувшин грохнул и раскололся, обдав его сапоги пивом, а служанка заплакала и стала причитать, что ее накажут за разбитую посуду. По голосу Давыд понял, что она молода, его руки еще чувствовали приятную мягкость ее тела, и затуманенный вином и усталостью, он подчинился полуосознанному желанию обнять ее и утешить. В его руках она, всхлипывая, затихла, а Давыд весь напрягся и крепко прижал ее к себе. Он сел прямо на ступеньку, потянул ее за собой и усадил к себе на колени, сунул руку под овчинный ворот и ощутил сквозь рубаху тепло и упругость ее груди. Отвел в сторону косу и неумело поцеловал - хотел в губы, а попал в темноте в щеку. Он почти ожидал отпора, но та сама повернулась к нему, обняла за шею и сама поцеловала, обдав кислым запахом пива. И зашептала жарко: «Только не здесь, а то увидят, пойдем»... Она вскочила, потянула его за руку, но он оторопел от такого стремительного поворота событий. Первым побуждением было пойти с ней, взять то, что само падает эээ... в руки, он встал и начал на ватных ногах спускаться по лестнице за служанкой. Захлестнувшая было с головой волна желания немного отхлынула, и теперь к похоти примешивался страх. Куда мы идем? Что я там буду делать? Тут Давыд словно увидел себя со стороны - сам пьяный, обнимающий пьяную чернавку. Сейчас она отведет его куда-то, и там на соломе они согрешат... и он стал вдруг сам себе противен. Ему в нос ударил кислый аромат браги, смешанный с сильным запахом женского пота, отдающего луком. И больше всего ему захотелось быть где угодно, только подальше отсюда. Он остановился, мягко, но решительно освободил свою руку из руки девушки, тянувшей его к выходу. Снял с мизинца витой перстенек из серебра, сунул ей в ладонь, пробормотав: «За кувшин», и бросился вон. После, на дворе он долго зачерпывал снег и прижимал к своему пылавшему лицу, а уши, ему казалось, должны были и вовсе светиться в темноте.
Потом, лежа в своей горнице, он ругал себя тряпкой и размазней. Тянущее неприятное чувство в промежности не давало уснуть. Он сожалел о своей немужественности и нерешительности, сгорал от стыда, но пытался заглушить стыд размышлениями.
Ну лег бы он с ней, и что потом? А родится дитя? И будет княжич холопом во Владимире... Он словно услышал дьяка Афанаса, с которым читал из «Александрии» как Олимпиада мать Александра Великого из гордыни и похоти сплеталась с языческим жрецом Нектонавом, принимая его за бога Амона. Как дьяк грозил Давыду кривым пальцем и требовал, чтоб он немедленно обещал не ложиться ни с кем, кроме законной жены, не ронял княжеского достоинства. И рассказывал об Осмомысле Галицком, который был бы великим князем, если б сумел чтить свою жену, а не блудить прилюдно - вон даже стол завещал незаконному сыну, Настасьичу, как называли его галичане, не признававшие его сыном князя.
Но как хорошо, что никто не видел! Дважды, дважды опозорился! И когда полез тискаться, и когда сам девку оттолкнул. Решили бы, небось, что он бессилен. Да и сама девка что о нем подумала? Одна надежда - в темноте не могла его разглядеть - как, впрочем, и он ее. Только знал, какова она наощупь. При мысли об этом снова в лицо ударила кровь.
На четвертый день Рождества, когда стихла метель, Всеволод назначил кулачный бой - если не будет княжьего, сами передерутся, не могут молодые парни сидеть, пить пиво, и не меряться силой. Сперва думал, как поделить - то ли старшая дружина против младшей, так детских намного больше, да и младшие они только по названию, от старшей отличаются лишь тем, что их один князь кормит, а у старших - бояр - свои земли есть. Потом думали по городам поделиться - ростовцы и суздальцы против владимирцев, тогда, правда, непонятно, куда муромцев девать - к ростовцам или к владимирцам? Неровно выходит. И тут один из молодых бояр Всеволода предложил - пусть будут холостые против женатых. Так и любушкам проще будет следить за тем, как у кого муж дерется, а девкам выглядывать, который из парней бойчее. Легкий морозец был в самый раз - скинув плащ, не замерзнешь, если двигаться. Сквозь прозрачные облака мягко просвечивало неяркое зимнее солнце, не слепя глаза. По-хорошему, делиться так было нечестно: женатые-то постарше, заматерели, один такой может двух безусых ринуть, но теперь среди холостых был ростовский Попович, а его кулака побаивались и те, у кого рука была как у него - нога.
Бились на княжьем дворе. Давыд тоже скинул корзно и встал рядом с Демьяном. Якун был третий год женат и стоял в другой стенке, только решил отойти так, чтоб не оказаться напротив своего князя - своротишь нос, неудобно потом будет.
Следившие за порядком пожилые бояре прошли вдоль рядов, требуя показать кулаки и рукавицы, чтоб никто не припрятал свинчатку.
Сходились постепенно, изучая друг друга, но вот уже видны белозубые улыбки сквозь русые усы, и тут из строя холостых вперед вышел парень в синей свите. Все вокруг Давыда разразились приветственным гулом. Дождавшись, когда свои умолкнут, парень громко проорал:
- Да куда вы против нас? С бабами связались, и сами обабились! Вам у печи сидеть, да в горшке концом мешать, больше ни на что негодны. Только пузо киселями да щами наедать.
Каждый его выкрик сопровождался взрывом хохота. Кто-то крикнул:
- Верно говоришь, Данила!
Среди тех, кто стоял в «женатой» стенке и вправду несколько были, как говорится, «вельми чреваты» или попросту толсты, да и у многих других наметился животик.
- То ли дело мы! Мы хоробры, за подол не держимся, куда князь прикажет, туда пойдем. Верно я говорю?
Он обернулся, и Давыд узнал в нем молодого гусляра, который летом сочинял песню об Алеше и Тугарине.
Но долго зубоскалить ему не дали. Навстречу вышел муж лет тридцати, пряча усмешку.
- Ой, смотрите, ребятня пришла. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, на взрослых мужей ногу задирать. Главное в порты струйку не пустите, а то девки засмеют!
Среди укутанных в шерстяные платки поверх отороченных соболями и куницами шапок девушек и вправду раздался смех. Этого холостые уже решили не терпеть, да и все-таки холодновато было для того, чтобы сколько положено длить обмен оскорблениями, и стенки тронулись.
Давыд сморгнул снежинки с ресниц, закусил ворот свиты, чтоб не выбили зуб ударом в челюсть, и натянул получше рукавицы. Рядом так же поступил и Демьян - он готовился прикрывать Давыду бок, раз уж тому не сидится рядом с Великим князем. Всегда самый мучительный момент - это ждать, пока стенки наконец сойдутся. Слушая, как нарастает гул в ушах, Давыд отстраненно подумал, что уже дважды за последний год ему приходилось всерьез сражаться за свою жизнь, а поди ж ты, все равно волнуется перед простым кулачным боем. Но тут ражий детина в желтой свите оказался на расстоянии удара, и думать можно было перестать, отдавшись простому движению тела.
Давыд ударил раз, другой, отшатнулся от чужого кулака, летевшего в лицо, и тут же кто-то еще мазанул по скуле. Вскользь, но голова мотнулась. Под следующий удар Давыд присел, ударил противника снизу под дых, выпрямляясь, добавил сверху локтем, вложив силу бедер. Рядом с хаканьем орудовал кулаками Демьян. Нос разбит, он, видно, утерся рукавицей и нарисовал кровью роскошный загнутый ус - много больше настоящего.
Всеволод следил за кулачным боем с гульбища-галереи. Отсюда хорошо были видно, не поставит ли кто запрещенную подножку, или ударит лежачего. Он смотрел, как столкнулись две стенки, словно волны, видел приливы и отливы, а так же водовороты и вихри. Ровные стенки рассыпались, и оставшимся на ногах бойцам стало больше простора. Сам он не был хорошим кулачным бойцом - у ромеев была в почете борьба, но посмотреть на добрый кулачный бой любил. А там, где был его любимец, Александр Попович, кулачный бой был всегда очень добрый.
Алёша не стоял на месте; после того, как упал его отрок Тороп, прикрывавший ему спину, он стал постоянно двигаться: как только кто-то приближался на расстояние удара, он не уходил от противника, а напротив, шагал вперед, заступая тому за спину, так что нападавший оказывался между ним и остальными. Когда на него бросались вдвоем, он от одного уворачивался, другого бил. Когда атакующих было больше двух, они толкались локтями, мешали друг другу и Алеша с легкостью уклонялся от них, частенько сбивая ближайшего с ног точным ударом.
Те ужасно злились, какой-то сын долгополого валит налево и направо их, гридьбу от материнской груди, сынов и внуков дружинников.
- Поповца вали, вали его! - раздался крик, Алешу обступили с разных сторон. Они вошли в раж и были готовы забить его до смерти. Но чтобы такого убить, его надо было опрокинуть. И кто-то кинулся сзади ему под ноги, упав на четвереньки.
Давыд крикнул:
- Алеша! Сзади!
Каким-то невероятным образом Алеша избежал падения, подпрыгнул, и извернувшись в воздухе, встал на ноги уже с другой стороны и отвесил знатного пинка под зад тому, кто все еще стоял на четвереньках и не мог понять, куда же делся проклятый попович. А тот уже валил с ног следующего, при этом случайно или нет, Алеша наступил кому-то на голову. Хорошо, что попович был не очень тяжел, и череп выдержал, а мягкая подошва сапога не оставила даже синяка неудачливому бойцу.
Видя, что бившиеся начали звереть, а многие уже отползали в сторону, чтобы их не затоптали, Всеволод, которому дружина была еще нужна, и желательно боеспособной, велел трубить в рог, заканчивая бой.
В этот раз хорошо, кроме потерянных зубов, выбитых неудачным ударом пальцев и запястий да вывихнутых рук ничего не было, а ведь бывало, что после таких боев хоронили. Кому-то жены поднесли напиться и прижать белый рушник к разбитому носу, кому-то сестры или невесты, другим - служанки. Вокруг Поповича девок было даже несколько. Давыду как князю подала напиться восьмилетняя дочь Всеволода, Верхуслава. А Демьяну поднесла укутанная до самых глаз невысокая чернавка, и Давыд краем глаза заметил у нее на пальце свой серебряный перстень, отлично знакомый и отроку. Тот пихнул своего князя в бок и прошептал:
- Я гляжу, ты, княже, у нас не промах!
И страшно развеселился, когда Давыд покраснел и отвернулся.
На пиру в тот день ни у кого и сомнения не возникло, что героем был Алеша. Даже те, кто получил от него увесистые удары, говорили ему здравицы - кто искренне, а кто не очень. Но держать обиду за кулачный бой в дружине считалось позором, все равно в этот раз ты получил, в следующий раз вернешь, а то и с прибытком. Всеволод подарил Александру привезенную из Царьграда вырезанную в дымчатом камне маленькую нательную икону, на вид невзрачную, но стоившую как золотая. Князю Всеволоду очень нравилось то, что Алеша никогда подарков не просил, хотя и жил-то только на них, своего у него ничего не было. По-хорошему, летом, когда князь пересадил его от детских к боярам, надо было дать ему землю в кормление. Свободных сел не так много, да не в том дело. Великий князь даже знал, что можно дать - на реке Где под Гремячим колодезем было место под укрепленный двор. Но дашь землю - надо будет отпустить его строиться, ставить на хозяйство тиуна, да и просто пожить там, а вот отпускать Алешу Всеволоду совсем не хотелось. Вот и обходился то отрезом шелка, то золотым перстнем, то дорогим оружием.
Давыд глядел на Поповича, поражался его точным движениям во время боя. И вспомнил, как его самого, еще отроком, Милята учил биться. Бывало наставит палкой синяков, а потом объясняет, что и где ты сделал не так. Вот тут шагнул не туда и не той ногой, там замахнулся слишком сильно и на замахе обидно и больно получил прямо по правому локтю.
- Мало быть сильным, надо быть быстрым, - говорил старый боярин. - Знаешь, ты вот велишь своей руке подняться, она слушается. Но если внимательно посмотреть, то от твоего желания поднять руку до того, как она тебя послушается, проходит какое-то время. Так у тех, кто от Бога воин, это время меньше, чем у всех остальных. И тело слушается их охотней. Им не случается порезаться или споткнуться, или выбить себе пальцы неудачным ударом. И учить их почти ничему не надо, они словно вспоминают то, что уже умели.
Так вот, ты Давыд, не такой.
Тебе, чтобы быть достаточно быстрым, нужно быть умным, раз чтобы выполнить твое желание, твоим рукам нужно больше времени, значит, ты должен приказать это раньше, должен предугадать, что и когда сделает твой противник, и при том не показать ему, что ты собираешься сделать сам.
Теперь понятно, о ком говорил тогда Милята - о таких как Попович. Он и очень быстрый, и умный вдобавок. Да, представить его в рясе и с требником трудновато. Наверное, он прямо с мечом в руках и родился и сразу же на коня сел.
Русые волосы лежали кольцами как львиная грива, лицо сияло радостью, когда Александр подошел поблагодарить Давыда.
- Спаси Бог тебя, княже, за твой крик, я ведь и не заметил Бориса - на затылке-то у меня глаз нет.
- Другому это и не помогло бы - как ты вывернулся, боярин, ума не приложу.
Они выпили вместе из чарки, и Алеша вернулся на свое место. А место его было довольно высоко за княжеским столом. Пониже князей, конечно, но среди тех, чьи отцы и деды были в дружине отца и деда Всеволода, а ведь дедом его был сам Мономах.
Обычно пивший в меру и не пьяневший, в этот раз Алеша слегка захмелел - ведь он пил с каждым, кто хотел выпить с ним, а таких сегодня было большинство. После многие говорили, что если б он не мешал мед с вином, ничего бы и не было.
В какой-то момент молодые бояре начали хвастаться. Может, их задело Алешино превосходство, а может и нет, благо это была обычная забава на пирах - хвалиться, чем кто может, а чужое хвастовство перехвастывать. При этом ценилось не только и не столько богатство, сколько необычность, и так все знали, кто богаче - чай не первый раз вместе пьют. Умный хвастал матушкой, дескать ее пироги слаще княжеских, глупый - красотой жены, не замечая, что она изо всех сил наступает ему на ногу. Отчаянно хотелось похвастаться и братьям Бродовичам - сыновьям недавно умершего боярина Петра по прозвищу Борода. Младший, Лука, начал было рассказывать про своего коня, но его прервали - сколько можно одно и то же? Надоело!
Тогда старший Матвей Бродович хлебнул еще из чарочки и начал:
- Ваши сестры все сюда на пир ходят, хороводы водят, бедрами трясут, бесстыжие! А наша сестра, Настасья Петровна, дома сидит, глаз от вышиванья не подымает, ждет, за кого братья отдадут, в окно не пялится.
И черт дернул Алешу за заплетающийся язык:
- Ну да, как же! Нашли, чем хвалиться. Вы пойдите да снежком запустите в окно, небось выйдет в рубашке неподпоясанная.
А тут еще как нарочно все притихли, чтоб услышать, что он скажет, и его слова громко раскатились по палате. Он понял, что такое ляпнул еще до того, как замолк, но было уже поздно.
Лица братьев посерели и вытянулись, да и с лица Алеши сошла блуждавшая мечтательная улыбка.
________________________
*Марена - дешевый растительный краситель. Дает другой оттенок красного, чем у дорогих тканей, крашенных червецом.
Но вот Лука поднялся и, простившись с князем, пошел к выходу, благословляя то одного, то другого, встречавшегося по пути. С его уходом веселье только выросло, дочери боярские собрались плясать, к ним присоединились и те, кому в обычный день плясать не доводится, но сегодня, ради праздника даже княгинины холопки и пущенницы, оставив работу и принарядившись, как смогли, встали позади блестевших золотом и серебром дев. Мужчины, не вставая из-за столов, жадно следили за медленным хороводом, провожая глазами и плавные движения рук, взмахивавших платками, и то, как изгиб стана то у одной, то у другой обрисовывал высокую грудь, покрытую блестящим шелком. Все время поста с середины ноябрия мужья не входили по ночам в горницы жен (а если и входили, то потом с чувством вины шли к исповеди), и теперь дождавшись, наконец, Рождества, с затаенным ожиданием следили за хороводом. Кто-то надеялся выдать дочь, а кто вспоминал, как такой же лебедью плыла в хороводе некогда та, что теперь тыкала локтем его в бок - нечего на девок пялиться! Холостые дружинники были еще внимательней к танцу, чем женатые, и не стеснялись к тому же отпускать замечания. Некоторые из них смотрели туда, где хоровод вели боярские дочери, кто-то думал засылать сватов, а кто и глядел на своих уже просватанных невест. Но большинство следили за теми, чьи бусы были не из серебра, а из свинца с оловом, а платья не были яркими. К боярской дочери без сватов не подступишься, да еще не каждому отдадут, у нее и отец есть, и братья, а холопка из полоненных булгар или даже челядинка из своих не имеет заступника кроме князя, а у князя и других дел хватает, чтобы еще думать, кто целует служанку, да отчего у нее завелись серебряные серьги.
Сам Всеволод сидел рядом со своей княгиней, и, глядя на хоровод, улыбнулся, повернулся к жене и взял ее за руку, любуясь тонкими чертами ее лица. Высокие скулы, тонкий прямой нос, волнистые черные волосы сейчас скрывал шелковый белый убрус. Великая княгиня Мария была с юга, из ясов, и отличалась от местных девушек - у тех румянец в пол лица и нос картошкой, а изысканную красоту княгини не портили даже небольшие морщинки, протянувшиеся уже от уголков глаз.
Давыд прихлебывал душистый мед, его разморило в тепле после дороги и долгой службы. Но уходить не хотелось - приятнее продлить долгожданный праздник. Часть вечера он беседовал с князем Ярославом. Потом вместе со всеми смотрел на хоровод. Но вот уже и князь Всеволод поднялся и, велев без него не скучать и продолжать веселиться, вместе с княгиней удалился, а через некоторое время и Ярослав, взяв за руку свою тихую красавицу жену, младшую сестру Великой княгини, встал и попрощался до завтра. Часть свечей догорела, кто-то поставил на столы плошки с жиром, фитили коптили, стало ощутимо темнее, белые стены с майоликовыми плитками терялись во мраке. В палате оставались по большей части молодые неженатые бояре и гридни, Давыд поискал глазами Алешу, но не нашел. На верхнем конце стола шумели набравшиеся бояре. Кто-то пьяным голосом возражал, видимо, отказываясь верить явному хвастовству:
- Нууу, уж это ты привираешь, Ма-атвей Бродович!
Присоединяться к ним Давыду не хотелось.
Отроки, которые вначале стояли и прислуживали, теперь сели в самом конце стола, там появилось еще снеди и кувшины с пивом. Среди них Давыд увидел Демьяна. Точней не так. Он увидел полную девку в некрашеном платье, сидевшую на коленях у кого-то, и этот кто-то шептал ей что-то на ухо, от чего та шла малиновым румянцем. Обнимала девку за талию, а то и пониже, рука в красно-буром, крашеном мареной рукаве(*) , точно такого цвета, как Демьянова нарядная свитка.
«Наш пострел везде поспел», - подумал Давыд, но почему-то сегодня в этой мысли была обида. Сам он с женщиной еще не лежал, но и Демьяну прежде не завидовал. Поборов раздражение, он решительно и, как ему казалось, не шатаясь, вышел из палаты, собираясь сходить во двор до ветру, а после в отведенную ему горницу - спать, как в темноте на лестнице столкнулся со служанкой, поднимавшейся навстречу с кувшином пива. Он шел довольно быстро, и был куда тяжелее, так что чуть не опрокинул ее. Она выронила кувшин и неизбежно упала бы, но Давыд поймал и удержал ее, прижав к себе. Кувшин грохнул и раскололся, обдав его сапоги пивом, а служанка заплакала и стала причитать, что ее накажут за разбитую посуду. По голосу Давыд понял, что она молода, его руки еще чувствовали приятную мягкость ее тела, и затуманенный вином и усталостью, он подчинился полуосознанному желанию обнять ее и утешить. В его руках она, всхлипывая, затихла, а Давыд весь напрягся и крепко прижал ее к себе. Он сел прямо на ступеньку, потянул ее за собой и усадил к себе на колени, сунул руку под овчинный ворот и ощутил сквозь рубаху тепло и упругость ее груди. Отвел в сторону косу и неумело поцеловал - хотел в губы, а попал в темноте в щеку. Он почти ожидал отпора, но та сама повернулась к нему, обняла за шею и сама поцеловала, обдав кислым запахом пива. И зашептала жарко: «Только не здесь, а то увидят, пойдем»... Она вскочила, потянула его за руку, но он оторопел от такого стремительного поворота событий. Первым побуждением было пойти с ней, взять то, что само падает эээ... в руки, он встал и начал на ватных ногах спускаться по лестнице за служанкой. Захлестнувшая было с головой волна желания немного отхлынула, и теперь к похоти примешивался страх. Куда мы идем? Что я там буду делать? Тут Давыд словно увидел себя со стороны - сам пьяный, обнимающий пьяную чернавку. Сейчас она отведет его куда-то, и там на соломе они согрешат... и он стал вдруг сам себе противен. Ему в нос ударил кислый аромат браги, смешанный с сильным запахом женского пота, отдающего луком. И больше всего ему захотелось быть где угодно, только подальше отсюда. Он остановился, мягко, но решительно освободил свою руку из руки девушки, тянувшей его к выходу. Снял с мизинца витой перстенек из серебра, сунул ей в ладонь, пробормотав: «За кувшин», и бросился вон. После, на дворе он долго зачерпывал снег и прижимал к своему пылавшему лицу, а уши, ему казалось, должны были и вовсе светиться в темноте.
Потом, лежа в своей горнице, он ругал себя тряпкой и размазней. Тянущее неприятное чувство в промежности не давало уснуть. Он сожалел о своей немужественности и нерешительности, сгорал от стыда, но пытался заглушить стыд размышлениями.
Ну лег бы он с ней, и что потом? А родится дитя? И будет княжич холопом во Владимире... Он словно услышал дьяка Афанаса, с которым читал из «Александрии» как Олимпиада мать Александра Великого из гордыни и похоти сплеталась с языческим жрецом Нектонавом, принимая его за бога Амона. Как дьяк грозил Давыду кривым пальцем и требовал, чтоб он немедленно обещал не ложиться ни с кем, кроме законной жены, не ронял княжеского достоинства. И рассказывал об Осмомысле Галицком, который был бы великим князем, если б сумел чтить свою жену, а не блудить прилюдно - вон даже стол завещал незаконному сыну, Настасьичу, как называли его галичане, не признававшие его сыном князя.
Но как хорошо, что никто не видел! Дважды, дважды опозорился! И когда полез тискаться, и когда сам девку оттолкнул. Решили бы, небось, что он бессилен. Да и сама девка что о нем подумала? Одна надежда - в темноте не могла его разглядеть - как, впрочем, и он ее. Только знал, какова она наощупь. При мысли об этом снова в лицо ударила кровь.
На четвертый день Рождества, когда стихла метель, Всеволод назначил кулачный бой - если не будет княжьего, сами передерутся, не могут молодые парни сидеть, пить пиво, и не меряться силой. Сперва думал, как поделить - то ли старшая дружина против младшей, так детских намного больше, да и младшие они только по названию, от старшей отличаются лишь тем, что их один князь кормит, а у старших - бояр - свои земли есть. Потом думали по городам поделиться - ростовцы и суздальцы против владимирцев, тогда, правда, непонятно, куда муромцев девать - к ростовцам или к владимирцам? Неровно выходит. И тут один из молодых бояр Всеволода предложил - пусть будут холостые против женатых. Так и любушкам проще будет следить за тем, как у кого муж дерется, а девкам выглядывать, который из парней бойчее. Легкий морозец был в самый раз - скинув плащ, не замерзнешь, если двигаться. Сквозь прозрачные облака мягко просвечивало неяркое зимнее солнце, не слепя глаза. По-хорошему, делиться так было нечестно: женатые-то постарше, заматерели, один такой может двух безусых ринуть, но теперь среди холостых был ростовский Попович, а его кулака побаивались и те, у кого рука была как у него - нога.
Бились на княжьем дворе. Давыд тоже скинул корзно и встал рядом с Демьяном. Якун был третий год женат и стоял в другой стенке, только решил отойти так, чтоб не оказаться напротив своего князя - своротишь нос, неудобно потом будет.
Следившие за порядком пожилые бояре прошли вдоль рядов, требуя показать кулаки и рукавицы, чтоб никто не припрятал свинчатку.
Сходились постепенно, изучая друг друга, но вот уже видны белозубые улыбки сквозь русые усы, и тут из строя холостых вперед вышел парень в синей свите. Все вокруг Давыда разразились приветственным гулом. Дождавшись, когда свои умолкнут, парень громко проорал:
- Да куда вы против нас? С бабами связались, и сами обабились! Вам у печи сидеть, да в горшке концом мешать, больше ни на что негодны. Только пузо киселями да щами наедать.
Каждый его выкрик сопровождался взрывом хохота. Кто-то крикнул:
- Верно говоришь, Данила!
Среди тех, кто стоял в «женатой» стенке и вправду несколько были, как говорится, «вельми чреваты» или попросту толсты, да и у многих других наметился животик.
- То ли дело мы! Мы хоробры, за подол не держимся, куда князь прикажет, туда пойдем. Верно я говорю?
Он обернулся, и Давыд узнал в нем молодого гусляра, который летом сочинял песню об Алеше и Тугарине.
Но долго зубоскалить ему не дали. Навстречу вышел муж лет тридцати, пряча усмешку.
- Ой, смотрите, ребятня пришла. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, на взрослых мужей ногу задирать. Главное в порты струйку не пустите, а то девки засмеют!
Среди укутанных в шерстяные платки поверх отороченных соболями и куницами шапок девушек и вправду раздался смех. Этого холостые уже решили не терпеть, да и все-таки холодновато было для того, чтобы сколько положено длить обмен оскорблениями, и стенки тронулись.
Давыд сморгнул снежинки с ресниц, закусил ворот свиты, чтоб не выбили зуб ударом в челюсть, и натянул получше рукавицы. Рядом так же поступил и Демьян - он готовился прикрывать Давыду бок, раз уж тому не сидится рядом с Великим князем. Всегда самый мучительный момент - это ждать, пока стенки наконец сойдутся. Слушая, как нарастает гул в ушах, Давыд отстраненно подумал, что уже дважды за последний год ему приходилось всерьез сражаться за свою жизнь, а поди ж ты, все равно волнуется перед простым кулачным боем. Но тут ражий детина в желтой свите оказался на расстоянии удара, и думать можно было перестать, отдавшись простому движению тела.
Давыд ударил раз, другой, отшатнулся от чужого кулака, летевшего в лицо, и тут же кто-то еще мазанул по скуле. Вскользь, но голова мотнулась. Под следующий удар Давыд присел, ударил противника снизу под дых, выпрямляясь, добавил сверху локтем, вложив силу бедер. Рядом с хаканьем орудовал кулаками Демьян. Нос разбит, он, видно, утерся рукавицей и нарисовал кровью роскошный загнутый ус - много больше настоящего.
Всеволод следил за кулачным боем с гульбища-галереи. Отсюда хорошо были видно, не поставит ли кто запрещенную подножку, или ударит лежачего. Он смотрел, как столкнулись две стенки, словно волны, видел приливы и отливы, а так же водовороты и вихри. Ровные стенки рассыпались, и оставшимся на ногах бойцам стало больше простора. Сам он не был хорошим кулачным бойцом - у ромеев была в почете борьба, но посмотреть на добрый кулачный бой любил. А там, где был его любимец, Александр Попович, кулачный бой был всегда очень добрый.
Алёша не стоял на месте; после того, как упал его отрок Тороп, прикрывавший ему спину, он стал постоянно двигаться: как только кто-то приближался на расстояние удара, он не уходил от противника, а напротив, шагал вперед, заступая тому за спину, так что нападавший оказывался между ним и остальными. Когда на него бросались вдвоем, он от одного уворачивался, другого бил. Когда атакующих было больше двух, они толкались локтями, мешали друг другу и Алеша с легкостью уклонялся от них, частенько сбивая ближайшего с ног точным ударом.
Те ужасно злились, какой-то сын долгополого валит налево и направо их, гридьбу от материнской груди, сынов и внуков дружинников.
- Поповца вали, вали его! - раздался крик, Алешу обступили с разных сторон. Они вошли в раж и были готовы забить его до смерти. Но чтобы такого убить, его надо было опрокинуть. И кто-то кинулся сзади ему под ноги, упав на четвереньки.
Давыд крикнул:
- Алеша! Сзади!
Каким-то невероятным образом Алеша избежал падения, подпрыгнул, и извернувшись в воздухе, встал на ноги уже с другой стороны и отвесил знатного пинка под зад тому, кто все еще стоял на четвереньках и не мог понять, куда же делся проклятый попович. А тот уже валил с ног следующего, при этом случайно или нет, Алеша наступил кому-то на голову. Хорошо, что попович был не очень тяжел, и череп выдержал, а мягкая подошва сапога не оставила даже синяка неудачливому бойцу.
Видя, что бившиеся начали звереть, а многие уже отползали в сторону, чтобы их не затоптали, Всеволод, которому дружина была еще нужна, и желательно боеспособной, велел трубить в рог, заканчивая бой.
В этот раз хорошо, кроме потерянных зубов, выбитых неудачным ударом пальцев и запястий да вывихнутых рук ничего не было, а ведь бывало, что после таких боев хоронили. Кому-то жены поднесли напиться и прижать белый рушник к разбитому носу, кому-то сестры или невесты, другим - служанки. Вокруг Поповича девок было даже несколько. Давыду как князю подала напиться восьмилетняя дочь Всеволода, Верхуслава. А Демьяну поднесла укутанная до самых глаз невысокая чернавка, и Давыд краем глаза заметил у нее на пальце свой серебряный перстень, отлично знакомый и отроку. Тот пихнул своего князя в бок и прошептал:
- Я гляжу, ты, княже, у нас не промах!
И страшно развеселился, когда Давыд покраснел и отвернулся.
На пиру в тот день ни у кого и сомнения не возникло, что героем был Алеша. Даже те, кто получил от него увесистые удары, говорили ему здравицы - кто искренне, а кто не очень. Но держать обиду за кулачный бой в дружине считалось позором, все равно в этот раз ты получил, в следующий раз вернешь, а то и с прибытком. Всеволод подарил Александру привезенную из Царьграда вырезанную в дымчатом камне маленькую нательную икону, на вид невзрачную, но стоившую как золотая. Князю Всеволоду очень нравилось то, что Алеша никогда подарков не просил, хотя и жил-то только на них, своего у него ничего не было. По-хорошему, летом, когда князь пересадил его от детских к боярам, надо было дать ему землю в кормление. Свободных сел не так много, да не в том дело. Великий князь даже знал, что можно дать - на реке Где под Гремячим колодезем было место под укрепленный двор. Но дашь землю - надо будет отпустить его строиться, ставить на хозяйство тиуна, да и просто пожить там, а вот отпускать Алешу Всеволоду совсем не хотелось. Вот и обходился то отрезом шелка, то золотым перстнем, то дорогим оружием.
Давыд глядел на Поповича, поражался его точным движениям во время боя. И вспомнил, как его самого, еще отроком, Милята учил биться. Бывало наставит палкой синяков, а потом объясняет, что и где ты сделал не так. Вот тут шагнул не туда и не той ногой, там замахнулся слишком сильно и на замахе обидно и больно получил прямо по правому локтю.
- Мало быть сильным, надо быть быстрым, - говорил старый боярин. - Знаешь, ты вот велишь своей руке подняться, она слушается. Но если внимательно посмотреть, то от твоего желания поднять руку до того, как она тебя послушается, проходит какое-то время. Так у тех, кто от Бога воин, это время меньше, чем у всех остальных. И тело слушается их охотней. Им не случается порезаться или споткнуться, или выбить себе пальцы неудачным ударом. И учить их почти ничему не надо, они словно вспоминают то, что уже умели.
Так вот, ты Давыд, не такой.
Тебе, чтобы быть достаточно быстрым, нужно быть умным, раз чтобы выполнить твое желание, твоим рукам нужно больше времени, значит, ты должен приказать это раньше, должен предугадать, что и когда сделает твой противник, и при том не показать ему, что ты собираешься сделать сам.
Теперь понятно, о ком говорил тогда Милята - о таких как Попович. Он и очень быстрый, и умный вдобавок. Да, представить его в рясе и с требником трудновато. Наверное, он прямо с мечом в руках и родился и сразу же на коня сел.
Русые волосы лежали кольцами как львиная грива, лицо сияло радостью, когда Александр подошел поблагодарить Давыда.
- Спаси Бог тебя, княже, за твой крик, я ведь и не заметил Бориса - на затылке-то у меня глаз нет.
- Другому это и не помогло бы - как ты вывернулся, боярин, ума не приложу.
Они выпили вместе из чарки, и Алеша вернулся на свое место. А место его было довольно высоко за княжеским столом. Пониже князей, конечно, но среди тех, чьи отцы и деды были в дружине отца и деда Всеволода, а ведь дедом его был сам Мономах.
Обычно пивший в меру и не пьяневший, в этот раз Алеша слегка захмелел - ведь он пил с каждым, кто хотел выпить с ним, а таких сегодня было большинство. После многие говорили, что если б он не мешал мед с вином, ничего бы и не было.
В какой-то момент молодые бояре начали хвастаться. Может, их задело Алешино превосходство, а может и нет, благо это была обычная забава на пирах - хвалиться, чем кто может, а чужое хвастовство перехвастывать. При этом ценилось не только и не столько богатство, сколько необычность, и так все знали, кто богаче - чай не первый раз вместе пьют. Умный хвастал матушкой, дескать ее пироги слаще княжеских, глупый - красотой жены, не замечая, что она изо всех сил наступает ему на ногу. Отчаянно хотелось похвастаться и братьям Бродовичам - сыновьям недавно умершего боярина Петра по прозвищу Борода. Младший, Лука, начал было рассказывать про своего коня, но его прервали - сколько можно одно и то же? Надоело!
Тогда старший Матвей Бродович хлебнул еще из чарочки и начал:
- Ваши сестры все сюда на пир ходят, хороводы водят, бедрами трясут, бесстыжие! А наша сестра, Настасья Петровна, дома сидит, глаз от вышиванья не подымает, ждет, за кого братья отдадут, в окно не пялится.
И черт дернул Алешу за заплетающийся язык:
- Ну да, как же! Нашли, чем хвалиться. Вы пойдите да снежком запустите в окно, небось выйдет в рубашке неподпоясанная.
А тут еще как нарочно все притихли, чтоб услышать, что он скажет, и его слова громко раскатились по палате. Он понял, что такое ляпнул еще до того, как замолк, но было уже поздно.
Лица братьев посерели и вытянулись, да и с лица Алеши сошла блуждавшая мечтательная улыбка.
________________________
*Марена - дешевый растительный краситель. Дает другой оттенок красного, чем у дорогих тканей, крашенных червецом.