Дочка! (продолжение повести)
Перед самыми родами умер мой дед. Он стал болеть после аварии на улице. Так получилось, что во дворе его сбила машина и уехала на скорости, оставив умирать на снегу. Соседи увидели, подбежали, вызвали «скорую». Дедушка вроде оклемался, но молодецкая стать, которая всегда так отличала его от остальных стариков, исчезла. Он быстро уставал, маялся от боли в спине и таял на глазах, как свеча. Через полгода деда не стало.
Он лежал в гробу мирно, с легкой улыбочкой, словно собрался всех нас разыграть (дед это просто обожал!) Зачем-то ему завязали челюсть, в результате получились длинные заячьи уши из бинта. Даже после смерти милое, дурашливое, ребячье сочеталось в моем старике с мужественностью, которую я в такой концентрации не встречала больше ни в ком. Дед был образцом мужчины, и всех ребят я подсознательно сравнивала с ним. Мы помолились у гроба, я расцеловала дедулю в последний раз и вечером того же дня оказалась в больнице. Там я провела неделю, томясь в разлуке с мужем, поджидая нашу малышку…
Роды были трудными. Воды отошли еще ночью, а схватки все не начинались. В полдень мне поставили капельницу, но родовая деятельность приняла патологический характер. В палате, кроме меня, никого не было, да и персонал заходил редко - отмечали чей-то день рожденья. Тело разрывало от боли, я теряла сознание и снова приходила в себя, но воспитание не позволяло кричать во весь голос, а поэтому никто не беспокоился еще десять часов, пока ко мне не пришел новый врач, приглашенный на праздник.
Заглянув с порога в палату, где я тихо мычала от невыносимой боли, он мигом оценил обстановку.
- Сколько ты уже под капельницей? - спросил он, подходя и натягивая перчатку.
- 10 часов, - обескровленными губами прошептала я.
- А схватки идут с каким интервалом?
- Каждую минуту с полудня. Только не получается ничего…
- Совсем, что ли, ошалели, - ругнулся доктор, косясь в сторону шумной сестринской.
Тут на пороге появилась румяная от выпитого акушерка.
- Ты чего здесь? Мы ж тебя ждем! - начала она.
- Девчонка загибается, давно кесарить надо было! - зашумел он, вводя руку в промежность.
Женщина мигом посерьезнела и тоже приступила к осмотру: пробежала легкими руками вдоль живота и нахмурилась:
- Ну, теперь то поздно.
- Теперь то да…
В результате открывали дверь в этот мир для Арины вручную. Кровь медленно ползла по белому рукаву доктора, поднимаясь до локтя. Через пол часа я смогла разродиться.
Моя акушерка, несмотря на «градусы», приняла дочку в лучшем виде и ловко зашила все мои разрывы.
Нас поместили в отдельную палату с прозрачными стенами. Отдохнуть не пришлось - всю ночь Арина скрипела, как несмазанная дверь. Взять ее на руки я боялась, поэтому, шатаясь от слабости, возила до утра в пластмассовой колясочке…
В семь утра закричала санитарка:
- Тудыть-растудыть, весь пол кровью уделала! Как я это отмою! Вот щас дам тебе тряпку, сама покорячишься!
Санитарка ушла жаловаться на нерадивую мамку, и скоро в палате появился встревоженный врач:
- Почему ты не позвала ночную сестру, когда началось кровотечение?
- А оно и не заканчивалось. Я думала, так положено после родов!
- Дурочка!
Меня опять уложили под капельницу, сделали пару уколов Арине, так как на затылке у нее обнаружили большую гематому. К обеду перестали дрожать конечности и я смогла взять дочку на руки: « Какая красавица! Какая красавица…». Ариша тоже смотрела на меня мудрыми старческими глазами, но, как только в палату вошла медсестра, она зажмурилась.
- К Вам муж пришел, под окном стоит!
Я стремительно метнулась к подоконнику.
Эдди стоял внизу с нелепыми гладиолусами, завернутыми в бумагу, с какой то кастрюлькой подмышкой. В меховой шапке с опущенными ушами, в длинном, похожем на шинель пальто, муж напоминал беженца. Я подсунула Аришку к самому стеклу, чтобы он разглядел ее личико. Стараясь показать дочку во всей красе, я отвлеклась от Эдди, а когда снова поглядела на него, то увидела, что он улыбается и плачет одновременно. Это было как дождь в солнечный день, как радуга, подаренная Богом. Сколько буду жить, буду с благодарностью вспоминать этот миг: дитя в проштампованных пеленках сопит на моих руках, смеющийся и плачущий Эдди смотрит на нас, синие тени деревьев разбегаются по плотному, покрытому сверкающим настом снегу…
Он лежал в гробу мирно, с легкой улыбочкой, словно собрался всех нас разыграть (дед это просто обожал!) Зачем-то ему завязали челюсть, в результате получились длинные заячьи уши из бинта. Даже после смерти милое, дурашливое, ребячье сочеталось в моем старике с мужественностью, которую я в такой концентрации не встречала больше ни в ком. Дед был образцом мужчины, и всех ребят я подсознательно сравнивала с ним. Мы помолились у гроба, я расцеловала дедулю в последний раз и вечером того же дня оказалась в больнице. Там я провела неделю, томясь в разлуке с мужем, поджидая нашу малышку…
Роды были трудными. Воды отошли еще ночью, а схватки все не начинались. В полдень мне поставили капельницу, но родовая деятельность приняла патологический характер. В палате, кроме меня, никого не было, да и персонал заходил редко - отмечали чей-то день рожденья. Тело разрывало от боли, я теряла сознание и снова приходила в себя, но воспитание не позволяло кричать во весь голос, а поэтому никто не беспокоился еще десять часов, пока ко мне не пришел новый врач, приглашенный на праздник.
Заглянув с порога в палату, где я тихо мычала от невыносимой боли, он мигом оценил обстановку.
- Сколько ты уже под капельницей? - спросил он, подходя и натягивая перчатку.
- 10 часов, - обескровленными губами прошептала я.
- А схватки идут с каким интервалом?
- Каждую минуту с полудня. Только не получается ничего…
- Совсем, что ли, ошалели, - ругнулся доктор, косясь в сторону шумной сестринской.
Тут на пороге появилась румяная от выпитого акушерка.
- Ты чего здесь? Мы ж тебя ждем! - начала она.
- Девчонка загибается, давно кесарить надо было! - зашумел он, вводя руку в промежность.
Женщина мигом посерьезнела и тоже приступила к осмотру: пробежала легкими руками вдоль живота и нахмурилась:
- Ну, теперь то поздно.
- Теперь то да…
В результате открывали дверь в этот мир для Арины вручную. Кровь медленно ползла по белому рукаву доктора, поднимаясь до локтя. Через пол часа я смогла разродиться.
Моя акушерка, несмотря на «градусы», приняла дочку в лучшем виде и ловко зашила все мои разрывы.
Нас поместили в отдельную палату с прозрачными стенами. Отдохнуть не пришлось - всю ночь Арина скрипела, как несмазанная дверь. Взять ее на руки я боялась, поэтому, шатаясь от слабости, возила до утра в пластмассовой колясочке…
В семь утра закричала санитарка:
- Тудыть-растудыть, весь пол кровью уделала! Как я это отмою! Вот щас дам тебе тряпку, сама покорячишься!
Санитарка ушла жаловаться на нерадивую мамку, и скоро в палате появился встревоженный врач:
- Почему ты не позвала ночную сестру, когда началось кровотечение?
- А оно и не заканчивалось. Я думала, так положено после родов!
- Дурочка!
Меня опять уложили под капельницу, сделали пару уколов Арине, так как на затылке у нее обнаружили большую гематому. К обеду перестали дрожать конечности и я смогла взять дочку на руки: « Какая красавица! Какая красавица…». Ариша тоже смотрела на меня мудрыми старческими глазами, но, как только в палату вошла медсестра, она зажмурилась.
- К Вам муж пришел, под окном стоит!
Я стремительно метнулась к подоконнику.
Эдди стоял внизу с нелепыми гладиолусами, завернутыми в бумагу, с какой то кастрюлькой подмышкой. В меховой шапке с опущенными ушами, в длинном, похожем на шинель пальто, муж напоминал беженца. Я подсунула Аришку к самому стеклу, чтобы он разглядел ее личико. Стараясь показать дочку во всей красе, я отвлеклась от Эдди, а когда снова поглядела на него, то увидела, что он улыбается и плачет одновременно. Это было как дождь в солнечный день, как радуга, подаренная Богом. Сколько буду жить, буду с благодарностью вспоминать этот миг: дитя в проштампованных пеленках сопит на моих руках, смеющийся и плачущий Эдди смотрит на нас, синие тени деревьев разбегаются по плотному, покрытому сверкающим настом снегу…