Кроха сын
Читаю письма Евгения Шварца к жене.
- Послушай, послушай, Гога, что он пишет: Екатерина Ивановна! Из девяти писем одно было сердитое. И сейчас тоже одно письмо я напишу тебе сердитое. Во-первых - ты не обедаешь! Это безобразие! Если я еще раз услышу, что ты не обедала - я тебя ударю по руке! Во-вторых - не смей мне изменять. В-третьих - запомни. Мрачные мысли запрещены. Запрещены навсегда и на всю жизнь. Если ты вздумаешь хоть чо-нибудь, так я тебе... Я в следующую же секунду. Понимаешь? В-четвертых - зачем ты ешь спички? В-пятых - я тебя люблю.
Гога усмехается:
- Ну да, первым делом обедай и только вторым не изменяй. Ма, но ведь это неприлично - читать чужие письма.
- Но жена разрешила их напечатать. И мне, например, чаще интересен не текст, а человек, создавший этот текст, как в этом человеке что устроено, что ему удалось так написать. Неофициальные письма помогают лучше понять. В конце концов, большинство писателей, пиша письма близким, имеют в виду, что они, письма, будут доступны не только адресатам.
- Это да. Но читать-то их неприлично.
P.S. Через семь часов. Тема чтения чужих писем получила продолжение. У Шварца же. По приезде в Ленинград он некоторое время служил секретарем у Корнея Чуковского. Пишет, что Чуковский в тот момент был очень нервен. И были для того основания.
"За несколько месяцев до моего секретарства разыграласьгромкая история с письмом, что послал он за границу Алексею Толстому. Он приветствовал Алексея Николаевича, сменившего вехи, звал Толстого в Советский Союз и подробно и недоброжелательно описывал людей. с которыми ему, Чуковскому, приходится жить и работать. Я забыл, что именно он писал. Помню только фразу о Замятине: "Евгений Иванович, милый, милый, но такой чистоплюй!". И каждому посвящал он две-три фразы подобного же типа, так что на обсуждении кто-то сравнил его послание с письмом Хлестакова к "душе Тряпичкину". Вся беда в том, что письмо Корнея Ивановича приобрело неожиданно широкую известность. Толстой взял да и напечатал его в "Накануне". Дом искусств и Дом литераторов задымились от горькой обиды и негодования...".
- Послушай, послушай, Гога, что он пишет: Екатерина Ивановна! Из девяти писем одно было сердитое. И сейчас тоже одно письмо я напишу тебе сердитое. Во-первых - ты не обедаешь! Это безобразие! Если я еще раз услышу, что ты не обедала - я тебя ударю по руке! Во-вторых - не смей мне изменять. В-третьих - запомни. Мрачные мысли запрещены. Запрещены навсегда и на всю жизнь. Если ты вздумаешь хоть чо-нибудь, так я тебе... Я в следующую же секунду. Понимаешь? В-четвертых - зачем ты ешь спички? В-пятых - я тебя люблю.
Гога усмехается:
- Ну да, первым делом обедай и только вторым не изменяй. Ма, но ведь это неприлично - читать чужие письма.
- Но жена разрешила их напечатать. И мне, например, чаще интересен не текст, а человек, создавший этот текст, как в этом человеке что устроено, что ему удалось так написать. Неофициальные письма помогают лучше понять. В конце концов, большинство писателей, пиша письма близким, имеют в виду, что они, письма, будут доступны не только адресатам.
- Это да. Но читать-то их неприлично.
P.S. Через семь часов. Тема чтения чужих писем получила продолжение. У Шварца же. По приезде в Ленинград он некоторое время служил секретарем у Корнея Чуковского. Пишет, что Чуковский в тот момент был очень нервен. И были для того основания.
"За несколько месяцев до моего секретарства разыграласьгромкая история с письмом, что послал он за границу Алексею Толстому. Он приветствовал Алексея Николаевича, сменившего вехи, звал Толстого в Советский Союз и подробно и недоброжелательно описывал людей. с которыми ему, Чуковскому, приходится жить и работать. Я забыл, что именно он писал. Помню только фразу о Замятине: "Евгений Иванович, милый, милый, но такой чистоплюй!". И каждому посвящал он две-три фразы подобного же типа, так что на обсуждении кто-то сравнил его послание с письмом Хлестакова к "душе Тряпичкину". Вся беда в том, что письмо Корнея Ивановича приобрело неожиданно широкую известность. Толстой взял да и напечатал его в "Накануне". Дом искусств и Дом литераторов задымились от горькой обиды и негодования...".