Правда усыновления: Мамы приёмных детей о том, как сказать им об этом
Можно ли сохранять «тайну усыновления» и как честно говорить с детьми об их прошлом
ИНТЕРВЬЮ: Александра Савина, Елена Нуряева
НОВЫЕ ДЕТИ В СЕМЬЯХ СЕГОДНЯ ПОЯВЛЯЮТСЯ ЛЕГЧЕ, чем когда бы то ни было. Кто-то верен «традиции», кто-то прибегает к вспомогательным репродуктивным технологиям, а кто-то решает усыновить ребёнка. Тема усыновления, правда, всё ещё остаётся стигматизированной, а признаться в усыновлении самому ребёнку - событие, требующее и готовности, и определённого мужества. Мы поговорили с разными женщинами, усыновившими детей, об их опыте и о том, как говорить с приёмным ребёнком о его прошлом.
Маша Гессен
ЖУРНАЛИСТ
Дочь (15 лет), два сына (19 и 5 лет)
Первый раз этот вопрос возник, когда Вове было три с небольшим года и родилась его младшая сестра Ёлка. До этого она была у меня в животе довольно долго, и Вова спросил однажды за завтраком: «Ёлка была у тебя в животе, да?» Я говорю: «Да». «А я, значит, был в животе у Свени», - это его другая мама, - на что я честно ответила «нет»: «Ты был в животе у другой женщины, но она не могла быть мамой, поэтому тебе нужны были другие мамы, и мы тебя забрали». Вот собственно и всё, этот ответ был ему понятен, и мы какое-то время не обсуждали это как что-то необычное.
По мере того, как Вова взрослел, у него появлялись вопросы, кем была его мама, что я о ней знаю. В какой-то момент ему очень хотелось, я думаю, узнать что-то о своей маме, но её уже просто не было в живых. А пока он был маленький, спрашивал, почему она не могла быть ему мамой, а я объясняла, почему именно она не могла о нём заботиться. Сначала я говорила, что бывают разные ситуации, и вообще - не все женщины могут быть мамами. Иногда у женщины в животе есть ребёнок, но она, например, болеет, или ей ещё совсем мало лет, или у неё совсем нет денег и никто не может ей помочь - это всё причины, по которым женщина может оставить своего ребёнка, и тогда ребёнку нужна другая мама. А когда Вова стал взрослее, я объяснила, что его мама болела очень сильно, а когда он стал совсем взрослым, рассказала, что она болела СПИДом.
Не то чтобы я считала, что в семье не может быть никаких секретов - конечно, могут быть, и даже должны быть. Но с усыновлением было изначально понятно, что нужно будет об этом рассказать. Я довольно много писала об усыновлении, и мне было совершенно ясно, что любая ситуация, когда есть люди за пределами семьи, которые знают что-то, о чём, на ваш взгляд, не должен знать ребёнок, плохо кончится. В нашем случае знали и соседи, и все родственники, и все друзья, так что вопрос - рассказывать или нет - вообще не стоял. Но и в обратном случае мне вряд ли пришло бы в голову скрывать от Вовы, что он усыновлённый.
Можно ли скрывать от ребёнка факт усыновления? Я не могу решать за других людей, в жизни всё можно, и нет вообще никаких готовых рецептов и ответов. Мне кажется, впрочем, что какие-то вещи эти люди не предусматривают, в частности заболевания, а значит, какие-то вещи, которые, по мере развития медицинской генетики, будут вскрываться вполне рутинно. Вот, например, ваш ребёнок вырастает, заболевает, ему делают генетический анализ, и вдруг - ах! - выясняется, что вы не родственники.
У нас, кстати, была такая история, когда нужно было понять, что с Вовкой происходит. В целом всё было в порядке, но мы были озабочены тем, что он очень медленно рос. К этому моменту он был уже очень сознательным молодым человеком, а мне нужно было врачам объяснять его семейную медицинскую историю. Вот было бы неприятно, если бы именно в этот момент мне пришлось ему объявить - вдруг, - что я с ним не связана генетически. И, кстати говоря, был бы большой соблазн вообще не заниматься этой проблемой и сказать: «Ну вот смотри, Вова, я маленького роста, и ты маленького роста». Я совсем не считаю, что есть какой-то единственно верный путь. Для нашей семьи это было правильным решением, но если у кого-то получается по-другому и все счастливы - ну и прекрасно.
Повлиял ли на нас закон о запрете на усыновление американцами? Вы знаете, я журналист политически вовлечённый, мы, естественно, дома всё обсуждаем, и этот отвратительный закон в том числе. Но для нас гораздо более полезной стала история с так называемой пропагандой гомосексуализма. Для нашей семьи это была трёхступенчатая история. Незадолго до принятия закона о запрете пропаганды Милонов (Виталий Милонов - депутат Госдумы, тогда - петербургского парламента. - Прим. ред.) выступил в «Комсомольской правде» в том смысле, что американцы только и хотят, что усыновлять наших детей и воспитывать их в извращённых семьях, как у Маши Гессен. Тут у меня, признаться, волосы встали дыбом, и я связалась с адвокатом - с вопросом, мол, это у меня паранойя, или мне правильно кажется, что пора беспокоиться? Он сказал, что ответ на ваш вопрос - в аэропорту. Этот закон - сигнал для органов опеки, которым, на самом деле, никаких дополнительных законов не нужно, чтобы заняться ребёнком. И всем плевать, что с момента усыновления прошло двенадцать лет.
Это было в марте, в июне был принят закон о запрете усыновления, а спустя неделю приняли - совершенно противозаконным образом, в качестве поправки - запрет на усыновление однополыми парами, а ещё одинокими людьми из стран, где легализованы однополые браки. Юридического смысла в таком законе нет - понятно, что суды всё равно никогда не отдавали однополым парам детей, и на тот момент, к июню 2013 года, фактически все иностранные усыновления были уже запрещены.
Но для нас лично это, безусловно, имело значение - было понятно, что такой закон имеет обратную силу, в России никаких проблем с отменой усыновления не существует, а главная беда в том, что это решение может быть принято в отсутствие так называемого ответчика. То есть мы могли бы в один прекрасный день проснуться и узнать, что усыновление отменено. Это был вполне реальный сценарий. А чем дети отличаются от взрослых, так это тем, что реальный сценарий, вне зависимости от того, насколько он вероятен, уже катастрофа. Дети никакой риск не приемлют. Поэтому через пять дней после принятия закона мы посадили Вову в самолёт, и он улетел учиться в интернате в Америке, а за следующие шесть месяцев мы тоже собрались и уехали из России. Забрали Вовку из интерната, он стал жить дома, и дом наш был уже там. Поэтому, возвращаясь к вашему вопросу, да, мы довольно болезненно восприняли это законотворчество всей семьёй - настолько, что даже уехали. Чему, надо сказать, несказанно рады.
Марина Трубицкая gelievna
ПРЕПОДАВАТЕЛЬ
Два сына (15 лет) и дочь (10 лет)
Отношение к тайне усыновления у меня сложилось после того, как я узнала, что сама усыновлённая. Моих кровных родителей лишили родительских прав, когда мне было три года. В пять лет меня усыновили, и хотя у меня сохранились воспоминания от двух лет, удалось сохранить тайну усыновления. Правду я узнала в двадцать один год, и оказалось, что взрослому человеку очень тяжело менять сложившееся представление о себе, сложно принять, что вся эта реальность имеет к тебе прямое отношение. Но, с другой стороны, в чём-то мне стало гораздо легче, я почувствовала себя счастливее и в целом рада, что всё раскрылось.
В 2008 году я создала в ЖЖ «Сообщество взрослых усыновлённых» как площадку, на которой выросшие приёмные дети могут рассказывать о себе, о своих чувствах и потребностях. Некоторые из них говорили, что чувствовали свою жизнь с тайной фальшивой, ненастоящей. Большинство искали информацию о своём происхождении, о кровных родителях, некоторые, узнав своё имя и дату рождения до усыновления, добивались их возвращения в своих документах. В результате я пришла к тому, что идеально усыновлять с согласия самого ребёнка, чтобы у него не было ощущения, будто кто-то распорядился его жизнью и от него ничего не зависит. Сейчас, по российским законам, усыновлённые не могут получить доступ к архивам с информацией о своём происхождении без согласия усыновителей. То есть даже совершеннолетние дееспособные люди не имеют права знать собственное имя после рождения и имена своих предков, как все остальные. Мы пытаемся добиться изменения этого закона.
В 2005 году я сама стала приёмной мамой. И с тех пор смотрю на усыновление и опеку с двух сторон. Моему приёмному сыну уже пятнадцать лет, тайны у нас никакой не было, я старалась никогда его не обманывать. Когда ему было четыре года, его история рассказывалась по альбому с фотографиями, начиная с самой ранней, которую мы смогли найти, через рассказ о нашем знакомстве и дальше. По мере роста и взросления добавлялись новые вопросы и ответы. Я время от времени объясняла Степану особенности усыновления и спрашивала, нужно ли ему это. Сейчас он усыновления так и не захотел (он находится под опекой), смысла в этом не видит, любит и уважает собственную фамилию. Думаю, впереди ещё немало вопросов, и отсутствие тайны хорошо тем, что мы всегда можем поговорить, и если есть какие-то проблемы - найти решение.
Екатерина Марголис
ХУДОЖНИК
Четыре дочери (от 21 года до 6 лет)
Момента откровения не было, пожалуй, ни с одной из моих приёмных дочерей. Старшей ясно, что я вторая мама, есть прошлая жизнь. Вначале она даже с вызовом могла сказать: «А у нас в детском доме...» Сначала ушли слова «у нас», потом слова «детский дом», потом стало «там, давно, в России» (мы живём в Италии), да и то, она об этом говорит без особой охоты. Отчасти сама об этом не хочет говорить, отчасти бережёт меня, знает, что мне это может быть неприятно. Как-то мы с ней шли по улице в Венеции, она увидела какой-то конный памятник и воскликнула: «Ой!» Я говорю: «Что?» - «Нет-нет, ничего». И так мы полчаса мучились, она отнекивалась, а потом говорит: «Тебе будет неприятно». Выяснилось, что в городе N был конный памятник - видимо, ей это что-то напомнило, но она сочла, что мне это может быть неприятно.
Общаются ли дети между собой на эти темы? Нет, конечно. Это две разные истории. Они не жили вместе никогда, кроме как в нашей семье. История их появления в моей семье довольно непростая. Я очень долго и сложно занималась процессом удочерения старшей, долго за ней следила, долго шла к этому, и на момент, когда это испытание подошло к концу, когда закончилась процедура лишения родительских прав, выяснилось, что у неё за это время родилась младшая сестра. Об этом я узнала по ходу пьесы и к этому была совершенно не готова.
Конечно, у меня были сомнения! Я как минимум испугалась. Никто не был готов к тому, что у меня разом появится ещё двое детей. А наша система усыновления устроена так, что требует, чтобы при усыновлении вы забирали и всех сиблингов - хоть их будет пять, хоть десять. То есть разделить их по разным детским домам не проблема, а как только появляется усыновитель, он обязан собрать всю команду. И я знаю много случаев, когда усыновители просто отказывались, узнав, что им предстоит заботиться о большем количестве детей, нежели планировалось.
В общем, я решила познакомиться, думала, что маленькая девочка легко войдёт в семью, что для моей старшей дочери Герды, наверное, важно, что она будет с сестрой. Случилось так, что это была любовь с первого взгляда; я помню даже, как нянечка немного укоризненно сказала что-то вроде: «О, наконец, пришла!» - приняв меня за её родную мать, которая одумалась. Всё в моей жизни произошло очень стремительно, и мне, признаться, самой иногда приходится прикладывать усилия, чтобы вспомнить, что они приёмные. Бывает, готовлю им подарок на день рождения и про себя вспоминаю: «Так, Ариша у меня когда родилась, кажется, после обеда?» И, пытаясь припомнить подробности этих родов, понимаю вдруг: «Ох!..» Вообще память довольно удивительно в этом смысле работает. Так что трудно даже начинать этот разговор.
Младшая категорически не хочет ничего знать, более того, она очень остро реагирует на каждую попытку разговора, немедленно его пресекает: «Нет, я родилась у тебя в животике». Жёстко, настолько, что я вижу, что в этой теме для неё есть что-то очень травмирующее. Я попыталась как-то завести разговор, как объясняется в умных книжках, что «не все дети сразу рождаются у мамы в животике, бывает так, что своих детей мамы потом находят». На это она упорно парирует: «Да, я знаю, но я родилась у тебя в животике». Точка. Это сродни разговорам о том, откуда вообще берутся дети: идти против, взваливать на ребёнка информацию, к которой он не готов, - я считаю, что это неправильно. Ей, моей младшей, важна эта связь со мной, и она так её формулирует. При этом каждый разговор о своём детстве она начинает со слов: «А вот я была маленькая, мне было три года…» - всё начинается с трёх лет, с момента, когда я появилась в её жизни.
Еще бывают моменты, когда она может спросить: «У меня была соска?» Я часто в таких сложных ситуациях отвечаю вопросом на вопрос: «Как думаешь, была у тебя соска? Наверное, у всех маленьких детей бывают соски», - это помогает не уводить разговор в излишне травмирующую плоскость. Я, конечно, была очень подкована теоретически, но на практике всё оказалось совсем иначе. И у нас с младшей Аришей очень крепкая связь, и эти воспоминания болезненные не только для неё, но и для меня. К этому я совсем не была готова.
В теории я, конечно, всё понимаю, но что ответить, например, на прямое заявление: «Ой, мам, как хорошо мне было у тебя в животике!» - тут я полностью теряюсь. Сказать в этот момент «нет» значило бы отрицать посыл таких заявлений. Ведь дело не в факте, а в такой манифестации привязанности и любви. В эту секунду сказать: «Ты знаешь, всё хорошо, но…» - я не нахожу в себе сил. Обхожусь формулировками, которые значат для нас гораздо больше, вроде: «Никто же не помнит, как было в животике, зато сейчас как хорошо нам вместе». Я потихонечку готовлю почву. Но я не понимаю, как к этому подступиться, каждый раз это очень непростые разговоры.
Раньше я очень категорично считала, что нельзя ничего утаивать. А сейчас я прекрасно разбираюсь в механизме этой защитной реакции. Понятно, что любая ложь близкому человеку до добра не доводит. Да, можно от чего-то беречь до поры до времени, можно аккуратно к этой теме подступаться, но неправда в таких фундаментальных вещах невозможна. Понятно, что эта ложь чувствуется, давит, причём на обе стороны. Но я теперь могу понять, насколько велик этот соблазн. Ведь эта история всегда трагичная для ребёнка - у усыновлённого человека в прошлом большое горе. И это работает не только в том смысле, что это мой, только мой ребёнок. Когда ты становишься родителем такого ребёнка, тебе хочется вернуться в прошлое и задним числом уберечь его от этих невзгод - это материнский инстинкт. Я думаю, что отчасти синдром отрицания лежит именно в этой плоскости: тебе хочется ребёнка, которого ты уже воспринимаешь своим, оградить от этого горя.
Ольга Мордкович
ДИРЕКТОР ПО ИТ
Дочь (21 год) и два сына (15 и 9 лет)
К моменту усыновления у нас уже было двое детей, и мы давно обсуждали возможность так расширить семью. Основным движущим мотивом было то, что есть дети, которым нужна семья, а есть родители, у которых есть возможность ребёнка принять. Если люди, у которых всё хорошо, не будут усыновлять детей, то кто их будет усыновлять? Решили, что вполне можем принять ребёнка в семью, оформили документы, пошли к оператору базы данных детей, лишённых попечения родителей, и нам выписали направление. Так мы впервые увидели нашего младшего сына. Сейчас ему девять лет. Мы очень счастливы, что он у нас есть, и он стал частью семьи. У него очень хорошие отношения со старшими детьми, даже более гармоничные, чем у старших между собой. Мне вообще кажется, что семья из трёх детей гораздо лучше сбалансирована, чем из двух.
Страхи сопровождают любое материнство: повышенная тревожность - это способ, которым природа обеспечивает малышам заботу и внимание родителей. Приёмный ребёнок в этом отношении не проще и не сложнее кровных, просто жизненный старт у наших детей часто дополнительно осложнён последствиями тяжёлого пренатального периода, наследственными факторами, опытом жизни в учреждении или дисфункциональной семье. Многие из этих сложностей вполне преодолимы, другие нет, но в любом случае в приёмного ребёнка, вероятно, придётся вложить много сил и внимания.
Мы никогда не скрывали от ребёнка историю его появления в семье, с младенчества это упоминалось при нём как данность, и я не помню особенного момента, когда он впервые осознал этот факт. В раннем детстве мы поощряли и стимулировали его вопросы и обсуждение темы усыновления, читали книжки и смотрели фильмы о приёмных детях. К сожалению, о биологических родителях сына известно мало, поэтому на многие его вопросы мне нечего ответить.
Я всегда старалась обсуждать тему усыновления в более нейтральном ключе, поскольку для ребёнка она и так представляет собой эмоциональное минное поле. Это иногда не так просто, но бурная реакция приёмных родителей может привести к тому, что ребёнок замкнётся и лишится возможности вентилировать свои чувства. Можно подготовиться к этому теоретически, но, когда сын грустно спрашивает «Ну почему же моя мама меня не захотела?» или истерически рыдает «Я недостоин жить в вашей семье», это всегда как внезапный шторм, к которому надо быть готовым даже при безоблачном небе. Сейчас эта тема возникает в наших разговорах нечасто, и я больше не вызываю его на такие обсуждения - в преддверии пубертата мне кажется важным направить все усилия на укрепление нашей связи.
Маша Рупасова
ДЕТСКИЙ ПОЭТ
Сын, 6 лет
Мы забрали Максима из дома ребёнка, когда ему не было года. У нас не было торжественного разговора об усыновлении, когда вся семья садится за большой стол и папа дрожащим голосом говорит: «Сын! Тебе уже пять, и мы с мамой (которая трясётся как осиновый лист) решили сказать тебе правду (страшную). Тебя родили не мы!» Мне кажется, чем меньше пафоса, тем лучше для всех.
Мы об усыновлении говорим с самого начала, ровно так, как в кровных семьях говорят о рождении. Это для нас, взрослых, вопрос «кто родил?» насущный, мы выросли в парадигме, где ты обязательно появляешься из маминого живота, и сбой этой программы воспринимается как катастрофа. Усыновлённому младенцу всё равно, откуда он. Он дома. Все его чувства, его тело, его маленький опыт, вся его жизнь говорят ему о том, что у него есть папа, есть мама, есть безопасность.
Говорить об усыновлении трудно нам. И тут есть два варианта: либо ты разбираешься с собой и предлагаешь ребёнку картину мира, где усыновлять нормально, обычно и хорошо, либо ты всю свою внутреннюю драму передаёшь ему пакетом. Соврать и извернуться не получится, потому что лучше всего дети понимают то, о чём мы молчим. Я знала, что мне, как любому обывателю, будет сложно. Поэтому я начала с колыбельной, что, вероятно, дало старт моей поэтической карьере. Я придумала песню, в которой мы Макса искали и нашли, и, пока придумывала, немного успокоилась. Пела ему, а заодно и себе, голос крепчал. С тех пор я поверила, что начинать надо в младенчестве.
Когда парень начал больше соображать, показывала ему фотографии из дома ребёнка: вот мы пришли, забираем тебя домой. Вот ещё двух детей забирают. Так я легализовала дом ребёнка. Потом Макс дорос до вопросов про роды и животики, но тут уж я была тверда и безмятежна. Сказала: в основном дети сразу рождаются у своих мам, но ты родился с приключениями. Родила тебя другая тётя, а мы очень быстро тебя отыскали, узнали и забрали. В шесть лет, если жизнь твоя спокойна и беспечальна, биониклы и ниндзя гораздо актуальнее деталей деторождения.
Говорить об усыновлении, на мой взгляд, надо, как и об остальных хороших, трудных и счастливых вещах. Молчат обычно о том, что стыдно, грязно, нехорошо, а в усыновлении ничего стыдного нет, это исключительно правильное дело. Знаю, что есть такой мотив для молчания, как «защитить самого ребёнка», но это говорит, на мой взгляд, о том, что для тебя усыновлённый ребёнок всё-таки не равен кровному, и когда правда вылезет на свет, именно это и будет проблемой. Скрывали - значит стыдились? Быть приёмным стыдно?
Наталья
HR
Сын (21 год), две дочери (15 лет и 4 года)
В нашей семье сейчас трое детей. Кровному сыну двадцать один год, средней дочке, которая находится под опекой, почти шестнадцать, младшей (удочерённой) в июне будет пять лет. В июне у нас два Дня аиста - даты, когда приёмные дети приходят в семью. У средней это первый День аиста, у младшей - четвёртый.
Сейчас в среде приёмных родителей и психологов популярно убеждение, что тайна усыновления - очень опасная практика. Я тоже в этом уверена. Проблема в том, что очень редко удается соблюсти эту тайну и не нарваться на «доброжелателей». Как вы думаете, каково любимому ребёнку, который не знает других родителей, услышать в детском саду от нянечки: «Мама-то тебя ругает небось? Ты же ей неродной». Или от чудесной соседки? Или от мамочки на детской площадке? Вариантов море. А дальше у ребёнка включается логика: «Раз мне не сказали, значит, это тайна. Значит, они от меня скрывали. А зачем скрывать то, что нормально? Значит, со мной что-то ненормально? Или они стыдятся, что я неродной, потому и не говорят никому? Значит, они стыдятся меня? Я плохой?» С таким багажом и путаницей в душе ребёнку очень тяжело. И в разы тяжелее подростку, у которого и так отношения с внешним миром более напряжены и чувствительны.
Поэтому я уверена, что ребёнок должен знать об усыновлении. Вопрос здесь в подаче и возрасте. Например, с младшей дочкой мы эту тему не обсуждали, потому что нам просто сложно представить, как завести этот разговор без наводящего вопроса с её стороны. Оптимально здесь обсуждение беременной дамы, встреченной на улице: «А почему у тёти такой живот? А у неё в животе малыш? А я тоже была у тебя в животе?» - «Нет, ты была в животе у другой тёти», - и так далее. С этой точки уже можно аккуратно выруливать. Но нашей дочке это пока неинтересно.
Профессионалы считают, что оптимальный возраст для такой информации - шесть-семь лет. Предположу, что у всех по-разному. И любознательность у детей разная, и возможность подворачивается в разное время. Самое неприятное, что может случиться в нашей ситуации, - если кто-то успеет просветить ребёнка раньше. И совсем не в той форме, в которой это стоит делать.
Анна Сошинская
ПРЕЗИДЕНТ БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОГО ФОНДА AMWAY «В ОТВЕТЕ ЗА БУДУЩЕЕ»
Три дочери и два сына (от 5 до 28 лет)
Решение взять девочку пришло к нам не сразу. По работе я стала заниматься приёмными семьями, общалась с множеством экспертов в области детской психологии. Я «заразилась», поняла, что у меня есть для этого ресурс, и поделилась этой идеей с мужем. Очень горжусь им и благодарю его за поддержку, за понимание, за желание помочь и взять на себя ответственность. Конечно, воспитание детей, а приёмных в особенности, - это командное дело. Мы всегда и во всём банда в хорошем смысле этого слова.
Туся-Натуся дома уже семь месяцев, буквально на днях ей исполнилось пять лет. Она никогда не жила в семье, дома - она типичный ребёнок «из системы». Адаптация ещё продолжается, причём она состоит из малейших деталей: от того, как ей бывает страшно наступить голой ножкой на морской песок, до понимания таких естественных для домашних детей социальных ролей мамы, папы, дочки, сестры. Когда я брала ребёнка, то была убеждена, что не важно, сколько ему будет лет, я буду говорить ему только правду - соответственно возрастному развитию, конечно. Скрывать происхождение ребёнка абсолютно бессмысленно, это рушит всю жизненную историю, самосознание.
Туся задает много вопросов о том, каким был маленьким девятилетний Даня, а какой она. Я ей с самого начала объяснила, что хотела дочку и искала именно её в этой «розовой группе» (так она называет свой детский дом), что дети в семье появляются по-разному, но любят их сильно и одинаково. В этом возрасте, видимо, этой информации ей достаточно. Она, конечно, пытается изобразить себя у меня в животе, что обычно для детей, которые обрели семью. Надо дополучить то, чего не было дано в определённом возрасте.
Всё очень индивидуально, но самое плохое, как мне кажется, когда ребёнок узнаёт правду в подростковом возрасте. Ему и так несладко, надо разобраться в себе. А тут приходит такое знание. Я чувствовала бы себя глубоко обиженной, ведь люди, которым я доверяла, получается, обманывали меня всю жизнь.
Виктория Головинская
РЕДАКТОР
Дочь (16 лет)
Моя дочь пришла ко мне в подростковом возрасте, мы вместе с её пятнадцати лет. Так что мне не пришлось рассказывать, что родила её не я. Но говорить о теме кровных родителей нам пришлось много, конечно. Всё это болезненные темы, и они нуждаются в том, чтобы быть легализованными, быть озвученными, - для того, чтобы перестало болеть и чтобы человек не чувствовал себя отдельным от прочего мира. С кем, как не с близким, проходить эту отдельность?
Отдельность закрепляется, когда тема как бы живёт «в тени». Мы помним гораздо больше, чем кажется, и в довербальный период память тела запечатывает в себе всё наше прошлое. Чем раньше будет рассказана правда о том, как всё было, тем лучше. У ребёнка ещё нет точки отсчёта - что правильно, что нет. Лучше всего, если точкой отсчёта для него станет спокойный мамин голос, говорящий, что да, так бывает, ты родился у мамы, но она не смогла воспитывать тебя, и я стала твоей мамой, я нашла тебя и люблю тебя.
Единственное чёткое правило - правда не должна убивать. То есть она должна быть не жестокой, а выносимой, по возрасту. Сперва сказки, затем простые ответы на все естественные вопросы: «А как я появился на свет? А ты тоже носила меня в животе?» Сказки необходимы и малышу, и родителю - для снятия табуированности этой темы. Ведь если у мамы вибрирует голос, когда она говорит про «ту женщину», флёр тревожности и неправильности впечатывается куда чётче слов.
Источник с фотографиями: http://www.wonderzine.com/wonderzine/life/life/225436-adoption
Еще хорошие статьи и книги - когда и как разговаривать с ребенком про усыновление http://faqconf.narod.ru/when.html