(no subject)
Infiltrator: ... я говорю о зове предков. Об инстинктах.
Kira: если верить в теорию Дарвина и иже с ней, то ты прав.
Infiltrator: а во что верить? в непорочное зачатие?
Kira: я не особо верю Дарвину. В непорочное зачатие тоже. Но признавать себя формой существования белка во вселенной не имею ни малейшего желания.
Infiltrator: форма белка - это неплохо:)
Kira: так папа говорит. С этим жить я не могу.
Infiltrator: как ни крути, а когда сжигают человека - как будто молоко на плите убежало.
Infiltrator: кароч, самое плохое, если жизнь заканчивается смертью.
Kira: да. И все твои мысли. Это было бы несправедливо. Бессмысленно.
Infiltrator: а по-моему, не надо тут никакой справедливости.
Kira: а смысла?
Infiltrator: и его. Надо что-то сделать и умереть от этого довольным, зная, что больше тебе не надо делать ничего.
Kira: может быть. Пожалуй, это вариант.
Infiltrator: рассмотри его.
Infiltrator: а ты рада, что тебя родили? Хотела бы не существовать?
Kira: я его рассматриваю. Нет, я хочу быть.
Infiltrator: ну а если тебя не было бы? Могла бы произойти катастрофа?
Kira: не знаю. Думаю, это не мне судить.
Infiltrator: мы пылинки. Поднимись очень высоко наверх и глянь оттуда. Ничего в таких масштабах мы не значим.
Что касается страха смерти, то всегда было ощущение, будто оттуда, сверху, кто-то за мной поставлен приглядывать: рано умершая красивая молодая тетя или кто-нибудь из бабок-прабабок непременно. Это с самого детства, словно так и должно быть. Может, поэтому и были мысли, что умирать - это не страшно: раз они там, то потом в любом случае что-то будет. Было только несколько моментов, приступов, когда этот страх пронизывал, накатывал, рушился сверху огромной массой: тебе лет двенадцать, сидишь, читаешь что-нибудь, вокруг теплый день, и вдруг прошибает мысль, что ты перестанешь существовать и все, о чем ты думаешь, чему радуешься, перестанет существовать тоже, и выхода нет - что бы не сделал, он все равно не появится. Ощущение становилось настолько сильным и жутким - нужно было срочно запретить себе думать об этой неизбежности, тупике, безысходности: словно выходишь из кинотеатра после мрачного фильма на оживленный вечерний проспект и замираешь от контраста.
Страшно не умирать. Страшно - это затяжные болезни, старость, потому что тащит с собой немощность и одиночество, страшно расставаться с родными и любимыми без права переписки. Страшно в самом конце понять, что однажды ты свернул не туда, выбрал не тот маршрут, перепутал рейс, а потом все отведенное тебе время так и не удосужился отдать себе в этом отчет, плюнуть, набраться смелости и резко изменить направление. Если смерть - это часть направленного движения, то ничего страшного в этом быть не должно, страшно - это если как у Гаспара Ноэ: умираешь, и все начинается заново, и так круг за кругом.
* * *
А в жизни, может быть, мы были бы гораздо счастливее, насыщеннее, спокойнее и ярче, если бы объяснили себе, что разговаривать стоит только с вечностью, а это, как правило, молчаливый диалог. Тогда жизнь превратилась бы в один долгий год; можно было бы радоваться тому, что тебе дано, есть спелую черешню из больших кружек, печь сахарные домашние пироги, наблюдать за затянутым тучами небом во время июльской грозы, каплями, отскакивающими от подоконника, косым ливнем, бьющим по крыше здания напротив, в котором люди тоже подходят к отрытым окнам и протягивают дождю руки; не было бы важно географическое местоположение: дышишь ли ты запахом цветущих вишен в Таганроге; сидишь ли на побережье Атлантического океана в Южной Каролине, где ветер несет песок и спутывает волосы; смотришь ли на большую полную луну, повисшую в фиолетовом небе над Дворцовой набережной, пока поднимаются половинки моста и кто-то поет песни ЧИЖа, аккомпанируя себе на аккордеоне, а потом до четырех часов утра пьешь густой и сладкий горячий шоколад в Кофе-Хаусе. Ты бы не расстраивался, вдруг узнав из журнальной страницы, что "Титаник" вышел целых тринадцать лет назад и увидев морщины на детском лице Ди Каприо. Но тебе непременно надо рассказывать вслух, наносить разметку на временную ось, пройти и наследить, делать историей собственную жизнь.
Kira: если верить в теорию Дарвина и иже с ней, то ты прав.
Infiltrator: а во что верить? в непорочное зачатие?
Kira: я не особо верю Дарвину. В непорочное зачатие тоже. Но признавать себя формой существования белка во вселенной не имею ни малейшего желания.
Infiltrator: форма белка - это неплохо:)
Kira: так папа говорит. С этим жить я не могу.
Infiltrator: как ни крути, а когда сжигают человека - как будто молоко на плите убежало.
Infiltrator: кароч, самое плохое, если жизнь заканчивается смертью.
Kira: да. И все твои мысли. Это было бы несправедливо. Бессмысленно.
Infiltrator: а по-моему, не надо тут никакой справедливости.
Kira: а смысла?
Infiltrator: и его. Надо что-то сделать и умереть от этого довольным, зная, что больше тебе не надо делать ничего.
Kira: может быть. Пожалуй, это вариант.
Infiltrator: рассмотри его.
Infiltrator: а ты рада, что тебя родили? Хотела бы не существовать?
Kira: я его рассматриваю. Нет, я хочу быть.
Infiltrator: ну а если тебя не было бы? Могла бы произойти катастрофа?
Kira: не знаю. Думаю, это не мне судить.
Infiltrator: мы пылинки. Поднимись очень высоко наверх и глянь оттуда. Ничего в таких масштабах мы не значим.
Что касается страха смерти, то всегда было ощущение, будто оттуда, сверху, кто-то за мной поставлен приглядывать: рано умершая красивая молодая тетя или кто-нибудь из бабок-прабабок непременно. Это с самого детства, словно так и должно быть. Может, поэтому и были мысли, что умирать - это не страшно: раз они там, то потом в любом случае что-то будет. Было только несколько моментов, приступов, когда этот страх пронизывал, накатывал, рушился сверху огромной массой: тебе лет двенадцать, сидишь, читаешь что-нибудь, вокруг теплый день, и вдруг прошибает мысль, что ты перестанешь существовать и все, о чем ты думаешь, чему радуешься, перестанет существовать тоже, и выхода нет - что бы не сделал, он все равно не появится. Ощущение становилось настолько сильным и жутким - нужно было срочно запретить себе думать об этой неизбежности, тупике, безысходности: словно выходишь из кинотеатра после мрачного фильма на оживленный вечерний проспект и замираешь от контраста.
Страшно не умирать. Страшно - это затяжные болезни, старость, потому что тащит с собой немощность и одиночество, страшно расставаться с родными и любимыми без права переписки. Страшно в самом конце понять, что однажды ты свернул не туда, выбрал не тот маршрут, перепутал рейс, а потом все отведенное тебе время так и не удосужился отдать себе в этом отчет, плюнуть, набраться смелости и резко изменить направление. Если смерть - это часть направленного движения, то ничего страшного в этом быть не должно, страшно - это если как у Гаспара Ноэ: умираешь, и все начинается заново, и так круг за кругом.
* * *
А в жизни, может быть, мы были бы гораздо счастливее, насыщеннее, спокойнее и ярче, если бы объяснили себе, что разговаривать стоит только с вечностью, а это, как правило, молчаливый диалог. Тогда жизнь превратилась бы в один долгий год; можно было бы радоваться тому, что тебе дано, есть спелую черешню из больших кружек, печь сахарные домашние пироги, наблюдать за затянутым тучами небом во время июльской грозы, каплями, отскакивающими от подоконника, косым ливнем, бьющим по крыше здания напротив, в котором люди тоже подходят к отрытым окнам и протягивают дождю руки; не было бы важно географическое местоположение: дышишь ли ты запахом цветущих вишен в Таганроге; сидишь ли на побережье Атлантического океана в Южной Каролине, где ветер несет песок и спутывает волосы; смотришь ли на большую полную луну, повисшую в фиолетовом небе над Дворцовой набережной, пока поднимаются половинки моста и кто-то поет песни ЧИЖа, аккомпанируя себе на аккордеоне, а потом до четырех часов утра пьешь густой и сладкий горячий шоколад в Кофе-Хаусе. Ты бы не расстраивался, вдруг узнав из журнальной страницы, что "Титаник" вышел целых тринадцать лет назад и увидев морщины на детском лице Ди Каприо. Но тебе непременно надо рассказывать вслух, наносить разметку на временную ось, пройти и наследить, делать историей собственную жизнь.