ПО ТУ СТОРОНУ ЗИМЫ (Часть 1)
Кое-что новое; написалось, пока была в Италии. ЖЖ не дает целиком опубликовать, разобью на 2 части.
ПО ТУ СТОРОНУ ЗИМЫ
Во вторник Ромуальду исполнялось тридцать пять лет.
Несмотря на июль, погода стояла, как обычно, прохладная. Давно стало ясно, что весны не будет - не первый год температура воздуха не поднималась даже до нуля градусов, и все, в общем-то, привыкли. Ром помнил, что когда-то в детстве на его день рождения они всей семьей изнывали от жары на даче, - дал же бог родиться летом, когда и друзей-то не позовешь, все по загородам и курортам с родителями. Ну, ходили в лес, разводили костер, пекли картошку, жарили шашлыки, жженку делали в ложках. Катали друг друга по раздолбанной проселочной дороге в тачке. Было хорошо… но так давно, что почти уже казалось неправдой. Как это - жара?
В этом году он планировал кататься с коллегами на коньках в парке, под брызгами шампанского. Денег лишних на празднование не было, смысла в праздновании тоже - ну еще год, и какая, в самом деле, разница - тридцать четыре тебе или тридцать пять? Все одно, ну разве что внезапные сорок пять, может быть, его еще как-то удивили бы.
До вторника время было, и следовало прожить его с толком. Ром еще в юности договорился с собой, что смысла в жизни нет, кроме того, который вложишь в него сам, и старательно вкладывал. Встречался с людьми. Читал. Был в курсе происходящего в мире, насколько это возможно из-под купола, под которым страна сидела уже пятнадцать лет. И главное, увлеченно делал свою работу.
Знаете, музы бывают и мужского пола. У Рома был муза. Музу звали Рембо. Не Рéмбо, а Рембó, как французского поэта. Сокращенно - Рем. Рем был овчаркой, когда-то называвшейся немецкой, а в последние 15 лет - исконно русской, как и все в стране. Больше не было английского чая для завтраков, украинского сала, немецких овчарок и американских гамбургеров, все стало исконно русским. Французских поэтов тоже, в общем-то, больше не должно было быть. По правилам Новой России Рема следовало переименовать в Степана или Руса, но из тихого и упрямого протеста Ром псу имя оставил, а на вопросы отвечал, что полное имя собаки - До-Ре-Ми. Это звучало правдоподобно. Потому что Ром был музыкантом.
Контрабасистом.
Ром жил сегодняшним днем и заглядывать наперед не любил. Даже на два дня. И как получилось, что свой тридцать пятый день рождения он встретил в палатке на тесной заснеженной полянке в выборгских лесах, - Ром теперь не очень-то и понимал. Рем бегал кругами вокруг чахлого костерка, на котором в бывшем домашнем ковшике Рома начинала закипать вода. Рем не лаял, пес был понятливее иных людей и про шум все понимал. Шуметь сейчас нельзя. Можно, ваф, бегать по снегу и осторожно нюхать языки огня, вовремя отдергивая нос.
Костерок, в общем-то, тоже было нельзя. Но его наконец-то удалось развести, и раз так - Рому нужен был хотя бы чай. И горячие макароны с тушенкой. До стены оставался день перехода, и что их там ждало, никто не знал.
В то воскресенье, за два дня до дня рождения, Ром должен был участвовать в выступлении Владимирского рок-клуба. Рок-клуб был почти подпольным, потому что рока в Новой России, конечно, тоже не было. Но при определенной осторожности и договороспособности организаторов собираться все-таки получалось, а положительной стороной всех запретов стало то, что никто не ограничивал теперь жанры, и рок-клуб прикрывал собой и джазистов, и фанк, и что только бог на душу положит. Для контрабасиста полабать с «рокерами» было отдушиной, неописуемой радостью - импровизация! Глоток воздуха среди душных симфонических партий, не блещущих разнообразием, при этом остающихся хлебом и солью ежедневного заработка. Солистом Ром тоже был неплохим, пара его сольных концертов в год успешно собирала небольшие камерные залы, но выжить одной сольной карьерой было нереально. Да и играть сольному контрабасу оказалось почти нечего - Перголези, Хиндемит, Прото ушли под глубокий запрет, из русских же интересно было исполнять разве что пьесы Карманова и Кусевицкого. Ну и немного классики, Прокофьева вот, например.
Рому нравилось в его профессии все. По-настоящему он жил, только обнимая контрабас. Вместе с густым звуком инструмента, отзывающимся на движения его гулкой души, он витал взглядом полуприкрытых глаз поверх голов слушателей... Слушателем мог быть и Рем, его одного уже было достаточно. Без Рема Ром себя уже не помнил, и представить разрезаемую смычком тишину без палево-коричневого, бархатного, как сам звук контрабаса, пса у ног он не мог. Да даже и в голову не приходило.
Поэтому Рем, конечно, ушел вместе с ним. Без Рема было нельзя, с Ремом же возможно все. С Ремом - и с коллекцией бабочек, замороженных в кубики льда с тех последних теплых летних дней пятнадцать лет назад.
Про бабочек Ром не говорил никому. Пятьдесят два ледяных кубика с идеально сохранными, покрытыми нежной пыльцой бабочками хранились в отдельном шкафчике на балконе. Иногда он сражался с искушением оттаять хотя бы одну бабочку и посмотреть, выживет ли она в тепле квартиры, как когда-то ему пообещал профессор; но каждый раз он смотрел на тонкие лапки красавиц и оставлял их во льду - до лучших времен. Если и правда выживут, то однажды он сможет отпустить цветную стайку населять новый, точнее - вернувшийся к старой нормальности мир, в котором снова будет лето.
Ром понимал, что больше надежды было на куколок - закуклившихся гусениц в первичной стадии метаморфоза, которые лучше переживали заморозку и были менее хрупкими. Но таких у Рома было всего двенадцать. Найти в садах куколок в то последнее лето оказалось значительно сложнее, чем собрать живых бабочек.
И несмотря на полный дилетантизм Рома в энтомологии, несмотря на его абсолютно романтические намерения и эмоционально окрашенные действия, на момент нашего повествования он оказался главным хранителем бабочкового населения Новой России. Кроме него, спасать бабочек было некому.
Просто потому, что всем было не до бабочек. Бабочки были не в почете. Все, что было связано с летом, было не в почете. Мечты о лете пресекались, новой нормой стала зима - лучшее и основное из российских времен года. Нигде нет такого белого снега, как у нас. Снежинка - вот истинный венец творенья! Никто так испокон веков не побеждает в фигурном катании и в конькобежном спорте, как мы, русские. Лыжные курорты теперь доступны каждому, потому что оборудованы в каждом парке круглогодично, а катки залиты в каждом дворе. Лучший в мире хоккей, самые большие ледяные крепости, отменные пассажирские ледоколы, курсирующие по Неве и Москва-реке, как некогда речные трамвайчики. Все атрибуты лета принадлежали проклятому прошлому, о котором можно только сожалеть из прекрасного белого настоящего.
Зима не наступила внезапно. Просто однажды было решено не переводить часы на летнее время. Потом, в какой-то момент, после весны пришло очень холодное лето. Еще через год лета, считай, не было. А лет через пять не стало и весны. Месяцы следовали один за другим, но температура колебалась между отметками в -35 градусов в январе и -5 в июле. Люди поворчали, поругались да и привыкли, как привыкают всегда и ко всему. Не станешь же выходить на площади из-за похолодания, при чем тут, в конце концов, правительство. Революция погоды не сделает.
Из каждого телевизора неслись уверенные и научно обоснованные речи экологов и климатологов, сперва объяснявших похолодание происками Запада, а затем переключившихся на положительные стороны зимнего времени и климата. Всех, заговоривших об экологической катастрофе, вызванной хранением ядерных отходов по недоработанной технологии, быстро пересажали. Так что теперь зима была символом Новой России, чистой, сильной, пышущей здоровьем. В морозы даже люди лучше сохраняют молодость и ясность мышления. По снегу весело и задорно передвигаться на санях, а попробовали бы вы поездить на машинах, этом атавизме Западного мира. Снег - символ чистоты. Лед показывает истинную прозрачность намерений. Пшеница значительно лучше вызревает в теплицах с искусственно контролируемым климатом, не завися от климатических превратностей и природных катаклизмов. Не стоит ждать милостей от природы. Вечная зима была задумана как истинно русский, настоящий, кристально чистый образ жизни народа-победителя.
Лето, даже просто как время года, постепенно ушло на запрещенные задворки нарратива и исчезло из информационного дискурса. Лето окончательно запретили.
Слет рок-клуба проходил в одном из пустующих помещений баров на Владимирской, бывшей Рубинштейна. Никто не помнил толком, что там было раньше, Ром только слышал краем уха какую-то казусную историю о том, что бар закрыли из-за его названия - то ли что-то про запрещенного ученого Теслу, то ли про запрещенный город Барселону, но интерьер почему-то составляли так и не вывезенные запрещенными владельцами стимпанковские слоны.
В клубе уже толпилось, Ром продирался с контрабасом к сцене, он уже заметил своих. Рем привычно следовал за ним, лавируя между сапог и сапожек, коленей и коленочек.
- Давай, брат, сразу накатим, - хлопнул его по плечу и одновременно протянул стакан Кирыч, саксофонист. - Парни, вот и Ром, можем начинать.
- Дай мне три минуты, - попросил Ром. - Надо перекинуться с Фирой парой слов. Давно не виделись.
Фира, то есть Порфирий, стоял среди толпы у импровизированной сцены. Не виделись они на самом деле всего лишь с утра, но знать об этом никому было не обязательно.
- Здравствуй, дорогой друг, - он церемонно пожал Фире руку. - И ты здесь! Не ожидал!
Фира улыбнулся и кивнул.
- Слушай, дело есть. Пойдем отойдем куда-нибудь, где потише?
Они отошли в закоулки кухни бывшего бара, огляделись и только тогда обнялись, и Фира с нежностью взъерошил гриву Ромовых волос.
- Как у тебя сегодня все прошло? Тихо, мирно?
- А как еще? Репетировал, гулял с Ремом… Всё как всегда. Скучал по тебе.
- Пройдоха Рем! Я же сам выгулял его еще на рассвете, прежде чем уйти.
- Бог с ним, нам всем не повредит лишняя прогулка. Я так рад тебя видеть, мой Фира. Нам надо идти. Вечером появишься?
- Конечно.
По одиночке они вышли обратно в зал, и вечер понесся, сперва спотыкаясь, вперед, вверх, вниз, разгоняясь и уходя в занос на поворотах. Ром улетал с контрабасом в джазе, шагал в роке, перекликался с саксофоном и поддразнивал рояль… Музыканты чокались бокалами друг с другом, с публикой, пили и пели, пели и пили.
Позже Ром помнил не все, но один разговор запал ему в голову, в сильно уже пьяную и растревоженную голову, так сильно уставшую от притворства, от разумности, от всей ерунды последних лет. Он отпросился со сцены и вышел в туалет, а потом забрел снова в самое нутро старого бара, где они разговаривали с Фирой, и прислонился к стене. Здесь было почти тихо, гул музыки остался за дверью и коридорами, можно было немного выдохнуть. Когда он понял, что где-то рядом, за перегородкой, кто-то разговаривает, уходить было поздно, и он, витая в своих мыслях, невольно прислушался.
- …все это легенды! Я никуда не пойду.
- Купол никогда не откроют. Эта зима навсегда. Ты же слышишь риторику…
- Тише, тише. Чем тебе плоха зима? Во-первых, это красиво! - девушка немного натужно рассмеялась. - Не так уж и холодно.
- Ничем не плоха. Но если можно было бы уйти… Говорят, у купола есть стена…
- Конечно, у купола есть стена, Вася. Когда его опускали, все это видели.
- Говорят, в стене есть двери.
- Серьезно? Давай рационально, ты же понимаешь, зачем купол поставили, да? Чтобы закрыть нас по всей границе от западного мира. Чтобы мы не могли говорить свою правду и влиять на их идеологию. Чтобы им не надо было конкурировать с нашей передовой наукой. Чтобы они могли врать своим народам, управлять ими, как стадом, закармливать в своем бездуховном потребительском раю и вести на убой ради прибыли избранной верхушки. Чтобы весь мир забыл настоящий русский голос и настоящую пронзительную русскую правду!
- Нннууу, не совсем… Я слышал разговор в одной компании, ты их, конечно, не знаешь… Они все отсидели… Купол поставили, чтобы блокировать излучение от наших ядерных отходов. И двери есть, они по всему периметру купола. Никто не знает, можно ли их открыть…
- Если двери и есть, Вася, то это ловушка. Те, кто тебе об этом рассказал, - провокаторы. Кстати, откуда иначе они могут вообще об этом знать? Господи, почему ты такой наивный? Двери, если они есть, то под напряжением. И там стоят вышки с автоматчиками и - опа! Попался, вредный элемент.
- Да нафига мы им сдались! - говорящий и правда был, похоже, сильно пьян и завелся не на шутку. - Послушай. Если дверь есть, то ее можно как-то открыть...
- Вася, ты не в себе. Если бы двери и были, я все равно никуда бы не пошла. Кто нас там ждет? Если только автоматчики. Лучше поцелуй меня, давай жить здесь и сейчас. Вот так… да… дааа…
За стеной зашевелились и, судя по звукам, планировали заняться сексом. Ром тихонько отступил в коридор и вышел обратно в зал. Что-то такое он слышал и раньше… Надо идти на сцену, начинался следующий сет.
-----
- Ромуальд Серов? - к нему пробиралась из барной толкучки девушка в ярко-красном свитере. Он кивнул. - Я давно слежу за вами… в хорошем смысле, конечно. Восхищаюсь вашими исполнениями, вашей работой, да и просто… вами.
И она открытым обожающим взглядом посмотрела ему прямо в глаза.
Такое случалось. Ром был ярким и заметным, с контрабасом же не спрячешься. Да и соответствующий рост, грива черных, начинающих седеть волос, бородка, все это придавало ему романтический флер в глазах фанаток.
- Простите, мне очень приятно, но нам надо идти, - барный шум приходилось почти перекрикивать.
- Нам?.. - она удивленно приподняла брови. - Я не против, но не ожидала столь быстрого приглашения.
Ром огляделся, кликнул Рема, тот моментально оказался у ноги.
- Знакомьтесь, это Рем. Нам пора.
- Очень приятно, Рем, я Алина. Ей-богу, погодите, давайте выпьем по глотку, мне будет что рассказать подругам, - она говорила так искренне, что Ром вздохнул, мгновение подумал и согласился. Показываться в обществе девушек было полезно.
- Давайте. Я уже, правда, и так выпил не один глоток, и мне в самом деле пора.
Они выпили по коктейлю. Разговаривать в шуме было непросто, но дело пошло, и они выпили еще по одному. Ром чувствовал себя слишком усталым, чтобы сопротивляться. Говорили про что-то необязательное, про Владимирград, про то, как оба они любили родной город, стоящий на Неве, как идет ему снежный покров, о котором еще Пушкин говорил… Про санные гонки этой весны, про концерты последнего сезона, она неплохо разбиралась в музыке и немного знала про его работу над переложениями классики для контрабаса. Вот они влились в компанию Алины, все младше Рома на добрых полтора десятка лет. Пушкин? А чего сразу Пушкин и только Пушкин? Вот, к примеру, Маяковский:
В ушах обрывки теплого бала,
а с севера - снега седей -
туман, с кровожадным лицом каннибала,
жевал невкусных людей.
Часы нависали, как грубая брань,
за пятым навис шестой.
А с неба смотрела какая-то дрянь
величественно, как Лев Толстой.
Все смущаются и хихикают с некоторой неловкостью. Дяденька явно напился и гонит не в такт. Но от того, как и что говорят эти эмоционально отмороженные юнцы, выкормленные пропагандой, Рома бьет какое-то внутреннее отчаяние. Глядя на них, он вдруг с пьяным озарением начинает многое понимать и про себя.
Вот он десятый, кажется, раз представляет Рема обществу и наконец на вопрос, что это за имя такое, отвечает, что в честь великого французского поэта Артюра Рембó. Почему? Зачем? Кому он хотел что-то доказать?
Устал, напился и был зол.
Компания почти мгновенно замолкает. Но напился не он один.
- Вы серьезно считаете, что французский поэт может быть великим? - кричит один давно уже ершащийся младенец, налитым кровью глазом косящийся на льнущую к Рому Алину. - Это же оскорбление настоящим, истинным поэтам, поэтам русским! Ромуальд - это вообще что за имя такое, тоже, поди, хранцузское?
Эти юнцы абсолютно серьезны, логику Новой России они впитали с молоком матери. Для них не существует ничего другого, их реальность стоит на черепахах, запертых под герметичным куполом русского мира.
И тогда он вскочил на стол и прочитал «Пьяный корабль»:
С той поры я блуждал в необъятной Поэме,
Дымно-белой, пронизанной роем светил,
Грыз лазурь, где утопленник, странный, как время,
Поплавком озаренным задумчиво плыл.
Где в тонах голубой, лихорадочной боли,
В золотистых оттенках рассветной крови,
Шире всех ваших лир и пьяней алкоголя,
Закипает багровая горечь любви.
Ледяные поля. В перламутровой яви
Волны. Гиблые бухты слепых кораблей,
Где до кости обглоданные муравьями,
Змеи падают с черных пахучих ветвей.
Я хотел, чтобы дети увидели тоже
Этих рыб - золотисто-певучих дорад.
Убаюканный пеной моих бездорожий,
Я вздымался, загадочным ветром крылат.
Больше он ничего не помнил.
-----
- Ты был божественно прекрасен, - сказал Фира, нежно прикладывая смоченное чаем полотенце к разбитой скуле Рома. - Нет, правда - красавец-поэт, революционер буквально. А потом - лев, разрывающий пасть писающим мальчикам.
Ром проскрипел что-то неодобрительное.
- Нет, но правда. Я восхищен тобой, мой дорогой. Очень, конечно, неосторожно. Что за пахельбель ты нес этим юнцам? Ну приперло тебя читать стихи, не мог остановиться на Маяковском? И лучше бы, конечно, на его безвредных водосточных трубах… Как музыканту и положено. Нет, я жалею, жалею! Что не могу так же встать и сказать, так же открыть им глаза на этот вонючий мир, о котором они не знают буквально ничего. И не хотят знать. Жалею, что я трус.
- Как я вообще оттуда ушел?
- Скажи спасибо своему французскому поэту, - Фира кивнул на лежащего под столом Рема. - Когда полетели перья, он встал рядом с тобой и сделал этим овцам волка.
Рем под столом миролюбиво улыбался, свесив мокрый язык.
- Но кроме шуток, ты хорошо отделаешься, если тебя просто уволят из всех твоих оркестров… Этих ребят все знают, их видно за версту. Может быть, это была вполне запланированная провокация, может им с тобой просто случайно повезло… Если что, меня здесь не было сегодня. Я не могу рисковать, хоть это и самая печальная история моей жизни.
- Ну в самом деле! - взорвался Ром, резко садясь на кровати. - О чем ты вообще говоришь? Это был пьяный бред, необязательный пьяный треп с недоразвитыми подростками.
- Пьянка в подпольном клубе, политический треп с молодежью, цитирование опасных поэтов, подвергание сомнению величия русского мира. Упоминание лета, солнц и морей. И ледяных полей с гиблыми бухтами. Ты наговорил лет на пятнадцать. Тебе надо уходить, дорогой.
- Что ты имеешь в виду? Уходить?..
Фира встал и наклонился к нему, обнимая.
- Я люблю тебя, бородатое чудовище. Прощай.
<продолжение тут>
ПО ТУ СТОРОНУ ЗИМЫ
Во вторник Ромуальду исполнялось тридцать пять лет.
Несмотря на июль, погода стояла, как обычно, прохладная. Давно стало ясно, что весны не будет - не первый год температура воздуха не поднималась даже до нуля градусов, и все, в общем-то, привыкли. Ром помнил, что когда-то в детстве на его день рождения они всей семьей изнывали от жары на даче, - дал же бог родиться летом, когда и друзей-то не позовешь, все по загородам и курортам с родителями. Ну, ходили в лес, разводили костер, пекли картошку, жарили шашлыки, жженку делали в ложках. Катали друг друга по раздолбанной проселочной дороге в тачке. Было хорошо… но так давно, что почти уже казалось неправдой. Как это - жара?
В этом году он планировал кататься с коллегами на коньках в парке, под брызгами шампанского. Денег лишних на празднование не было, смысла в праздновании тоже - ну еще год, и какая, в самом деле, разница - тридцать четыре тебе или тридцать пять? Все одно, ну разве что внезапные сорок пять, может быть, его еще как-то удивили бы.
До вторника время было, и следовало прожить его с толком. Ром еще в юности договорился с собой, что смысла в жизни нет, кроме того, который вложишь в него сам, и старательно вкладывал. Встречался с людьми. Читал. Был в курсе происходящего в мире, насколько это возможно из-под купола, под которым страна сидела уже пятнадцать лет. И главное, увлеченно делал свою работу.
Знаете, музы бывают и мужского пола. У Рома был муза. Музу звали Рембо. Не Рéмбо, а Рембó, как французского поэта. Сокращенно - Рем. Рем был овчаркой, когда-то называвшейся немецкой, а в последние 15 лет - исконно русской, как и все в стране. Больше не было английского чая для завтраков, украинского сала, немецких овчарок и американских гамбургеров, все стало исконно русским. Французских поэтов тоже, в общем-то, больше не должно было быть. По правилам Новой России Рема следовало переименовать в Степана или Руса, но из тихого и упрямого протеста Ром псу имя оставил, а на вопросы отвечал, что полное имя собаки - До-Ре-Ми. Это звучало правдоподобно. Потому что Ром был музыкантом.
Контрабасистом.
Ром жил сегодняшним днем и заглядывать наперед не любил. Даже на два дня. И как получилось, что свой тридцать пятый день рождения он встретил в палатке на тесной заснеженной полянке в выборгских лесах, - Ром теперь не очень-то и понимал. Рем бегал кругами вокруг чахлого костерка, на котором в бывшем домашнем ковшике Рома начинала закипать вода. Рем не лаял, пес был понятливее иных людей и про шум все понимал. Шуметь сейчас нельзя. Можно, ваф, бегать по снегу и осторожно нюхать языки огня, вовремя отдергивая нос.
Костерок, в общем-то, тоже было нельзя. Но его наконец-то удалось развести, и раз так - Рому нужен был хотя бы чай. И горячие макароны с тушенкой. До стены оставался день перехода, и что их там ждало, никто не знал.
В то воскресенье, за два дня до дня рождения, Ром должен был участвовать в выступлении Владимирского рок-клуба. Рок-клуб был почти подпольным, потому что рока в Новой России, конечно, тоже не было. Но при определенной осторожности и договороспособности организаторов собираться все-таки получалось, а положительной стороной всех запретов стало то, что никто не ограничивал теперь жанры, и рок-клуб прикрывал собой и джазистов, и фанк, и что только бог на душу положит. Для контрабасиста полабать с «рокерами» было отдушиной, неописуемой радостью - импровизация! Глоток воздуха среди душных симфонических партий, не блещущих разнообразием, при этом остающихся хлебом и солью ежедневного заработка. Солистом Ром тоже был неплохим, пара его сольных концертов в год успешно собирала небольшие камерные залы, но выжить одной сольной карьерой было нереально. Да и играть сольному контрабасу оказалось почти нечего - Перголези, Хиндемит, Прото ушли под глубокий запрет, из русских же интересно было исполнять разве что пьесы Карманова и Кусевицкого. Ну и немного классики, Прокофьева вот, например.
Рому нравилось в его профессии все. По-настоящему он жил, только обнимая контрабас. Вместе с густым звуком инструмента, отзывающимся на движения его гулкой души, он витал взглядом полуприкрытых глаз поверх голов слушателей... Слушателем мог быть и Рем, его одного уже было достаточно. Без Рема Ром себя уже не помнил, и представить разрезаемую смычком тишину без палево-коричневого, бархатного, как сам звук контрабаса, пса у ног он не мог. Да даже и в голову не приходило.
Поэтому Рем, конечно, ушел вместе с ним. Без Рема было нельзя, с Ремом же возможно все. С Ремом - и с коллекцией бабочек, замороженных в кубики льда с тех последних теплых летних дней пятнадцать лет назад.
Про бабочек Ром не говорил никому. Пятьдесят два ледяных кубика с идеально сохранными, покрытыми нежной пыльцой бабочками хранились в отдельном шкафчике на балконе. Иногда он сражался с искушением оттаять хотя бы одну бабочку и посмотреть, выживет ли она в тепле квартиры, как когда-то ему пообещал профессор; но каждый раз он смотрел на тонкие лапки красавиц и оставлял их во льду - до лучших времен. Если и правда выживут, то однажды он сможет отпустить цветную стайку населять новый, точнее - вернувшийся к старой нормальности мир, в котором снова будет лето.
Ром понимал, что больше надежды было на куколок - закуклившихся гусениц в первичной стадии метаморфоза, которые лучше переживали заморозку и были менее хрупкими. Но таких у Рома было всего двенадцать. Найти в садах куколок в то последнее лето оказалось значительно сложнее, чем собрать живых бабочек.
И несмотря на полный дилетантизм Рома в энтомологии, несмотря на его абсолютно романтические намерения и эмоционально окрашенные действия, на момент нашего повествования он оказался главным хранителем бабочкового населения Новой России. Кроме него, спасать бабочек было некому.
Просто потому, что всем было не до бабочек. Бабочки были не в почете. Все, что было связано с летом, было не в почете. Мечты о лете пресекались, новой нормой стала зима - лучшее и основное из российских времен года. Нигде нет такого белого снега, как у нас. Снежинка - вот истинный венец творенья! Никто так испокон веков не побеждает в фигурном катании и в конькобежном спорте, как мы, русские. Лыжные курорты теперь доступны каждому, потому что оборудованы в каждом парке круглогодично, а катки залиты в каждом дворе. Лучший в мире хоккей, самые большие ледяные крепости, отменные пассажирские ледоколы, курсирующие по Неве и Москва-реке, как некогда речные трамвайчики. Все атрибуты лета принадлежали проклятому прошлому, о котором можно только сожалеть из прекрасного белого настоящего.
Зима не наступила внезапно. Просто однажды было решено не переводить часы на летнее время. Потом, в какой-то момент, после весны пришло очень холодное лето. Еще через год лета, считай, не было. А лет через пять не стало и весны. Месяцы следовали один за другим, но температура колебалась между отметками в -35 градусов в январе и -5 в июле. Люди поворчали, поругались да и привыкли, как привыкают всегда и ко всему. Не станешь же выходить на площади из-за похолодания, при чем тут, в конце концов, правительство. Революция погоды не сделает.
Из каждого телевизора неслись уверенные и научно обоснованные речи экологов и климатологов, сперва объяснявших похолодание происками Запада, а затем переключившихся на положительные стороны зимнего времени и климата. Всех, заговоривших об экологической катастрофе, вызванной хранением ядерных отходов по недоработанной технологии, быстро пересажали. Так что теперь зима была символом Новой России, чистой, сильной, пышущей здоровьем. В морозы даже люди лучше сохраняют молодость и ясность мышления. По снегу весело и задорно передвигаться на санях, а попробовали бы вы поездить на машинах, этом атавизме Западного мира. Снег - символ чистоты. Лед показывает истинную прозрачность намерений. Пшеница значительно лучше вызревает в теплицах с искусственно контролируемым климатом, не завися от климатических превратностей и природных катаклизмов. Не стоит ждать милостей от природы. Вечная зима была задумана как истинно русский, настоящий, кристально чистый образ жизни народа-победителя.
Лето, даже просто как время года, постепенно ушло на запрещенные задворки нарратива и исчезло из информационного дискурса. Лето окончательно запретили.
Слет рок-клуба проходил в одном из пустующих помещений баров на Владимирской, бывшей Рубинштейна. Никто не помнил толком, что там было раньше, Ром только слышал краем уха какую-то казусную историю о том, что бар закрыли из-за его названия - то ли что-то про запрещенного ученого Теслу, то ли про запрещенный город Барселону, но интерьер почему-то составляли так и не вывезенные запрещенными владельцами стимпанковские слоны.
В клубе уже толпилось, Ром продирался с контрабасом к сцене, он уже заметил своих. Рем привычно следовал за ним, лавируя между сапог и сапожек, коленей и коленочек.
- Давай, брат, сразу накатим, - хлопнул его по плечу и одновременно протянул стакан Кирыч, саксофонист. - Парни, вот и Ром, можем начинать.
- Дай мне три минуты, - попросил Ром. - Надо перекинуться с Фирой парой слов. Давно не виделись.
Фира, то есть Порфирий, стоял среди толпы у импровизированной сцены. Не виделись они на самом деле всего лишь с утра, но знать об этом никому было не обязательно.
- Здравствуй, дорогой друг, - он церемонно пожал Фире руку. - И ты здесь! Не ожидал!
Фира улыбнулся и кивнул.
- Слушай, дело есть. Пойдем отойдем куда-нибудь, где потише?
Они отошли в закоулки кухни бывшего бара, огляделись и только тогда обнялись, и Фира с нежностью взъерошил гриву Ромовых волос.
- Как у тебя сегодня все прошло? Тихо, мирно?
- А как еще? Репетировал, гулял с Ремом… Всё как всегда. Скучал по тебе.
- Пройдоха Рем! Я же сам выгулял его еще на рассвете, прежде чем уйти.
- Бог с ним, нам всем не повредит лишняя прогулка. Я так рад тебя видеть, мой Фира. Нам надо идти. Вечером появишься?
- Конечно.
По одиночке они вышли обратно в зал, и вечер понесся, сперва спотыкаясь, вперед, вверх, вниз, разгоняясь и уходя в занос на поворотах. Ром улетал с контрабасом в джазе, шагал в роке, перекликался с саксофоном и поддразнивал рояль… Музыканты чокались бокалами друг с другом, с публикой, пили и пели, пели и пили.
Позже Ром помнил не все, но один разговор запал ему в голову, в сильно уже пьяную и растревоженную голову, так сильно уставшую от притворства, от разумности, от всей ерунды последних лет. Он отпросился со сцены и вышел в туалет, а потом забрел снова в самое нутро старого бара, где они разговаривали с Фирой, и прислонился к стене. Здесь было почти тихо, гул музыки остался за дверью и коридорами, можно было немного выдохнуть. Когда он понял, что где-то рядом, за перегородкой, кто-то разговаривает, уходить было поздно, и он, витая в своих мыслях, невольно прислушался.
- …все это легенды! Я никуда не пойду.
- Купол никогда не откроют. Эта зима навсегда. Ты же слышишь риторику…
- Тише, тише. Чем тебе плоха зима? Во-первых, это красиво! - девушка немного натужно рассмеялась. - Не так уж и холодно.
- Ничем не плоха. Но если можно было бы уйти… Говорят, у купола есть стена…
- Конечно, у купола есть стена, Вася. Когда его опускали, все это видели.
- Говорят, в стене есть двери.
- Серьезно? Давай рационально, ты же понимаешь, зачем купол поставили, да? Чтобы закрыть нас по всей границе от западного мира. Чтобы мы не могли говорить свою правду и влиять на их идеологию. Чтобы им не надо было конкурировать с нашей передовой наукой. Чтобы они могли врать своим народам, управлять ими, как стадом, закармливать в своем бездуховном потребительском раю и вести на убой ради прибыли избранной верхушки. Чтобы весь мир забыл настоящий русский голос и настоящую пронзительную русскую правду!
- Нннууу, не совсем… Я слышал разговор в одной компании, ты их, конечно, не знаешь… Они все отсидели… Купол поставили, чтобы блокировать излучение от наших ядерных отходов. И двери есть, они по всему периметру купола. Никто не знает, можно ли их открыть…
- Если двери и есть, Вася, то это ловушка. Те, кто тебе об этом рассказал, - провокаторы. Кстати, откуда иначе они могут вообще об этом знать? Господи, почему ты такой наивный? Двери, если они есть, то под напряжением. И там стоят вышки с автоматчиками и - опа! Попался, вредный элемент.
- Да нафига мы им сдались! - говорящий и правда был, похоже, сильно пьян и завелся не на шутку. - Послушай. Если дверь есть, то ее можно как-то открыть...
- Вася, ты не в себе. Если бы двери и были, я все равно никуда бы не пошла. Кто нас там ждет? Если только автоматчики. Лучше поцелуй меня, давай жить здесь и сейчас. Вот так… да… дааа…
За стеной зашевелились и, судя по звукам, планировали заняться сексом. Ром тихонько отступил в коридор и вышел обратно в зал. Что-то такое он слышал и раньше… Надо идти на сцену, начинался следующий сет.
-----
- Ромуальд Серов? - к нему пробиралась из барной толкучки девушка в ярко-красном свитере. Он кивнул. - Я давно слежу за вами… в хорошем смысле, конечно. Восхищаюсь вашими исполнениями, вашей работой, да и просто… вами.
И она открытым обожающим взглядом посмотрела ему прямо в глаза.
Такое случалось. Ром был ярким и заметным, с контрабасом же не спрячешься. Да и соответствующий рост, грива черных, начинающих седеть волос, бородка, все это придавало ему романтический флер в глазах фанаток.
- Простите, мне очень приятно, но нам надо идти, - барный шум приходилось почти перекрикивать.
- Нам?.. - она удивленно приподняла брови. - Я не против, но не ожидала столь быстрого приглашения.
Ром огляделся, кликнул Рема, тот моментально оказался у ноги.
- Знакомьтесь, это Рем. Нам пора.
- Очень приятно, Рем, я Алина. Ей-богу, погодите, давайте выпьем по глотку, мне будет что рассказать подругам, - она говорила так искренне, что Ром вздохнул, мгновение подумал и согласился. Показываться в обществе девушек было полезно.
- Давайте. Я уже, правда, и так выпил не один глоток, и мне в самом деле пора.
Они выпили по коктейлю. Разговаривать в шуме было непросто, но дело пошло, и они выпили еще по одному. Ром чувствовал себя слишком усталым, чтобы сопротивляться. Говорили про что-то необязательное, про Владимирград, про то, как оба они любили родной город, стоящий на Неве, как идет ему снежный покров, о котором еще Пушкин говорил… Про санные гонки этой весны, про концерты последнего сезона, она неплохо разбиралась в музыке и немного знала про его работу над переложениями классики для контрабаса. Вот они влились в компанию Алины, все младше Рома на добрых полтора десятка лет. Пушкин? А чего сразу Пушкин и только Пушкин? Вот, к примеру, Маяковский:
В ушах обрывки теплого бала,
а с севера - снега седей -
туман, с кровожадным лицом каннибала,
жевал невкусных людей.
Часы нависали, как грубая брань,
за пятым навис шестой.
А с неба смотрела какая-то дрянь
величественно, как Лев Толстой.
Все смущаются и хихикают с некоторой неловкостью. Дяденька явно напился и гонит не в такт. Но от того, как и что говорят эти эмоционально отмороженные юнцы, выкормленные пропагандой, Рома бьет какое-то внутреннее отчаяние. Глядя на них, он вдруг с пьяным озарением начинает многое понимать и про себя.
Вот он десятый, кажется, раз представляет Рема обществу и наконец на вопрос, что это за имя такое, отвечает, что в честь великого французского поэта Артюра Рембó. Почему? Зачем? Кому он хотел что-то доказать?
Устал, напился и был зол.
Компания почти мгновенно замолкает. Но напился не он один.
- Вы серьезно считаете, что французский поэт может быть великим? - кричит один давно уже ершащийся младенец, налитым кровью глазом косящийся на льнущую к Рому Алину. - Это же оскорбление настоящим, истинным поэтам, поэтам русским! Ромуальд - это вообще что за имя такое, тоже, поди, хранцузское?
Эти юнцы абсолютно серьезны, логику Новой России они впитали с молоком матери. Для них не существует ничего другого, их реальность стоит на черепахах, запертых под герметичным куполом русского мира.
И тогда он вскочил на стол и прочитал «Пьяный корабль»:
С той поры я блуждал в необъятной Поэме,
Дымно-белой, пронизанной роем светил,
Грыз лазурь, где утопленник, странный, как время,
Поплавком озаренным задумчиво плыл.
Где в тонах голубой, лихорадочной боли,
В золотистых оттенках рассветной крови,
Шире всех ваших лир и пьяней алкоголя,
Закипает багровая горечь любви.
Ледяные поля. В перламутровой яви
Волны. Гиблые бухты слепых кораблей,
Где до кости обглоданные муравьями,
Змеи падают с черных пахучих ветвей.
Я хотел, чтобы дети увидели тоже
Этих рыб - золотисто-певучих дорад.
Убаюканный пеной моих бездорожий,
Я вздымался, загадочным ветром крылат.
Больше он ничего не помнил.
-----
- Ты был божественно прекрасен, - сказал Фира, нежно прикладывая смоченное чаем полотенце к разбитой скуле Рома. - Нет, правда - красавец-поэт, революционер буквально. А потом - лев, разрывающий пасть писающим мальчикам.
Ром проскрипел что-то неодобрительное.
- Нет, но правда. Я восхищен тобой, мой дорогой. Очень, конечно, неосторожно. Что за пахельбель ты нес этим юнцам? Ну приперло тебя читать стихи, не мог остановиться на Маяковском? И лучше бы, конечно, на его безвредных водосточных трубах… Как музыканту и положено. Нет, я жалею, жалею! Что не могу так же встать и сказать, так же открыть им глаза на этот вонючий мир, о котором они не знают буквально ничего. И не хотят знать. Жалею, что я трус.
- Как я вообще оттуда ушел?
- Скажи спасибо своему французскому поэту, - Фира кивнул на лежащего под столом Рема. - Когда полетели перья, он встал рядом с тобой и сделал этим овцам волка.
Рем под столом миролюбиво улыбался, свесив мокрый язык.
- Но кроме шуток, ты хорошо отделаешься, если тебя просто уволят из всех твоих оркестров… Этих ребят все знают, их видно за версту. Может быть, это была вполне запланированная провокация, может им с тобой просто случайно повезло… Если что, меня здесь не было сегодня. Я не могу рисковать, хоть это и самая печальная история моей жизни.
- Ну в самом деле! - взорвался Ром, резко садясь на кровати. - О чем ты вообще говоришь? Это был пьяный бред, необязательный пьяный треп с недоразвитыми подростками.
- Пьянка в подпольном клубе, политический треп с молодежью, цитирование опасных поэтов, подвергание сомнению величия русского мира. Упоминание лета, солнц и морей. И ледяных полей с гиблыми бухтами. Ты наговорил лет на пятнадцать. Тебе надо уходить, дорогой.
- Что ты имеешь в виду? Уходить?..
Фира встал и наклонился к нему, обнимая.
- Я люблю тебя, бородатое чудовище. Прощай.
<продолжение тут>