Рассказы на заданную тему//«ПЛЮЦИНСКАЯ №15»
Дело вот в чем. Дело в подарке на день рождения.
В разгар застолья 25 сего августа, мама вернулась из дома на нашу дождливую лужайку и сказала: "Вот тебе первый как бы почти подарок. Он такой немного странный".
Выглядел подарок вот так:
У меня, признаюсь, внутри слегка так защекотало. Это такое как бы почти чутье.
Работает лучше радара: внутри коробки было вот что:
Вкратце мой восторг можно объяснить тем, что этот предмет имеет очень запутанное и вполне непосредственное отношение к большой семейной истории. Кроме того, так уж совпало, что незадолго до дня рождения see-king на мою просьбу выбрать новую тему для рассказа, подумав, произнес: "Вешалка".
Надо было писать.
Иллюстрация позже.
Посвящается jukke-ju.
читать на сайте: http://www.mariakogan.ru/projects/tales/123-plutsynskaya15
«ПЛЮЦИНСКАЯ №15»
- Нет, это решительно невозможно, - с лёгким пришепётывающим польским акцентом сказала Евгения Александровна и добавила с чувством: - Пся крев!
Генеральша Плюцинская примеряла платье. С трудом совладав с миллионом завязочек многоярусной нижней юбки, она тяжело вздохнула и стрельнула взглядом в сторону приоткрытого шкафа. Платье, висевшее на вешалке с надписью «Плюцинская № 15», несомненно заслуживало лучших слов, чем те, что достались ему от Евгении Александровны, урождённой Войцеховской. Серо-зелёное, нежно струящееся атласом, оно было одновременно и изысканным, и строгим, в общем - идеально подходило для жены отставного генерал-лейтенанта, собравшейся на бал в сложное, скандальное время, наступившее с приходом нового века.
- Палашкааааа! - прокричала генеральша в сторону двери.
Пока прислуга не шла, генеральша сняла платье с вешалки и приложила к себе. Тонкий силуэт казался несовместимым с не такой уж изящной фигурой в зеркале, облачённой в широченную нижнюю юбку с оборками. Это был привычный обман - и фигура, и юбка заботливыми руками Палашки легко упакуются в стройный футляр платья, а лёгкие касания кисточки и пуховки скроют первые морщинки, исправят поплывший овал лица и замаскируют нежностью персика усталую городскую бледность.
Однако никакие румяна не могли скрыть жёсткий, неженский взгляд карих глаз генеральши. Евгения Александровна характером не уступала генералу, что признавали даже при дворе. «Наша кавалерист-генеральша», называли её. Пройдя с мужем бок о бок долгий путь от подпоручика до генерала, она разбиралась и в политике, и в тактике и принимала деятельное участие в военных действиях - конечно, на стороне генерала. Владимиру Фёдоровичу эта буйная, воинственная ипостась жены нравилась даже больше, чем светская надушенная польская львица в платье с турнюром, мимоходом побивающая веером торопливых слуг. Любовь между супругами была безусловной, закалённой в сражениях под Шипкой и в позиционных интригах военных штабов.
- Палашка! - вновь рявкнула генеральша, отбросив платье на кушетку. Девчонка не торопилась.
«Это всё чёртова Москва - совсем распустились!», - подумала Евгения Александровна, присела за столик и прикурила пахитоску в длинном резном мундштуке. Облокотившись на спинку кресла, она задумчиво смотрела через комнату на морозные сумерки за окном. Цвет декабрьской Москвы был серо-коричневый, слякотный. Тот же декабрь в родных предместьях Варшавы сверкал бы чистотой и смехом, чаруя запахом подступивших морозов, запасённого сена, лошадиного тепла и бьющей в снег горячей ярко-алой крови забитых к Рождеству свиней…
- Палашка!!! Да что ж такое, - генеральша решительно раздавила уголёк пахитоски в пепельнице, встала и в два шага вылетела в длинный коридор. - Пелагееееяяяяя! Сей секунд чтоб здесь! - этого вопля горничная уже не могла не услышать, если только не сбежала с конюхом на край света. - Убью! - подытожила генеральша почти тихо, почти себе под нос, и захлопнула дверь.
На этот раз обращение возымело действие.
В коридоре началось движение. Где-то вдалеке послышались возмущённые возгласы, донёсся детский плач. Наконец прошуршали шаркающие шаги, и дверь, открываясь, скрипнула.
Генеральша, стоя с платьем перед зеркалом, через плечо бросила: «Дурка. Что ты себе позволяешь! Едз тутай и помоги с платьем».
Не получив ответа, она в ярости обернулась, отчётливо представляя, как одним шагом добирается до пепельницы и швыряет её с треском об стенку как раз на уровне головы чёртовой курвы Палашки. Но вместо Палашки столкнулась взглядом с простоволосой замарашкой в хламиде неопределённого цвета, хозяйски облокотившейся на косяк двери и с насмешливым видом скрестившей руки на груди.
- Что, мадама, сызнова тебя перекрыло? - прокудахтала тётка. - Совсем потолок шатается, на бал собралася? Ну, давай, давай, кохана наша пани, облачу тебя в платьице, да в лучшем виде сопровождю в карету с бубенцами - Васька уже вызвал, скоро подадут!
Евгения Александровна замерла, глядя на неё, затем провела рукой по лицу и вздрогнула, внезапно увидев в зеркале пожилую женщину в старой нижней юбке с воланами. Только тогда она вспомнила - вспомнила всё, что произошло в последние тридцать лет. Вспомнила Двинский заговор 1905 года, ночную перестрелку и неожиданный выход генерала в отставку, вспомнила переезд в Москву, сюда, в трёхкомнатную квартиру на втором этаже в Леонтьевском переулке. Вспомнила, как в 1915 году семидесятилетнего Володеньку вновь вызвали в штаб и отослали начальником дивизии в какую-то глушь в самый разгар внезапно нагрянувшей войны, как дочь Таня чуть не сгинула вместе со спешно эвакуировавшимся из Киева Институтом благородных девиц, и чудом, чудом, через влиятельных друзей, чтивших память пропавшего к тому времени без вести генерала, удалось помочь институтскому эшелону найти дорогу в Москву, а не в погибавшую под немцами Польшу.
Вспомнила она и то, что от всей большой этой квартиры ей теперь осталась только одна бывшая спальня. В двух других комнатах бурлила суровая пролетарская жизнь, захватившая, к великому ужасу генеральши, не только второй этаж на Леонтьевском, но и всю огромную и некогда великую Россию.
Стоявшая в дверях соседка Паня занимала бывшую гостиную Плюцинских с шестью дочерями, запойным мужем Василием и лежачей матерью и была, несмотря на внешнюю грубость, человеком к жизни совершенно не приспособленным, простым, беспечным и наивным. Генеральша не раз вспоминала ту потрясающую картину, когда Паня, заболтавшись на кухне с соседкой снизу, не обратила внимания на вошедшего в квартиру парня, решив, что это мальчишка-разносчик. И сколько же шума было, когда Паня, совершенно случайно обернувшись, краем глаза заметила, что мальчишка-разносчик покидает квартиру с охапкой её собственных, Паниных, скатертей, одна из которых была снята прямо со стола в комнате, и двумя школьными ранцами, неуклюже перекинутыми через плечо. С вилкой в руках и в тапочках на босу ногу гречанка Паня неслась Артемидой за развевающимися в руках парня скатертями вдоль по Никитской, отрывисто, сквозь одышку, выкрикивая смешанные русско-греко-еврейские ругательства, до тех пор, пока мальчишка не бросил на бегу свою добычу ей под ноги, лишь бы спастись от неумолимо настигавшего его растрёпанного, вооружённого вилкой возмездия.
Если Паня с семейством обитала в самой большой комнате, то в маленькой, бывшей детской, когда-то увитой атласными лентами и населенной плюшевыми медведями и фарфоровыми балеринами, жили две старые девы с нежным прозвищем «Крысы». Никто не знал, откуда они взялись и почему их вселили именно к Плюцинским, но генеральша предполагала, что они были подосланы для слежки за настроениями генеральского семейства, а позже, когда от этих настроений уже очевидным образом ничего не зависело, они просто остались, забытые и брошенные. Крысы ненавидели всё человечество в целом, но отыгрывались в основном на соседях. Они могли плюнуть в варившийся на плите суп или вытащить из него кусок мяса, кинув обратно в бульон голую кость, демонстративно ходили в туалет со свечой, не желая платить за электричество, и гасили свет на крутой лестнице вслед вышедшему из квартиры гостю. «Чтоб они все ноги переломали!» - злобно шипели Крысы, с грохотом захлопывая за собой дверь детской.
И беспечная Паня, и Крысы мечтали, конечно, генеральшу выжить. Каждый претендовал на её комнату - Паня рассчитывала отселить туда парализованную мать и старших дочерей, Крысы же считали, что давно выслужили право на комнату побольше, а «ента Паня» со своим табором вообще должна убраться, никакого нет покоя пожилым людя́м от этого балагана и безобразия. Балаган Паня с семейством, впрочем, и впрямь создавали преизрядный.
Тут бы с прибытием кареты скорой психиатрической и сбылись надежды и мечты жильцов квартиры номер 2 на Леонтьевском, 3, если бы только не внезапное появление сухощавого, элегантно одетого штатского средних лет.
- Что здесь происходит? - спросил он, появившись в дверях за спиной у ехидно застывшей на входе Пани. - Степанида Спиридоновна, снова вы за своё? Прекращайте донимать пожилую женщину, ступайте к себе, дети плачут.
Окинув взглядом растерянную Евгению Александровну с бальным платьем в руках, он снял шляпу для приветствия, приободрил генеральшу вежливым поклоном и обещал вернуться через минуту, после того как переговорит с санитарами - «то есть, простите великодушно, медиками», - поднимавшимися уже по лестнице. Паня, ругаясь себе под нос и поминая чертей, которые вдруг принесли «этого генеральского зятька», ретировалась. Беззвучно закрылась и темневшая до того акустической щелью дверь Крыс.
- Евгения Александровна, я ведь по делу, - начал гость, когда спустя полчаса все разрушения были устранены, генеральша облачилась в домашнее платье, а на столике был накрыт чай. - Впрочем, наверное, это совсем не вовремя… Как вы себя чувствуете?
- Спасибо, Пётр Яковлевич, - отозвалась всё ещё растерянная генеральша, - благодаря вам - значительно лучше. Говорите, я вас слушаю.
Пётр Яковлевич в прошлом был инженером, прошел Русско-японскую и Первую мировую, теперь исполнял дипломатическую должность в одном из республиканских представительств в Москве и в самом деле приходился ей зятем. Он был женат на дочери Евгении Александровны Татьяне и жил с ней в отдельной двухкомнатной квартире на Арбате.
- Я развожусь с Таней, - негромко сказал он. - Она ни в чем не виновата, конечно.
Евгения Александровна не выказала ни удивления, ни сильных эмоций.
Затянувшись папиросой, спустя минуту-другую она задумчиво произнесла:
- Бедняжка Таня. Она совсем не приспособлена к браку. Бесхарактерная… Такая уж уродились.
- Да нет, - защитил жену Пётр. - Она очень хороший, добрый и мягкий человек. Просто… так сложилось. Я встретил свою судьбу и не могу упустить этого шанса. Таня совершенно в этом не виновата, я сделаю всё, чтобы она как можно меньше пострадала от нашего развода.
Генеральша с интересом посмотрела на него.
- Как? - спросила она с насмешкой. - Пётр Яковлевич, вы тоже хороший и добрый человек, но вы же собираетесь жить дальше. Вы хотите оставить избалованной моей Тане всё имущество и уйти к своей «судьбе» нищим, голым и босым? В вашем возрасте пора бы знать, что женщины любят тех, кто владеет - если не миром, то хотя бы собственной квартирой. Придётся уж Тане переезжать ко мне сюда, в этот… - она старательно подобрала слово - гадючник.
Пётр задумчиво смотрел в чашку с чаем. Видно было, что он обдумывает что-то, нарушавшее тот план, с которым он пришёл.
- Этого не будет, - наконец сказал он. - Я пришел просить вас поменяться со мной площадью. Вы не хотите переехать к Тане на Арбат?
- Пётр Яковлевич, не гневите Бога, даже если его и не существует! - генеральша приподнялась в кресле и обрела былую властность. - Зачем бы мне переезжать? Это мой дом, пусть и рассыпавшийся на куски, потрескавшийся и облупившийся, населённый злыми сверчками и крысами, но это мой дом, он ещё помнит генерала, здесь мои вещи, мои воспоминания - а это всё, что у меня осталось.
- Вот и оставьте всё это в прошлом, Евгения Александровна, - мягко сказал Пётр. - На Арбате у вас с Таней будет своя квартира, никаких соседей. Никто не будет выживать вас, а тени прошлого - сводить с ума. Таня нуждается в семье, а вы в доме. Нормальном доме, где можно установить свои собственные порядки, завести свои правила. Вы же человек действия, вы не можете больше жить в таких условиях.
Генеральша откинулась на спинку кресла и задумалась.
- Вы умный человек, Пётр Яковлевич, - сказала она наконец. - Вот только не пойму, зачем вам эта благотворительность? Вы могли бы отправить Татьяну ко мне и спокойно зажить в своей квартире, обустраивать свою жизнь, забыв про старуху, живущую прошлым, и бесхребетную генеральскую дочку.
Пётр поднял на неё глаза.
- Считайте, что я возвращаю долг Владимиру Фёдоровичу. Допустим, когда-то он помог мне выпутаться из одной очень неприятной истории, и теперь я хочу использовать этот, возможно, последний шанс отплатить его семье.
Генеральша с сомнением покачала головой. Встала, дотянулась до чайника на серванте и долила в чашки остывшего кипятка.
- Кто она, ваша «судьба»? - поинтересовалась она, словно желая сменить тему.
- По профессии? Врач, - ответил Пётр и улыбнулся. - Вы не смогли бы вынести друг друга в одной комнате и пяти минут. У неё непростой характер.
- Я ценю изящество, с которым вы удержались от слова «тоже», - хмыкнула генеральша. - Что ж, удачи вам, дипломат. Хорошо. Я принимаю ваш подарок. Хотя и сомневаюсь, что вашей «судьбе» он придётся по вкусу.
Допив чай одним глотком, Пётр встал. В дверях он надел шляпу и уже почти вышел, но взгляд его упал на платье, лежавшее на полу, и изогнутую коромыслом деревянную вешалку с надписью «Плюцинская № 15», зацепленную за ключ в двери шкафа.
- Почему «№ 15»? - поинтересовался он. - Номер дома?
- Номер платья, - отрезала генеральша. - От портнихи. Их шили к императорскому визиту в Двинскую крепость в 1905 году. Ожидалась долгая череда приёмов. Прошёл лишь один - и случился солдатский бунт.
- Понятно, - кивнул он. - Евгения Александровна, могу я вас попросить об одном одолжении?
Она резко пожала плечами.
- Оставьте здесь всё, что сводит вас с ума, что не даёт вам жить сегодняшним днём. Прошло уже сорок лет нового века, а вы всё ещё живёте веком прошлым. Этому платью давно пора в музей. Найдите себе занятие. Напишите воспоминания, мемуары о генерале, о Двинске, обо всём. Сейчас это небезопасно, но я не поверю, если вы скажете, что боитесь ГПУ.
Генеральша посмотрела на зятя прямым, жёстким взглядом.
- Вы переходите границы, Пётр Яковлевич. Оставьте свои советы для новой жены. И дайте мне немного времени - я справлюсь, уж поверьте.
Зять вежливо приподнял шляпу и тихо затворил за собой дверь.
Прошёл месяц. Все формальности с разводом были улажены. Пётр сдержал слово и организовал переезд генеральши к дочери, официально обменяв арбатскую двухкомнатную квартиру на комнату в генеральской коммуналке в Леонтьевском переулке.
Этим необычайно холодным январским вечером он впервые после памятного разговора вернулся в комнату генеральши, в которой ему предстояло прожить, хоть он и не мог ещё об этом знать, почти все следующие тридцать лет. Открыв дверь, он остановился на пороге.
За оконным стеклом синели морозные снежные сумерки. Комната была пуста и гулка, светлые стены в полумраке пестрели газетной подкладкой из-под оборванных обоев. На полу валялся не убранный после вывоза вещей хлам. Из мебели в комнате остался только шкаф - монументальный шкаф с генеральской осанкой и вековым весомым благородством. «Наверное, не прошел в дверь», подумал Пётр.
Слушая эхо своих шагов, он подошёл к шкафу и открыл торчащим в замке ключом дверцу.
Внутри на рейке покачивалась вешалка - изогнутые деревянные «плечики» с надписью «Плюцинская № 15». За крючок была зацеплена записка:
«Уважаемый Пётр Яковлевич!
Платье я отдала Пане - пусть сошьёт из нашего блистательного прошлого поддёвку своим юным девицам. Остальное же оставляю Вам - на память о Плюцинских. Е.А.»
Пётр сбежал по лестнице, повернул на Никитскую и махнул рукой проезжавшему такси. Нужно было успеть в ЦУМ - купить новогодний подарок Тамаре. Они увидятся вечером, впервые в наступившем только что 1941 году.
В разгар застолья 25 сего августа, мама вернулась из дома на нашу дождливую лужайку и сказала: "Вот тебе первый как бы почти подарок. Он такой немного странный".
Выглядел подарок вот так:
У меня, признаюсь, внутри слегка так защекотало. Это такое как бы почти чутье.
Работает лучше радара: внутри коробки было вот что:
Вкратце мой восторг можно объяснить тем, что этот предмет имеет очень запутанное и вполне непосредственное отношение к большой семейной истории. Кроме того, так уж совпало, что незадолго до дня рождения see-king на мою просьбу выбрать новую тему для рассказа, подумав, произнес: "Вешалка".
Надо было писать.
Иллюстрация позже.
Посвящается jukke-ju.
читать на сайте: http://www.mariakogan.ru/projects/tales/123-plutsynskaya15
«ПЛЮЦИНСКАЯ №15»
- Нет, это решительно невозможно, - с лёгким пришепётывающим польским акцентом сказала Евгения Александровна и добавила с чувством: - Пся крев!
Генеральша Плюцинская примеряла платье. С трудом совладав с миллионом завязочек многоярусной нижней юбки, она тяжело вздохнула и стрельнула взглядом в сторону приоткрытого шкафа. Платье, висевшее на вешалке с надписью «Плюцинская № 15», несомненно заслуживало лучших слов, чем те, что достались ему от Евгении Александровны, урождённой Войцеховской. Серо-зелёное, нежно струящееся атласом, оно было одновременно и изысканным, и строгим, в общем - идеально подходило для жены отставного генерал-лейтенанта, собравшейся на бал в сложное, скандальное время, наступившее с приходом нового века.
- Палашкааааа! - прокричала генеральша в сторону двери.
Пока прислуга не шла, генеральша сняла платье с вешалки и приложила к себе. Тонкий силуэт казался несовместимым с не такой уж изящной фигурой в зеркале, облачённой в широченную нижнюю юбку с оборками. Это был привычный обман - и фигура, и юбка заботливыми руками Палашки легко упакуются в стройный футляр платья, а лёгкие касания кисточки и пуховки скроют первые морщинки, исправят поплывший овал лица и замаскируют нежностью персика усталую городскую бледность.
Однако никакие румяна не могли скрыть жёсткий, неженский взгляд карих глаз генеральши. Евгения Александровна характером не уступала генералу, что признавали даже при дворе. «Наша кавалерист-генеральша», называли её. Пройдя с мужем бок о бок долгий путь от подпоручика до генерала, она разбиралась и в политике, и в тактике и принимала деятельное участие в военных действиях - конечно, на стороне генерала. Владимиру Фёдоровичу эта буйная, воинственная ипостась жены нравилась даже больше, чем светская надушенная польская львица в платье с турнюром, мимоходом побивающая веером торопливых слуг. Любовь между супругами была безусловной, закалённой в сражениях под Шипкой и в позиционных интригах военных штабов.
- Палашка! - вновь рявкнула генеральша, отбросив платье на кушетку. Девчонка не торопилась.
«Это всё чёртова Москва - совсем распустились!», - подумала Евгения Александровна, присела за столик и прикурила пахитоску в длинном резном мундштуке. Облокотившись на спинку кресла, она задумчиво смотрела через комнату на морозные сумерки за окном. Цвет декабрьской Москвы был серо-коричневый, слякотный. Тот же декабрь в родных предместьях Варшавы сверкал бы чистотой и смехом, чаруя запахом подступивших морозов, запасённого сена, лошадиного тепла и бьющей в снег горячей ярко-алой крови забитых к Рождеству свиней…
- Палашка!!! Да что ж такое, - генеральша решительно раздавила уголёк пахитоски в пепельнице, встала и в два шага вылетела в длинный коридор. - Пелагееееяяяяя! Сей секунд чтоб здесь! - этого вопля горничная уже не могла не услышать, если только не сбежала с конюхом на край света. - Убью! - подытожила генеральша почти тихо, почти себе под нос, и захлопнула дверь.
На этот раз обращение возымело действие.
В коридоре началось движение. Где-то вдалеке послышались возмущённые возгласы, донёсся детский плач. Наконец прошуршали шаркающие шаги, и дверь, открываясь, скрипнула.
Генеральша, стоя с платьем перед зеркалом, через плечо бросила: «Дурка. Что ты себе позволяешь! Едз тутай и помоги с платьем».
Не получив ответа, она в ярости обернулась, отчётливо представляя, как одним шагом добирается до пепельницы и швыряет её с треском об стенку как раз на уровне головы чёртовой курвы Палашки. Но вместо Палашки столкнулась взглядом с простоволосой замарашкой в хламиде неопределённого цвета, хозяйски облокотившейся на косяк двери и с насмешливым видом скрестившей руки на груди.
- Что, мадама, сызнова тебя перекрыло? - прокудахтала тётка. - Совсем потолок шатается, на бал собралася? Ну, давай, давай, кохана наша пани, облачу тебя в платьице, да в лучшем виде сопровождю в карету с бубенцами - Васька уже вызвал, скоро подадут!
Евгения Александровна замерла, глядя на неё, затем провела рукой по лицу и вздрогнула, внезапно увидев в зеркале пожилую женщину в старой нижней юбке с воланами. Только тогда она вспомнила - вспомнила всё, что произошло в последние тридцать лет. Вспомнила Двинский заговор 1905 года, ночную перестрелку и неожиданный выход генерала в отставку, вспомнила переезд в Москву, сюда, в трёхкомнатную квартиру на втором этаже в Леонтьевском переулке. Вспомнила, как в 1915 году семидесятилетнего Володеньку вновь вызвали в штаб и отослали начальником дивизии в какую-то глушь в самый разгар внезапно нагрянувшей войны, как дочь Таня чуть не сгинула вместе со спешно эвакуировавшимся из Киева Институтом благородных девиц, и чудом, чудом, через влиятельных друзей, чтивших память пропавшего к тому времени без вести генерала, удалось помочь институтскому эшелону найти дорогу в Москву, а не в погибавшую под немцами Польшу.
Вспомнила она и то, что от всей большой этой квартиры ей теперь осталась только одна бывшая спальня. В двух других комнатах бурлила суровая пролетарская жизнь, захватившая, к великому ужасу генеральши, не только второй этаж на Леонтьевском, но и всю огромную и некогда великую Россию.
Стоявшая в дверях соседка Паня занимала бывшую гостиную Плюцинских с шестью дочерями, запойным мужем Василием и лежачей матерью и была, несмотря на внешнюю грубость, человеком к жизни совершенно не приспособленным, простым, беспечным и наивным. Генеральша не раз вспоминала ту потрясающую картину, когда Паня, заболтавшись на кухне с соседкой снизу, не обратила внимания на вошедшего в квартиру парня, решив, что это мальчишка-разносчик. И сколько же шума было, когда Паня, совершенно случайно обернувшись, краем глаза заметила, что мальчишка-разносчик покидает квартиру с охапкой её собственных, Паниных, скатертей, одна из которых была снята прямо со стола в комнате, и двумя школьными ранцами, неуклюже перекинутыми через плечо. С вилкой в руках и в тапочках на босу ногу гречанка Паня неслась Артемидой за развевающимися в руках парня скатертями вдоль по Никитской, отрывисто, сквозь одышку, выкрикивая смешанные русско-греко-еврейские ругательства, до тех пор, пока мальчишка не бросил на бегу свою добычу ей под ноги, лишь бы спастись от неумолимо настигавшего его растрёпанного, вооружённого вилкой возмездия.
Если Паня с семейством обитала в самой большой комнате, то в маленькой, бывшей детской, когда-то увитой атласными лентами и населенной плюшевыми медведями и фарфоровыми балеринами, жили две старые девы с нежным прозвищем «Крысы». Никто не знал, откуда они взялись и почему их вселили именно к Плюцинским, но генеральша предполагала, что они были подосланы для слежки за настроениями генеральского семейства, а позже, когда от этих настроений уже очевидным образом ничего не зависело, они просто остались, забытые и брошенные. Крысы ненавидели всё человечество в целом, но отыгрывались в основном на соседях. Они могли плюнуть в варившийся на плите суп или вытащить из него кусок мяса, кинув обратно в бульон голую кость, демонстративно ходили в туалет со свечой, не желая платить за электричество, и гасили свет на крутой лестнице вслед вышедшему из квартиры гостю. «Чтоб они все ноги переломали!» - злобно шипели Крысы, с грохотом захлопывая за собой дверь детской.
И беспечная Паня, и Крысы мечтали, конечно, генеральшу выжить. Каждый претендовал на её комнату - Паня рассчитывала отселить туда парализованную мать и старших дочерей, Крысы же считали, что давно выслужили право на комнату побольше, а «ента Паня» со своим табором вообще должна убраться, никакого нет покоя пожилым людя́м от этого балагана и безобразия. Балаган Паня с семейством, впрочем, и впрямь создавали преизрядный.
Тут бы с прибытием кареты скорой психиатрической и сбылись надежды и мечты жильцов квартиры номер 2 на Леонтьевском, 3, если бы только не внезапное появление сухощавого, элегантно одетого штатского средних лет.
- Что здесь происходит? - спросил он, появившись в дверях за спиной у ехидно застывшей на входе Пани. - Степанида Спиридоновна, снова вы за своё? Прекращайте донимать пожилую женщину, ступайте к себе, дети плачут.
Окинув взглядом растерянную Евгению Александровну с бальным платьем в руках, он снял шляпу для приветствия, приободрил генеральшу вежливым поклоном и обещал вернуться через минуту, после того как переговорит с санитарами - «то есть, простите великодушно, медиками», - поднимавшимися уже по лестнице. Паня, ругаясь себе под нос и поминая чертей, которые вдруг принесли «этого генеральского зятька», ретировалась. Беззвучно закрылась и темневшая до того акустической щелью дверь Крыс.
- Евгения Александровна, я ведь по делу, - начал гость, когда спустя полчаса все разрушения были устранены, генеральша облачилась в домашнее платье, а на столике был накрыт чай. - Впрочем, наверное, это совсем не вовремя… Как вы себя чувствуете?
- Спасибо, Пётр Яковлевич, - отозвалась всё ещё растерянная генеральша, - благодаря вам - значительно лучше. Говорите, я вас слушаю.
Пётр Яковлевич в прошлом был инженером, прошел Русско-японскую и Первую мировую, теперь исполнял дипломатическую должность в одном из республиканских представительств в Москве и в самом деле приходился ей зятем. Он был женат на дочери Евгении Александровны Татьяне и жил с ней в отдельной двухкомнатной квартире на Арбате.
- Я развожусь с Таней, - негромко сказал он. - Она ни в чем не виновата, конечно.
Евгения Александровна не выказала ни удивления, ни сильных эмоций.
Затянувшись папиросой, спустя минуту-другую она задумчиво произнесла:
- Бедняжка Таня. Она совсем не приспособлена к браку. Бесхарактерная… Такая уж уродились.
- Да нет, - защитил жену Пётр. - Она очень хороший, добрый и мягкий человек. Просто… так сложилось. Я встретил свою судьбу и не могу упустить этого шанса. Таня совершенно в этом не виновата, я сделаю всё, чтобы она как можно меньше пострадала от нашего развода.
Генеральша с интересом посмотрела на него.
- Как? - спросила она с насмешкой. - Пётр Яковлевич, вы тоже хороший и добрый человек, но вы же собираетесь жить дальше. Вы хотите оставить избалованной моей Тане всё имущество и уйти к своей «судьбе» нищим, голым и босым? В вашем возрасте пора бы знать, что женщины любят тех, кто владеет - если не миром, то хотя бы собственной квартирой. Придётся уж Тане переезжать ко мне сюда, в этот… - она старательно подобрала слово - гадючник.
Пётр задумчиво смотрел в чашку с чаем. Видно было, что он обдумывает что-то, нарушавшее тот план, с которым он пришёл.
- Этого не будет, - наконец сказал он. - Я пришел просить вас поменяться со мной площадью. Вы не хотите переехать к Тане на Арбат?
- Пётр Яковлевич, не гневите Бога, даже если его и не существует! - генеральша приподнялась в кресле и обрела былую властность. - Зачем бы мне переезжать? Это мой дом, пусть и рассыпавшийся на куски, потрескавшийся и облупившийся, населённый злыми сверчками и крысами, но это мой дом, он ещё помнит генерала, здесь мои вещи, мои воспоминания - а это всё, что у меня осталось.
- Вот и оставьте всё это в прошлом, Евгения Александровна, - мягко сказал Пётр. - На Арбате у вас с Таней будет своя квартира, никаких соседей. Никто не будет выживать вас, а тени прошлого - сводить с ума. Таня нуждается в семье, а вы в доме. Нормальном доме, где можно установить свои собственные порядки, завести свои правила. Вы же человек действия, вы не можете больше жить в таких условиях.
Генеральша откинулась на спинку кресла и задумалась.
- Вы умный человек, Пётр Яковлевич, - сказала она наконец. - Вот только не пойму, зачем вам эта благотворительность? Вы могли бы отправить Татьяну ко мне и спокойно зажить в своей квартире, обустраивать свою жизнь, забыв про старуху, живущую прошлым, и бесхребетную генеральскую дочку.
Пётр поднял на неё глаза.
- Считайте, что я возвращаю долг Владимиру Фёдоровичу. Допустим, когда-то он помог мне выпутаться из одной очень неприятной истории, и теперь я хочу использовать этот, возможно, последний шанс отплатить его семье.
Генеральша с сомнением покачала головой. Встала, дотянулась до чайника на серванте и долила в чашки остывшего кипятка.
- Кто она, ваша «судьба»? - поинтересовалась она, словно желая сменить тему.
- По профессии? Врач, - ответил Пётр и улыбнулся. - Вы не смогли бы вынести друг друга в одной комнате и пяти минут. У неё непростой характер.
- Я ценю изящество, с которым вы удержались от слова «тоже», - хмыкнула генеральша. - Что ж, удачи вам, дипломат. Хорошо. Я принимаю ваш подарок. Хотя и сомневаюсь, что вашей «судьбе» он придётся по вкусу.
Допив чай одним глотком, Пётр встал. В дверях он надел шляпу и уже почти вышел, но взгляд его упал на платье, лежавшее на полу, и изогнутую коромыслом деревянную вешалку с надписью «Плюцинская № 15», зацепленную за ключ в двери шкафа.
- Почему «№ 15»? - поинтересовался он. - Номер дома?
- Номер платья, - отрезала генеральша. - От портнихи. Их шили к императорскому визиту в Двинскую крепость в 1905 году. Ожидалась долгая череда приёмов. Прошёл лишь один - и случился солдатский бунт.
- Понятно, - кивнул он. - Евгения Александровна, могу я вас попросить об одном одолжении?
Она резко пожала плечами.
- Оставьте здесь всё, что сводит вас с ума, что не даёт вам жить сегодняшним днём. Прошло уже сорок лет нового века, а вы всё ещё живёте веком прошлым. Этому платью давно пора в музей. Найдите себе занятие. Напишите воспоминания, мемуары о генерале, о Двинске, обо всём. Сейчас это небезопасно, но я не поверю, если вы скажете, что боитесь ГПУ.
Генеральша посмотрела на зятя прямым, жёстким взглядом.
- Вы переходите границы, Пётр Яковлевич. Оставьте свои советы для новой жены. И дайте мне немного времени - я справлюсь, уж поверьте.
Зять вежливо приподнял шляпу и тихо затворил за собой дверь.
Прошёл месяц. Все формальности с разводом были улажены. Пётр сдержал слово и организовал переезд генеральши к дочери, официально обменяв арбатскую двухкомнатную квартиру на комнату в генеральской коммуналке в Леонтьевском переулке.
Этим необычайно холодным январским вечером он впервые после памятного разговора вернулся в комнату генеральши, в которой ему предстояло прожить, хоть он и не мог ещё об этом знать, почти все следующие тридцать лет. Открыв дверь, он остановился на пороге.
За оконным стеклом синели морозные снежные сумерки. Комната была пуста и гулка, светлые стены в полумраке пестрели газетной подкладкой из-под оборванных обоев. На полу валялся не убранный после вывоза вещей хлам. Из мебели в комнате остался только шкаф - монументальный шкаф с генеральской осанкой и вековым весомым благородством. «Наверное, не прошел в дверь», подумал Пётр.
Слушая эхо своих шагов, он подошёл к шкафу и открыл торчащим в замке ключом дверцу.
Внутри на рейке покачивалась вешалка - изогнутые деревянные «плечики» с надписью «Плюцинская № 15». За крючок была зацеплена записка:
«Уважаемый Пётр Яковлевич!
Платье я отдала Пане - пусть сошьёт из нашего блистательного прошлого поддёвку своим юным девицам. Остальное же оставляю Вам - на память о Плюцинских. Е.А.»
Пётр сбежал по лестнице, повернул на Никитскую и махнул рукой проезжавшему такси. Нужно было успеть в ЦУМ - купить новогодний подарок Тамаре. Они увидятся вечером, впервые в наступившем только что 1941 году.