28 февраля 1917 г.
Справка из Википедии о Февральской революции: "Февральская революция началась как стихийный порыв народных масс, однако её успеху способствовал и острый политический кризис в верхах, резкое недовольство либерально-буржуазных кругов самодержавной политикой царя. Хлебные бунты, антивоенные митинги, демонстрации, стачки на промышленных предприятиях города наложились на недовольство и брожение среди многотысячного столичного гарнизона, присоединившегося к вышедшим на улицы революционным массам. 27 февраля всеобщая забастовка переросла в вооруженное восстание; войска, перешедшие на сторону восставших, заняли важнейшие пункты города, правительственные здания. В сложившейся обстановке правительство и сам царь проявили неспособность к быстрым и решительным действиям. Разрозненные и немногочисленные силы, сохранявшие верность царскому правительству, оказались не в состоянии самостоятельно справиться с анархией, охватившей столицу, а несколько частей, снятых с фронта для подавления восстания, не смогли пробиться к городу.
Непосредственным результатом Февральской революции стало отречение царя Николая II, прекращение правления династии Романовых и сформирование первого Временного правительства под председательством князя Георгия Львова с участием представителей правой буржуазии и крупных землевладельцев"
Вот что пишет об этом моменте Сергей Прокофьев:
"Итак, всё протекло мирно и тихо, мы с Борисом Вериным почитывали Шопенгауэра, наслаждаясь им, и только глухо бродили слухи о забастовках и движении среди рабочих петроградских заводов. Наша прислуга прибегала и, выпучив глаза, рассказывала страшные сплетни, да Mme Яблоньская, прозванная мною за сенсационные, но неверные сведения агентством Вольфа, часто и взволнованно звонила мне по телефону. Делались таинственные лица и что-то шепталось на ухо. Я искренне возмущался.
В пятницу двадцать четвёртого февраля, выходя часов около двенадцати из Международного банка, видел в швейцарской какую-то взволнованную даму, которой швейцар говорил:
- Ничего, не беспокойтесь, ничего уже больше нет.
Дама могла проиграться на бирже, и я, не обратив на неё внимания, направился к выходной двери, но дверь оказалась запертой. Подбежавший швейцар отпер её и выпустил меня на улицу. Был яркий солнечный день, на Невском масса народа. Часть публики шла своим путём, но часть сбилась к стенам и влезла на ступеньки подъездов, из магазинов тоже выглядывали лица. По Невскому, в направлении Аничкова моста, проскакала десятка казаков. Очевидно, в той стороне были демонстрации. Конечно, нормально было бы отправиться домой. Но Невский выглядел солнечным и оживлённым, а публика беззаботно шла в том же направлении, в каком проехали казаки. Я немедленно отправился туда же. На Аничковом мосту замечалось некоторое скопление народа, преимущественно рабочие, в коротких куртках и высоких сапогах. Проезжали кавалькады казаков, человек по десять, вооружённые пиками. Можно было ожидать, что начнётся стрельба. Но публика беспечно шла, и дамы, и дети, и старые генералы - все с удивлением рассматривали необычную для Невского картину. Я пересёк Аничков мост и пошёл к Литейному. Тут был главный центр. Рабочих было чрезвычайное множество, улица была запружена. Казаки старались их оттеснить, а толпа - прорваться и двинуться к Гостиному двору и, очевидно, к Зимнему дворцу.
Иногда из толпы нёсся крик - крик из сотен грудей, но как-то совсем не было страшно. А при приближении кавалькады казаков раздавалось вдруг «браво, казаки!». Я сначала думал, что это велено кричать дворникам и сыщикам, чтобы одобрить казаков, но оказалось, что это кричат рабочие, очевидно, не желая входить в конфликт с собственным войском в то время, когда война с Германией.
Казаки, со своей стороны, очень мягко оттесняли их лошадьми. Иногда заезжали на тротуар и прогоняли чрезмерно столпившихся зевак. Публика тогда с криком разбегалась, стараясь прятаться под ворота и в магазины, я в том числе. Затем, по проезде казаков, все снова вылезали. В одном месте толпа прорвала цепь казаков и чёрной массой потекла по Невскому. Часть казаков, во главе с необычайно позировавшим прапорщиком, поскакала вперёд, чтобы там снова преградить путь толпе. Я вернулся к Аничковому мосту. Тут казаки только что отогнали часть толпы на Фонтанку. Офицер, надрываясь, кричал, чтобы они подобру-поздорову
расходились. В ответ раздавалось:
- Стыдно, казаки!
Какая-то девка визгливо орала:
- Ой, стыдно же, казаки!
В это время часть казаков повернула лошадей к ней, и она с необычайной стремительностью юркнула в толпу, убежав на другую сторону моста. Баба с тупым лицом, совершенно не понимая идеи момента, советовала «бить жидов». Какой-то рабочий очень интеллигентно объяснял ей об иных задачах движения, даром тратя перед дурой своё красноречие. Я прошёл по всему Невскому до Морской, причём толпы рабочих и оттеснявшие их казаки были уже всюду. Иногда идти можно было совершенно свободно, иногда же путь был заграждён толпою
или казаками. Иной раз казаки скакали на толпу: в том месте толпа разбегалась, а публика спешила скрыться в подъезды и ворота. Я вышел в боковую улицу, взял извозчика и поехал домой. Впечатление было, что это огромная, но очень мирная демонстрация.
<...>
В понедельник двадцать седьмого я отправился на генеральную репетицию
ученического спектакля в Консерватории. В библиотеке сторож сказал мне, что на Литейном у Арсенала происходит настоящее сражение с ужасной стрельбой, так как есть солдаты, перешедшие на сторону рабочих. На многих главных улицах города тоже стреляют. Но в Консерватории заняты были своею репетицией и о городе скоро забыли. Репетиция грозила затянуться и в полшестого я решил уйти. В швейцарской опять я услышал о крупной стрельбе на Литейном. Я обратился к нашему библиотекарю Фрибусу и сказал:
- Александр Иванович, пойдёмте смотреть? - но тот категорически отказался.
Тогда я сказал ему, шутя:
- Ну, а я пойду. Прощайте. Александр Иванович, может быть никогда не увидимся!
Я вышел на Морскую и отправился к Невскому. Публики было не особенно много, но всё же шли со службы чиновники, дамы, даже дети. Я решил, что отчего же не пойти дальше, если всё спокойно, если никакой толпы нет и стрельбы не слышно. Я решил идти дальше и только быть внимательным, чтобы на случай
неожиданного скандала, дебоша и стрельбы - всегда иметь ввиду ворота или выступ, за который можно скрыться от пуль. Выйдя на Невский, я нашёл здесь полнейшую тишину. Езды не было никакой, публика шла, но в малом количестве, по углам стояли группы, но не рабочих, а, по-видимому, любопытных.
Я зашёл в ресторанчик Пертца, съел несколько кусочков угря и пошёл по Невскому к Адмиралтейству. Тут разъезжали казаки, были и пешие команды, но всё было тихо. Я вышел к Дворцовой площади и увидел здесь несколько иную картину. Перед самым дворцом стояла длиннейшая шеренга солдат с ружьями, а на площади была большая толпа народа. Кто-то что-то говорил. Говорили, что члены Государственной Думы разговаривают с народом. Я хотел подойти ближе и решил обойти дворец по набережной и выйти на Дворцовую площадь с
Миллионной. Я благополучно выполнил свой манёвр, хотя на набережной в первый раз услышал выстрелы, впрочем отдалённые: не то с Выборгской стороны, не то с Литейного проспекта. Когда я по Миллионной улице вышел к Дворцовой площади, то увидел, как вся огромная шеренга солдат по команде повернулась и ушла в сад дворца. На площади осталась не особенно большая толпа человек в триста, которая слушала чью-то речь. Я примкнул к ней и увидел капитана, бодро говорившего, как он заботится о кормлении своих солдат. Найдя, что здесь
малоинтересно, я направился назад к Миллионной, но едва я стал к ней приближаться, как затрещали выстрелы, один за другим, несколькими пачками.
Толпа кинулась с площади в Миллионную улицу. Я тоже побежал, впрочем не испытывая особенного страха. На Миллионной у меня были отмечены первые ворота на случай стрельбы. Туда я и вскочил. Сейчас же после этого сторож запер их. Я через решётку смотрел, как народ бежал по Миллионной. Некоторые падали, но не от пуль, а с перепуга, сейчас же поднимались и бежали дальше. Вскоре всё успокоилось. Выстрелов не было слышно. Некоторые повернули назад и осторожно шли к площади. Я попросил сторожа выпустить меня и тоже вышел на Дворцовую площадь. Убитых не было. Говорят, стреляли городовые с арки, от Морской, холостыми зарядами.
Я вышел по Миллионной на Марсово поле. Тут сразу стало хуже. Со стороны Литейного неслась недвусмысленная перестрелка и с той же стороны, за Летним садом, поднимался широкий столб дыма. Говорили, что горит Окружной суд. Где-то, со стороны Троицкого моста, кричали «ура!». Позади, у дворца, стали стрелять гораздо горячее, чем когда я был там. Кроме того, стемнело, а фонарей не зажигали. Мне стало немного жутко и я решил идти домой. Я хотел повернуть по Садовой к Гостиному двору, но едва я пошёл по Садовой, как мне бросилось в глаза, что никто не идёт в моём направлении - все навстречу, и притом весьма тревожным шагом. Я повернул назад и мимо Летнего сада направился к Фонтанке, чтобы пойти по ней. На мосту через Фонтанку я остановился, так как с Литейного донеслась энергичная трескотня ружей. Рядом со мной стоял рабочий. Я спросил у него, возможно ли пройти по Фонтанке. Он ответил поощрительно:
- Можно, идите. Эту линию заняли наши.
- Кто «наши»?
- Рабочие, у которых ружья, и солдаты, перешедшие на нашу сторону.
Для меня это было новостью. Благодарю вас: «рабочие, у которых ружья» - попадёшь в самое сражение! Я спросил:
- А пройти по Литейному?
Рабочий так же спокойно и поощрительно ответил:
- Там хуже. Около Бассейной засели «они».
В это время меня кто-то окликнул. Это был один консерваторец со своей женой.
- Не ходите к Литейному, - несколько испуганно говорил он. - Мы с Моховой. В нашем доме сделали базу, такая стрельба, мы идём к родителям.
Оказалось, что нам по дороге, и мы отправились вместе. После некоторых колебаний мы избрали путь по Фонтанке, но не по той стороне, где засели «наши», а по этой, где сады. Инженерный замок и цирк. Тут было как-то тихо, темновато и довольно уютно. Я спрашивал у нескольких встречных, можно ли пройти через Невский. Один сказал «не знаю», другой сказал:
- И не думайте, там сильно стреляют.
На углу я подошёл к маленькой группе. Студент рассказывал:
- Суют мне в руки ружьё. А я не знаю, как с ним обращаться, боюсь выстрелит. Если же не взять - нельзя, тут же тебя притюкнут. Ну, взял, отошёл за угол и там поставил.
Я спросил, можно ли пройти через Невский. Он ответил:
- На углу Садовой и Инженерного громят комендантское управление. Костры разожгли и жгут вещи. Там очень неспокойно. Я оттуда.
Консерваторец с женой сказали, что они дальше не пойдут и вернутся к себе на Моховую. Действительно, становилось весьма безвыходно. Невский рисовался ввиде канала, вдоль которого носятся пули. Где его пересечёшь? Я решил возвратиться ко дворцу, несмотря на доносившиеся оттуда выстрелы, и попытаться миновать его по Дворцовой набережной, с той стороны перестрелки могло не быть, Невский же оставался в стороне. Я миновал Инженерный замок и вышел на Садовую. Здесь, среди наступившей полутемноты, с грохотом пронёсся мимо меня тяжёлый грузовик. Человек двадцать рабочих, вооружённых ружьями, стояли на нём. Большое красное знамя развевалось над ними. Я подумал: «Безумцы!». Я не знал, что революция шла таким верным шагом к цели. Снова очутился я на Марсовом поле. Только теперь было гораздо темнее. На другой стороне площади, у Троицкого моста, толпа кричала «ура». Слышны были выстрелы. Я быстро, почти бегом, направился вдоль площади. Я был без калош, ноги скользили по замёрзшему тротуару. В одном месте я поскользнулся и едва удержался на ногах, ухватившись за руку проходившего полковника. Он быстро на меня обернулся. Я сказал:
- Извините, я, кажется, испугал вас.
Полковник ответил:
- Наоборот, я испугался, что вы упадёте.
И прибавил:
- Чего вы бежите? Пуля всё равно догонит. Видите, я иду не торопясь!
Я мог ему возразить, что если пройти открытое пространство вместо трёх минут в одну, то втрое меньше шансов получить пулю. Но я не был настроен на рассуждения, и сказав:
- Да, но я спешу, - поклонился и отправился дальше.
Очутившись около выставки «Мира искусств», я уже подумал, не проще ли мне пойти к Добычиной ночевать, ибо со стороны дворца неслось столько выстрелов, что идти туда казалось бесполезным. Предварительно я решил прошмыгнуть по Екатерининскому каналу: здесь казалось тихо и как-будто на этой улице не с чего было ждать беспорядков. Едва я повернул на Екатерининский канал, как по другой его стороне показалась толпа солдат, окружённых рабочими. Они шумели и пели, и приближались к Марсову полю. Очевидно, это была войсковая часть, перешедшая на сторону революционеров. Пользуясь тем, что нас разделял канал, я быстро дошёл до церкви Спаса на крови, рассчитывая, в случае начала перепалки, спрятаться за её выступами. Встречные, у которых я спрашивал, можно ли перейти через Невский, отвечали различно: одни говорили, что можно, если быстро перебежать, другие отвечали: страшно, одна женщина сказала:
- И не ходите. Там сидят люди на крышах и стреляют из револьверов во всех, кто ни показывается.
Впрочем, этому я не очень поверил и пошёл вперёд. В темноте навстречу мелькали какие-то люди, как сероватые тени. Я решил, что представляю такую же тень, и невозможно, чтобы в каждую тень стреляли.
Наконец я очутился у Невского. К удивлению, не слышно было ни одного выстрела. У угла собрались небольшие группы. Кое-кто шёл по тротуарам. Некоторые пересекали проспект. Обычно яркие фонари, вместо белого света светили тусклым красноватым, вероятно из-за недостатка электрической энергии. Это придавало Невскому зловещий оттенок.
Вообще же было вовсе не так страшно, и я без труда пересёк его. И как обрадовался, оставив его за своей спиною! Теперь я уже был, можно сказать, дома. Ободрённый, я быстро направился по полутёмным улицам. Сенная была запружена толпами народа, неслись крики «ура». На улицах было шумно, черно и неспокойно. Со стороны Измайловского проспекта, где казармы Измайловского полка, слышалась частая перестрелка. По Забалканскому достиг я 1-й Роты и был безумно рад, очутившись дома. Было девять часов вечера, я страшно проголодался. Мама была крайне взволнована моим отсутствием.
Ночью меня разбудила оглушительная стрельба, точно под самым ухом, - стреляли у нас во дворе. Затем всё стихло, а рано утром прислуга подняла меня, говоря, что не то на нашей крыше, не то на соседней, обнаружено присутствие пулемёта и городовых, а посему сейчас производят обыски чердаков, а затем и квартир. Впрочем, нашу квартиру почему-то миновали, а на чердаках никого не нашли, и лишь один из солдат, обшаривая чердак, самостоятельно отстрелил себе палец.
Я вышел на улицу. Было яркое солнце, как в день объявления войны с Германией. Массы народа запрудили улицы. Вследствие отсутствия трамваев и извозчиков, толпа заполняла всю улицу от тротуара до тротуара. Красные банты так и пестрели. Все воинские части уже перешли на сторону революционеров и сражений больше не предвиделось.
Днём мы с мамой отправились смотреть на революционный Петроград, имевший крайне праздничный вид. У Гостиного двора опять сцена с приставом. Я увидел, как два студента влекли подруки толстого седого человека в штатском, а за ними валила разъярённая толпа, вопя:
- Переодетый пристав!
Со всех сторон к нему побежали, и право, я думал, что ему не сдобровать.
Лишь кто-то крикнул: «не надо самосуда», и я сейчас же принялся орать:
- Не надо самосуда!!
Меня кой-кто поддержал, хотя другие кричали: «убить его!» и просовывали кулаки к самому его лицу. Он что-то пытался говорить, но, кажется, ничего не видел перед собой. Кто-то, из числа нежелавших самосуда, крикнул: «оцепить его солдатами!». Но солдатам не было возможности протереться сквозь бушевавшую толпу. Пристав находился на довольно высоком тротуаре, в нескольких шагах от меня. Я изо всей силы подался назад и столкнул с тротуара несколько человек. В образовавшуюся пустоту вскочили солдаты и подошли к приставу. Теперь он был изолирован от толпы и более или менее спасён.
Я разыскал маму и мы пошли дальше. Встретили Гессена (это была самая приятная встреча для данного момента, потому что, конечно, Гессен больше всех мог рассказать нам из области политики). С Гессеном зашли в редакцию «Речи», а затем пошли к нему пить чай. На улице опять поднялась бойкая стрельба. На их доме оказался пулемёт. Я допытывался у Гессена о будущем, о том, к чему идёт революция, и какая предвидится форма правления, но он упорно отмалчивался и сводил вопрос на другие темы. Когда стрельба поутихла, мы с мамой вернулись домой. Это было двадцать восьмое февраля".
Прокофьев, "Дневники", 1917 г.
Нахожу, знаете ли, много интересного в этом описании. Дальше будет еще совсем немного политики:
"Последние дни - первые дни месяца марта - ознаменовались неутомимым шатанием толпы - тысячи, десятки тысяч людей разгуливали по улицам с красными бантами на груди. Масса автомобилей (все автомобили города были реквизированы для этой цели) носились по всем направлениям. <...> Один раз я подскочил к самому автомобилю и попросил дать мне листок. Тот протянул, но листок подхватил ветер и понёс вдоль улицы, а я побежал за ним. Какой-то солдат схватил его. Я заявил солдату, что листок дан мне и предложил его отдать. Солдат, кстати, не умевший читать, не отдавал. Хотя теперь солдаты были властителями столицы, я настаивал на своём, и даже подошедший другой солдат заступился за меня. В это время выяснилось, что тут не один листок, а слипшиеся два, и мы разошлись к общему удовольствию. Это был так называемый приказ №1, чтение которого весьма смутило меня.
Где-то там, в недрах Государственной Думы творилось большое дело и решалась судьба России, на крышах ещё держалась старая власть в лице постреливавших в толпу городовых, но в улицах происходило такое однообразное праздношатание, что меня оно вскоре стало раздражать. Я засел дома и с наслаждением вернулся к своей работе, кончил 3-ю Сонату, набросал несколько пьес для Ор.22 (в том числе предпоследнюю, в которой отразились окружающие настроения) и стал продолжать Скрипичный концерт.
Из остальных впечатлений от революции мне особенно запомнились два момента. Первый, когда я стоял на улице в толпе и слышал, как господин в очках читал народу социалистический листок. Тема была - форма правления, которая должна у нас быть. Тут я впервые отчётливо согласился, что у нас должна быть республика, и очень обрадовался этому. Второй, когда я прочёл на стене плакат с объявлением о Временном правительстве. Я был в восторге от его состава и решил, что если оно удержится, то весь переворот произойдёт необычайно просто и гладко.
Итак, благодаря счастливому оптимизму моего характера, я решил, что переворот протекает блестяще. И даже не слишком пожалел, что «Игрок» пойдёт осенью - теперь действительно было не до него".
Прокофьев, "Дневники", 1917 г.