эпизодичная история одной саркастической пьесы
...а именно - Прокофьев, "Сарказмы", op.17: 1.Tempеstoso
"10 декабря 1913
По окончании урока состоялось объяснение. Мы удалились на тёмную лестницу Малого
зала. Я стоял, прислонясь к стене, скрестив на груди руки и опустив голову;
Черепнин бегал взад и вперёд, очень горячился и кричал, впрочем, не на меня, а сам
с собой.<...> Я говорил серьёзным и обиженным тоном, Черепнин
горячился, говорил массу образных выражений, французских слов и кучу
глупостей. <...>
В конце концов разговор так ничем и не кончился. Мы пожали руки и разошлись по разным лестницам.
Домой я вернулся недовольный и злой. И эта злоба сорвалась на саркастической пьесе №2, первая
половина которой (т.е. весь материал) уже давно была сочинена. Теперь очень неожиданно и
саркастично вышла вторая половина.
Компенсация за разговор! Я доволен пьесой.
<...>
На ученическом вечере <...> я рассказывал, что в Консерватории состоится «великосветская
дуэль»: Черепнин вызвал Прокофьева.
Голубовская спросила:
- На чём? На дирижёрских палочках?
<...>
11 декабря
Так как вчера до половины третьего переписывал саркастическую пьесу, то
нонче проспал, а встав, играл её на рояле.
3 января 1914
Играл саркастические пьесы. Андреев в восторге от №2 (впоследствии - №1, прим.автора),
говоря, что будто на рояле жарят в шестнадцать рук.
май 1915
В Петрограде я почти ни к кому в гости не ходил, кроме Башкирова, да несколько раз
был в музыкальных кружках: у Каратыгина, Гессена, Бенуа, Рузского, Оссовского. Всюду
разыгрывали мой новый опус: «Сарказмы», производивший всегда ошеломляющее впечатление,
для большинства внешней стороной. Очень немногие оценили внутреннее содержание. Нурок
с Нувелем заявили:
- Следующий после пяти «Сарказмов» опус вы назовите: «Пять оскорблений
действием», - и долго смеялись своей остроте.
28 октября 1916
Был у Алчевского и репетировал с ним «Утёнка». Встретил у него le grand
Konstantin Balmontin. Я думал сначала, что Бальмонт ничего обо мне не знает, и
так себя и держал, т.е. говорил о ерунде для того, чтоб о чём-нибудь говорить, но
оказалось, что он часто читал всякие газетные похвалы, а прослушав «Сарказмы»,
весьма ими заинтересовался и сказал, что ему рисуются: бешеная страсть,
чудесный лиризм в третьем, смерть в четвёртом и заколачивание чёрта в пятом. Я
ответил, что программы в них нет, а если и есть намёки на неё, то только из нашего
внутреннего душевного мира. О программе пятого «Сарказма» я ничего ему не
сказал. Она приблизительно такая: иногда мы зло, грубо и беспечно смеёмся над
чем-нибудь, но всмотревшись пристальней, видим, что осмеянное нами настолько
жалко, настолько несчастно и даже трогательно в своём ничтожестве, что нам
становится страшно своего смеха, он восстаёт в наших ушах, и тогда мы слышим
свой собственный смех, на этот раз смеющийся над нами.
май 1917
Благодаря Шопенгауэру, я философски отнёсся и к тревожному известию из
газеты: Керенский, ныне военный министр, приказал отправить всех санитаров до
сорокалетнего возраста на фронт. Это могло коснуться и меня, хотя перед самым
отъездом мне говорили, что Главное управление, где сижу и я, неуязвимо.
июнь 1917
Первым моим делом по возвращении в Петроград было пойти в Красный Крест
и узнать о своей судьбе. <...> Курляндский был мил, как всегда, но сказал, что приказ
коснулся Главного управления не только слегка, но совсем наравне с остальными
учреждениями, и раз министр приказывает - он ничего не может сделать.
Тогда я решил вручить мою судьбу Бенуа, который был в Петрограде и очень
звал меня к себе. Бенуа страшно всполошился и зазвонил Горькому по телефону.
Горький, с тех пор, как на Масленице мы с ним выступали у Добычиной и он
услышал «Сарказмы», считает меня очень хорошим композитором и чрезвычайно
хорошо ко мне относится. Будучи в душе пацифистом, он особенно болезненно
относился к посылке на фронт людей искусства и в данную минуту хлопотал об
освобождении целой партии художников. В ответ на телефон Бенуа он сказал,
чтобы завтра я зашёл к нему - он даст мне письмо к Керенскому с просьбой
оставить меня в покое".
Сергей Прокофьев, "Дневники"
Вот, собственно, и сама пьеса - Сарказм №1:
Ну и в качестве лирического отступления - как раз сегодня к нам в гости заходили наши венесуэльские "Гарики и Гулики", то есть любимые друзья пианистка Гуля Галимшина и ее муж Игорь Лавров - пианист, профессор, лауреат, бла-бла-бла, чьим именем нынче назван в Каракасе концертный зал и пианистический конкурс, и чья мама в далекие времена училась у Прокофьева. И как раз сегодня Гарик рассказал, что его самого, так же, как когда-то Прокофьева - Горький, от перспективы служить в Алабинской танковой части (где незадолго до того его приятелю-пианисту обрубило пальцы крышкой танкового люка) спасла Елена Фабиановна Гнесина, позвонив Клименту Ворошилову со словами: "Климент Ефремович, передо мной сидит мальчик, обладающий музыкальными способностями, большая просьба устроить его в музыкальный отряд!" "Музыкальным отрядом" оказался Оркестр Министерства обороны.
"10 декабря 1913
По окончании урока состоялось объяснение. Мы удалились на тёмную лестницу Малого
зала. Я стоял, прислонясь к стене, скрестив на груди руки и опустив голову;
Черепнин бегал взад и вперёд, очень горячился и кричал, впрочем, не на меня, а сам
с собой.<...> Я говорил серьёзным и обиженным тоном, Черепнин
горячился, говорил массу образных выражений, французских слов и кучу
глупостей. <...>
В конце концов разговор так ничем и не кончился. Мы пожали руки и разошлись по разным лестницам.
Домой я вернулся недовольный и злой. И эта злоба сорвалась на саркастической пьесе №2, первая
половина которой (т.е. весь материал) уже давно была сочинена. Теперь очень неожиданно и
саркастично вышла вторая половина.
Компенсация за разговор! Я доволен пьесой.
<...>
На ученическом вечере <...> я рассказывал, что в Консерватории состоится «великосветская
дуэль»: Черепнин вызвал Прокофьева.
Голубовская спросила:
- На чём? На дирижёрских палочках?
<...>
11 декабря
Так как вчера до половины третьего переписывал саркастическую пьесу, то
нонче проспал, а встав, играл её на рояле.
3 января 1914
Играл саркастические пьесы. Андреев в восторге от №2 (впоследствии - №1, прим.автора),
говоря, что будто на рояле жарят в шестнадцать рук.
май 1915
В Петрограде я почти ни к кому в гости не ходил, кроме Башкирова, да несколько раз
был в музыкальных кружках: у Каратыгина, Гессена, Бенуа, Рузского, Оссовского. Всюду
разыгрывали мой новый опус: «Сарказмы», производивший всегда ошеломляющее впечатление,
для большинства внешней стороной. Очень немногие оценили внутреннее содержание. Нурок
с Нувелем заявили:
- Следующий после пяти «Сарказмов» опус вы назовите: «Пять оскорблений
действием», - и долго смеялись своей остроте.
28 октября 1916
Был у Алчевского и репетировал с ним «Утёнка». Встретил у него le grand
Konstantin Balmontin. Я думал сначала, что Бальмонт ничего обо мне не знает, и
так себя и держал, т.е. говорил о ерунде для того, чтоб о чём-нибудь говорить, но
оказалось, что он часто читал всякие газетные похвалы, а прослушав «Сарказмы»,
весьма ими заинтересовался и сказал, что ему рисуются: бешеная страсть,
чудесный лиризм в третьем, смерть в четвёртом и заколачивание чёрта в пятом. Я
ответил, что программы в них нет, а если и есть намёки на неё, то только из нашего
внутреннего душевного мира. О программе пятого «Сарказма» я ничего ему не
сказал. Она приблизительно такая: иногда мы зло, грубо и беспечно смеёмся над
чем-нибудь, но всмотревшись пристальней, видим, что осмеянное нами настолько
жалко, настолько несчастно и даже трогательно в своём ничтожестве, что нам
становится страшно своего смеха, он восстаёт в наших ушах, и тогда мы слышим
свой собственный смех, на этот раз смеющийся над нами.
май 1917
Благодаря Шопенгауэру, я философски отнёсся и к тревожному известию из
газеты: Керенский, ныне военный министр, приказал отправить всех санитаров до
сорокалетнего возраста на фронт. Это могло коснуться и меня, хотя перед самым
отъездом мне говорили, что Главное управление, где сижу и я, неуязвимо.
июнь 1917
Первым моим делом по возвращении в Петроград было пойти в Красный Крест
и узнать о своей судьбе. <...> Курляндский был мил, как всегда, но сказал, что приказ
коснулся Главного управления не только слегка, но совсем наравне с остальными
учреждениями, и раз министр приказывает - он ничего не может сделать.
Тогда я решил вручить мою судьбу Бенуа, который был в Петрограде и очень
звал меня к себе. Бенуа страшно всполошился и зазвонил Горькому по телефону.
Горький, с тех пор, как на Масленице мы с ним выступали у Добычиной и он
услышал «Сарказмы», считает меня очень хорошим композитором и чрезвычайно
хорошо ко мне относится. Будучи в душе пацифистом, он особенно болезненно
относился к посылке на фронт людей искусства и в данную минуту хлопотал об
освобождении целой партии художников. В ответ на телефон Бенуа он сказал,
чтобы завтра я зашёл к нему - он даст мне письмо к Керенскому с просьбой
оставить меня в покое".
Сергей Прокофьев, "Дневники"
Вот, собственно, и сама пьеса - Сарказм №1:
Click to viewНу и в качестве лирического отступления - как раз сегодня к нам в гости заходили наши венесуэльские "Гарики и Гулики", то есть любимые друзья пианистка Гуля Галимшина и ее муж Игорь Лавров - пианист, профессор, лауреат, бла-бла-бла, чьим именем нынче назван в Каракасе концертный зал и пианистический конкурс, и чья мама в далекие времена училась у Прокофьева. И как раз сегодня Гарик рассказал, что его самого, так же, как когда-то Прокофьева - Горький, от перспективы служить в Алабинской танковой части (где незадолго до того его приятелю-пианисту обрубило пальцы крышкой танкового люка) спасла Елена Фабиановна Гнесина, позвонив Клименту Ворошилову со словами: "Климент Ефремович, передо мной сидит мальчик, обладающий музыкальными способностями, большая просьба устроить его в музыкальный отряд!" "Музыкальным отрядом" оказался Оркестр Министерства обороны.