Снова в Париж
Ну, вот. Обычно я проходил мимо: крупный русский мужчина средних лет, чувствующий себя неуютно в укоризненных эманациях духа одаренных уродцев вроде Тулуза-Лотрека и прочих черпателей образов Chat Noirов в простоте бесстыдства: «Я вчера купил твою Жанет на весь вечер. Ты не находишь, что ей следовали бы брить подмышки?». - «Обсудим это позже, Пьер-Луи, вчера напился божоле, у меня жуткий понос, скоро вернусь, надеюсь, если не оставлю свои кишки в уборной».
Как-то так. И тут я. Такой весь неуместный. Не Коровин, хотя очень люблю Коровина. Прежде стеснялся Парижу, но не теперь. Негритосы и арабы не стесняются там жить, а я - стесняюсь бывать? Вот уж дудки, у меня на этот раз есть новый сценарий.
Как я уже упоминал, на площади Пигаль. У меня там дело. Куплю себе негритянку примерно 37 лет от роду с отвисшей грудью, целлюлитной задницей, доедающей стринги, сморщившейся татуировкой бабочки на открытом шарпееобразном животе, желтых лосинах и пучком распрямленных волос, схваченных оранжевой резинкой, стаскивающей кожу лица с выпуклых глаз, украшенных лопнувшими кровеносными сосудами.
Конечно, она будет рассказывать страшным черным голосом о ста еврах, без которых секс с таким подарком судьбы просто кощунственен, и я соглашусь, дав ей задаток в 20. А потом пойду с этой омерзительной доброй коровой к Эйфелевой башне. Там есть скверик со скамейками недалеко. На скамейках иной раз сидят туристы, иногда - родители мелких поганцев, катающихся на великах со вспомогательными колесиками по рыжему песочку аллеек. Говнюшата иногда врезаются в людей, а люди, сказав про себя «Ох, ёптовюматьсукаблядь», сладко улыбаются деткам и гладят их по белокурым головкам: «Вот умничка, как ты ловко тут катаешься», подразумевая пожелания.
Ну, так вот. Конечно, когда я приду туда со своей новой сладкой подружкой (думаю, её почему-то будут звать Колеnт), все уйдут. Мы сядем на скамеечку, а она ведь ни по-русски, ни по-английски… А я по сенегальски - тоже совсем чуть-чуть, буквально сотни три слов. Но дело не в этом. Я достану из сумки тельняшку, надену ее, перепоясаюсь кушаком (он тоже в сумке лежит), достану оттуда же балалайку и маленькую сентиментальную французскую гармошку. Потом заставлю выпить Колетт бутылку вина, ну, или пять, как пойдет, и мы будем петь хором и играть своим оркестром Tombe La Neige, петь двумя голосами и немного грустить (от внезапной легкой грусти вино будет в спертом горле проглатываться с известным всякому звуком). И пусть это будет апрель, совсем скоро, мы все равно будем про падает снег.
Потом я провожу Колетт домой в её 97-й квартал и отдам на поруки толстой маме и злому брату, которого изобью по привычке на лестничной клетке, потому что он будет злобно смотреть. Но я ведь 20 евро дал его сестре, и даже пальцем не тронул. Хотя мог бы. Нет, не мог бы, кому я вру. Так что - пусть полежит немного среди своих зубов в окружении красивых граффити. А я пойду, куплю себе виноградных улиток в ресторане возле Оперы, там чистенько. Фото потом, как вернусь.
Как-то так. И тут я. Такой весь неуместный. Не Коровин, хотя очень люблю Коровина. Прежде стеснялся Парижу, но не теперь. Негритосы и арабы не стесняются там жить, а я - стесняюсь бывать? Вот уж дудки, у меня на этот раз есть новый сценарий.
Как я уже упоминал, на площади Пигаль. У меня там дело. Куплю себе негритянку примерно 37 лет от роду с отвисшей грудью, целлюлитной задницей, доедающей стринги, сморщившейся татуировкой бабочки на открытом шарпееобразном животе, желтых лосинах и пучком распрямленных волос, схваченных оранжевой резинкой, стаскивающей кожу лица с выпуклых глаз, украшенных лопнувшими кровеносными сосудами.
Конечно, она будет рассказывать страшным черным голосом о ста еврах, без которых секс с таким подарком судьбы просто кощунственен, и я соглашусь, дав ей задаток в 20. А потом пойду с этой омерзительной доброй коровой к Эйфелевой башне. Там есть скверик со скамейками недалеко. На скамейках иной раз сидят туристы, иногда - родители мелких поганцев, катающихся на великах со вспомогательными колесиками по рыжему песочку аллеек. Говнюшата иногда врезаются в людей, а люди, сказав про себя «Ох, ёптовюматьсукаблядь», сладко улыбаются деткам и гладят их по белокурым головкам: «Вот умничка, как ты ловко тут катаешься», подразумевая пожелания.
Ну, так вот. Конечно, когда я приду туда со своей новой сладкой подружкой (думаю, её почему-то будут звать Колеnт), все уйдут. Мы сядем на скамеечку, а она ведь ни по-русски, ни по-английски… А я по сенегальски - тоже совсем чуть-чуть, буквально сотни три слов. Но дело не в этом. Я достану из сумки тельняшку, надену ее, перепоясаюсь кушаком (он тоже в сумке лежит), достану оттуда же балалайку и маленькую сентиментальную французскую гармошку. Потом заставлю выпить Колетт бутылку вина, ну, или пять, как пойдет, и мы будем петь хором и играть своим оркестром Tombe La Neige, петь двумя голосами и немного грустить (от внезапной легкой грусти вино будет в спертом горле проглатываться с известным всякому звуком). И пусть это будет апрель, совсем скоро, мы все равно будем про падает снег.
Потом я провожу Колетт домой в её 97-й квартал и отдам на поруки толстой маме и злому брату, которого изобью по привычке на лестничной клетке, потому что он будет злобно смотреть. Но я ведь 20 евро дал его сестре, и даже пальцем не тронул. Хотя мог бы. Нет, не мог бы, кому я вру. Так что - пусть полежит немного среди своих зубов в окружении красивых граффити. А я пойду, куплю себе виноградных улиток в ресторане возле Оперы, там чистенько. Фото потом, как вернусь.