Завтра исполняется 66 лет со дня снятия блокады Ленинграда
Click to viewДолго думал, что бы написать по этому поводу. В итоге решил привести выдержки из книги академика Дмитрия Лихачева "Правда о блокадном Ленинграде". Дмитрий Сергеевич родился в еще царском Петербурге, жил и работал в Ленинграде. Эвакуирован из блокадного города он был лишь в июне 1942, так что успел воочию увидеть весь ужас жизни в голоде, холоде и при постоянной бомбежке. «Правда о ленинградской блокаде, - записал он в своих воспоминаниях, не очень надеясь, что их опубликуют, - никогда не будет напечатана. Из блокады делают «сюсюк»…» Однако пришло время, и его страшный рассказ все-таки увидел свет. И в год 65-летия Победы надо снова напомнить, особенно молодежи, о той ужасной, невероятно высокой цене, которой она была завоевана.
В сентябре 1941 года немцы уже усиленно бомбили Ленинград. «Мы шли из нашей поликлиники на Каменоостровском, - вспоминает Лихачев, который остался в северной столице с семьей, - был вечер и над городом поднялось замечательной красоты облако. Оно было белое-белое, поднималось густыми, какими-то особенно крепкими клубами, как хорошо взбитые сливки. Оно росло, постепенно розовело в лучах заката и, наконец, приобрело гигантские, зловещие размеры. Впоследствии мы узнали: в один из первых же налетов немцы разбомбили Бадаевские продовольственные склады.
Облако это было дымом горевшего масла. Немцы усиленно бомбили все продовольственные склады. Уже тогда они готовились к блокаде. А между тем из Ленинграда ускоренно вывозилось продовольствие и не делалось никаких попыток его рассредоточить, как это сделали англичане в Лондоне. Немцы готовились к блокаде города, а мы - к его сдаче немцам. Эвакуация продовольствия из Ленинграда прекратилась только тогда, когда немцы перерезали все железные дороги, это было в конце августа».
«Ленинград, - отмечает Лихачев, - готовился к сдаче и по-другому: жгли архивы… Пепел заслонял собой солнце, стало пасмурно. И этот пепел, как и белый дым, поднявшийся зловещим облаком над городом, казались нам знамениями грядущих бедствий».
Обстрелы усиливались, и люди выбирали ту сторону улицы, которая была менее опасной. «Ясно был слышен немецкий выстрел, а затем на счете 11 разрыв. Когда я слышал разрыв, я всегда молился за тех, кто погиб. Жене заведующего столовой Сергейчука снесло голову: она ехала в трамвае. В трамваях было ездить особенно опасно. Ленинградские старые трамвайные вагоны были со скамейками вдоль окон. Разрывом выбивало стекла и обезглавливало сидящих».
Муки голода
Очень скоро начался страшный голод. Люди ели дуранду - фуражный корм для скота. Ели столярный клей. «В клей, - вспоминает Лихачев, - клали сухие коренья и ели с уксусом и горчицей. Тогда можно было как-то проглотить. …В институте в то время я ел дрожжевой суп. Делался он так: заставляли бродить массу воды с опилками. Получалась вонючая жидкость, но в ней были белки, спасительные для людей».
Однако даже такой суррогат пищи можно было получить только по карточкам. «Многие сотрудники карточек не получали и приходили… лизать тарелки. Лизал тарелки и милый старик, переводчик с французского и на французский Яков Максимович Каплан».
«Многие научные сотрудники бессмысленно погибли в Кировской добровольной дивизии, необученной и безоружной. Еще больше погибло от бессмысленных увольнений. На уволенных карточек не давали. Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков - молодых и талантливых. Но зоологи сохранились: многие умели охотиться… На Лахтинской улице было раньше много голубей. Мы видели, как их ловили. Павловские собаки в Физиологическом институте тоже были все съедены».
«Появились специфические движения пальцев, по которому ленинградцы узнавали друг друга в эвакуации: хлебные крошки на столе придавливали пальцами, чтобы они прилипли к ним, и отправляли эти частицы пищи в рот. Просто немыслимо было оставлять хлебные крошки. Тарелки вылизывались, хотя «суп», который в них ели, был совершенно жидким, без жира: боялись, что останется жиринка («жиринка» - это ленинградское слово тех лет, как и «довесочек»). Тогда-то у нас на подоконнике и умерла от истощения мышь…»
Все было настоящее
«Я думаю, - отмечает Лихачев в своих записках, - подлинная жизнь - это голод, все остальное - мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие - мерзавцы, злодеи, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее. Разверзлись небеса и в середине был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса… Человеческий мозг умирал последним. Когда переставали действовать руки и ноги, пальцы не застегивали пуговицы, не было сил закрыть рот, кожа темнела и обтягивала зубы, и на лице ясно проступал череп с обнажающимися, смеющимися зубами, мозг продолжал работать. Люди писали дневники, философские сочинения, научные работы, искренне «от души» мыслили, проявляли необыкновенную твердость, не уступая давлению, не поддаваясь суете и тщеславию.
Художник Чупятов и его жена умерли от голода. Умирая, он рисовал картины. Когда не хватило холста, он писал на фанере и на картоне. Аничковы передали нам два его наброска, написанные перед смертью: красноликий апокалипсический ангел, полный спокойного гнева на мерзость злых, и Спаситель - в его облике что-то от ленинградских дистрофиков».
Смеющиеся покойники
Трагедия смерти была еще страшнее, чем трагедия голодной жизни. «Умерших обирали - искали у них золотые зубы, отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших - мужа или жены, раздевали трупы на улице, чтобы забрать у них теплые вещи для живых, отрезали остатки иссохшей кожи на трупах, чтобы сварить из нее суп для детей…»
Лихачев похоронил отца и вспоминает, как по городу проезжали машины с умершими. «Трупы грузились на машины «с верхом». Чтобы больше могло уместиться трупов, часть из них ставили у бортов стоймя: так грузили когда-то непиленные дрова. Машина, которую я запомнил, была нагружена трупами, обледенелыми в самых фантастических положениях. Они, казалось, застыли, когда ораторствовали, кричали, гримасничали, скакали. Поднятые руки, открытые стеклянные глаза. Мне запомнился труп женщины, она была голая, коричневая, худая, стояла стояком в машине, поддерживая другие трупы, не давая им скатиться с машины. Машина неслась полным ходом, и волосы женщины развевались по ветру, а трупы за ее спиной скакали, подпрыгивая на ухабах…»
Дорога смерти
«В декабре (если не ошибаюсь) появились какие-то возможности эвакуации на машинах через Ладожское озеро. Эту ледовую дорогу называли дорогой смерти (а вовсе не «дорогой жизни», как сусально называли ее наши писатели впоследствии). Немцы ее обстреливали, дорогу заносило снегом, машины часто проваливались в полыньи. Рассказывали, что одна мать сошла с ума: она ехала во второй машине, а в первой ехали ее дети, и эта первая машина на ее глазах провалилась под лед. Ее машина быстро объехала полынью, где дети корчились под водой, и помчалась дальше, не останавливаясь».
«У А. Н. Лозановой (фольклористки) погиб на этой дороге муж. Она его везла на детских саночках, так как он уже не мог ходить. По ту сторону Ладоги она его оставила вместе с чемоданами и пошла получать хлеб. Когда она вернулась с хлебом, ни саней, ни мужа, ни чемоданов не было. Людей грабили, отнимали чемоданы у истощенных, а самих их спускали под лед. Грабежей было очень много. На каждом шагу - подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность… Были ли ленинградцы героями? Не только ими: они были мучениками…»