Смерть Дракона
В этот день 62 года назад испустило дух одно из самых страшных чудовищ, когда-либо обитавших на Земле. Его жертвы исчисляются десятками миллионов. Но - только прямые жертвы. Расстрелянные, замученные в концлагерях, отправленные в ссылку в вагонах для скота... Остальных жителей России чудовище заколдовало. Колдовство оказалось стойким. Евгений Шварц в гениальном "Драконе" определил этот вид колдовства очень точно:
Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдёшь. Моя работа. Я их кроил... Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души...
Больше полувека как издохло чудовище, а огромная страна до сих пор не расколдована. Хотя попытки были. Но все провалились.
Сразу после смерти чудовище забрало ещё сотни жизней, во время собственных похорон. И продолжает это делать до сих пор. Его апологеты, его первые ученики до сих пор повторяют мантру о сохе и атомной бомбе, приписывая её то Черчиллю, то ещё какому-нибудь политическому авторитету. Между тем, эта мантра - единственная правда о чудовище: Сталин принял страну с сохой, то есть с орудием для производства хлеба; а оставил с атомной бомбой, то есть с орудием для производства смерти. И все годы после его собственной смерти над страной висит дух тлена. То ослабевая, то усиливаясь.
Тогда, в начале марта 1953 года в толпе на Трубной площади оказались два молодых поэта Герман Плисецкий и Евгений Евтушенко. И спустя годы, потребовавшиеся на осознание случившегося со страной, описали, каждый по разному, тот страшный день. День похорон чудовища. Евтушенко написал об этом в автобиографии, ходившей в списках. А в 1990 году снял фильм "Похороны Сталина". А Герман Плисецкий написал поэму "Труба" и посвятил её Евгению Евтушенко. Опубликована поэма была в журнале "Грани" во Франкфурте в 1967 году, а в СССР её удалось опубликовать только во время Перестройки в 1988-м. Поэма "Труба" - образец высокой гражданской лирики, гражданский и поэтический подвиг блестящего поэта Германа Плисецкого.
Герман Плисецкий ТРУБА
Е.Е.
В Госцирке львы рычали. На Цветном
цветы склонялись к утреннему рынку.
Никто из нас не думал про Неглинку,
подземную, укрытую в бетон.
Все думали о чём-нибудь ином.
Цветная жизнь поверхностна, как шар,
как праздничный, готовый лопнуть шарик.
А там, в трубе, река вслепую шарит
и каплет мгла из вертикальных шахт...
Когда на город рушатся дожди -
вода на Трубной вышибает люки.
Когда в Кремле кончаются вожди -
в парадных двери вышибают люди.
От Самотёки, Сретенских ворот
неудержимо катится народ
лавиною вдоль чёрного бульвара.
Труба, Труба - ночной водоворот,
накрытый сверху белой шапкой пара!
Двенадцать лет до нынешнего дня
ты уходила в землю от меня.
Твои газоны зарастали бытом.
Ты стать хотела прошлым позабытым,
весёлыми трамваями звеня.
Двенадцать лет до этого числа
ты в подземельях памяти росла,
лишённая движения и звуков.
И вырвалась, и хлынула из люков,
и понесла меня, и понесла!
Нет мысли в наводненье. Только страх.
И мужество: остаться на постах,
не шкуру, а достоинство спасая.
Утопленница - истина босая -
до ужаса убога и утла...
У чёрных репродукторов с утра,
с каймою траурной у глаз бессонных
отцы стоят навытяжку в кальсонах.
Свой мягкий бархат стелет Левитан -
безликий глас незыблемых устоев,
который точно так же клеветал,
вещал приказы, объявлял героев.
Сегодня он - как лента в кумаче:
у бога много сахара в моче!
С утра был март в сосульках и слезах.
Остатки снега с мостовых слизав,
стекались в лужи слёзы пролитые.
По мостовым, не замечая луж,
стекались на места учёб и служб
со всех сторон лунатики слепые.
Торжественно всплывали к небесам
над городом огромные портреты.
Всемирный гимн, с тридцатых лет не петый,
восторгом скорби души сотрясал.
В той пешеходной, кочевой Москве
я растворяюсь, становлюсь как все,
объём теряю, становлюсь картонным.
Безликая, подобная волне,
стихия поднимается во мне,
сметая милицейские кордоны.
И я вливаюсь каплею в поток
на тротуары выплеснутой черни,
прибоем бьющий в небосвод вечерний
над городом, в котором бог подох,
над городом, где вымер автопарк,
где у пустых троллейбусов инфаркт,
где полный паралич трамвайных линий,
и где-то в центре, в самой сердцевине -
дымится эта черная дыра...
О, чувство локтя около ребра!
Вокруг тебя поборники добра
всех профсоюзов, возрастов и званий.
Там, впереди, между гранитных зданий,
как волнорезы поперёк реки -
поставленные в ряд грузовики.
Бездушен и железен этот строй.
Он знает только: "осади!" и "стой!".
Он норовит ревущую лавину
направить в русло, втиснуть в горловину.
Не дрогнув, может он перемолоть
всю плещущую, плачущую плоть...
Там, впереди, куда несёт река,
аляповатой вкладкой "Огонька",
как риза, раззолочено и ало,
встаёт виденье траурного зала.
Там саркофаг, поставленный торчком,
с приподнятым над миром старичком:
чтоб не лежал, как рядовые трупы.
Его ещё приподнимают трубы
превыше толп рыдающих и стен.
Работают Бетховен и Шопен.
Вперёд, вперёд, свободные рабы,
достойные Ходынки и Трубы!
Там, впереди, проходы перекрыты.
Давитесь, разевайте рты, как рыбы.
Вперёд, вперёд, истории творцы!
Вам мостовых достанутся торцы,
хруст рёбер и чугунная ограда,
и топот обезумевшего стада,
и грязь, и кровь в углах бескровных губ.
Вы обойдётесь без высоких труб.
Спрессованные, сжатые с боков,
вы обойдётесь небом без богов,
безбожным небом в клочьях облаков.
Вы обойдётесь этим чёрным небом,
как прежде обходились чёрным хлебом.
До самой глубины глазного дна
постигнете, что истина черна.
Земля, среди кромешной черноты,
одна как перст, а все её цветы,
её весёлый купол голубой -
цветной мираж, рассеянный Трубой.
Весь кислород Земли сгорел дотла
в бурлящей топке этого котла...
Опомнимся! Попробуем спасти
ту девочку босую лет шести.
Дерзнём в толпе безлюдной быть людьми -
отдельными людьми, детьми любви.
Отчаемся - и побредём домой
сушить над газом брюки с бахромой,
пол-литра пить и до утра решать:
чем в безвоздушном городе дышать?
Труба, Труба! В день Страшного Суда
ты будешь мёртвых созывать сюда:
тех девочек, прозрачных, как слюда,
задавленных безумьем белоглазым,
и тех владельцев почернелых морд,
доставленных из подворотен в морг
и снова воскрешённых трубным гласом...
Дымись во мгле, подземная река,
бурли во мраке, исходя парами.
Мы забываем о тебе, пока
цветная жизнь сияет в панораме
и кислород переполняет грудь.
Ты существуешь, загнанная вглубь,
в моей крови, насыщенной железом.
Вперёд, вперёд! Обратный путь отрезан,
закрыт, как люк, который не поднять...
И это всё, что нам дано понять.