В.Чащин. Выход из тюрьмы
ВЫХОД ИЗ ТЮРЬМЫ.
(Отрывок из воспоминаний - 1906 г.)
11 июля 1906 г. в 12 часов дня в нашу обширную камеру, помещавшуюся на втором этаже Николаевской тюрьмы в Пермской губернии, был принесён обед. Большинство в камере была молодёжь, которая с большим апетитом принялась уничтожать поданный обед. Я хорошо запомнил этот день и этот момент, который остается в памяти на всю жизнь.
Вдруг защёлкал замок, отворилась тяжёлая дверь, вошел старший надзиратель и неожиданно для всех об"явил, что большая часть политических, находящихся в тюрьме, освобождается, и тут же зачитал список подлежащих освобождению. Вначале всё смолкло, как бы не понимая, в чём, собственно, дело, не веря услышанному, но по мере зачтения списка надзирателем физиономии вытягивались, как-будто говоря: "А ну-ка меня!".
Когда список был прочтён, надзиратель об"явил: "Все упомянутые в списке могут итти в кладовую и забрать свои вещи." Поднялся невообразимый крик, крик радости и восторга. Бросили обед, жали друг другу руки, трясли за плечи. Тут же оказался толстый, высокий заводской врач, совмещавший свою работу с должностью тюремного врача, и которым посещал время от времени наши камеры. Его красное жирное лицо с громадной рыжей бородой расплылось, и мощное тело великана сотрясалось от снисходительного смеха. Он сказал, что ещё утром знал о нашем освобождении, но не сообщал, потому что начальство его не допускало в камеру. Зато он подготовился у себя дома и просит всех освобождённых прийти к нему на обед.
Остающиеся товарищи, не попавшие в список освобожденных, сидели на нарах, смущенно, неестественно улыбались. Их взгляд говорил: "Вы-то уходите, а мы, вот, остаёмся…" Но мы всячески ободряли их надеждой, что они также скоро будут освобождены. [57]
Спохватившись, что нам разрешено пойти за вещами в цейхгауз, мы стремглав бросились бежать по длинному коридору; наскоро забрав их, вернулись в камеру. Возбуждённые, распрощавшись с товарищами по камере и с сидящими рядом Екатеринбурцами - Вилоновым и вторым по кличке "Зайчик", мы моментально очутились в конторе. Проделав канцелярские формальности, мы, гурьбой человек в 40, вышли из тюрьмы (большинство было рабочих из Мотовиловки и Перми). Надзиратель открыл тяжёлые решетчатые чугунные ворота, и мы, наконец, очутились на воле.
Отходя от тюрьмы, мы часто останавливались, махали платками стоящим на окнах товарищам. Они, плотно прижавшись к решёткам, возбуждённо пели революционные песни, провожая нас.
Жутко и радостно было на душе. Страстно хотелось, чтобы они тут же с нами вместе шли, но железные решётки и крепкие тюремные стены были сильнее наших желаний, исполнение которых, очевидно, зависело тогда исключительно от соотношения сил в классовой борьбе.
Ведь мы уже на воле, которую только что получили. Не предаваться же бесконечному унынию и самобичеванию. Незаметно для нас вялость и грустное настроение быстро превратились в бурное оживление, толкавшее нас в находившуюся недалеко от тюрьмы деревню, где мы решили временно расположиться.
Надо сказать, что в этот день погода стояла великолепная. Июльский день, яркое солнце, далёкая синяя даль неба, зелёный лес, поле, заросшее травой и цветами, рядом громадный заводской пруд со спокойной зеркальной поверхностью: всё окружающее нас гармонировало с нашим радостным настроением. Я думаю, многим товарищам, отсидевшим в те времена в тюрьме и неожиданно получившим свободу, понятно наше тогдашнее настроение, переживаемое тем более коллективно. [58]
Приведя в порядок свой туалет, стряхнув тюремную пыль, оставив вещи на квартире в деревне, отправились все гурьбой на Нижне-Туринский завод к пригласившему нас на обед заводскому врачу.
Не знаю, что побудило доктора отнестись к нам тогда сочувственно. Ведь реакция, в то время возглавляемая Столыпиным, в сильной степени давала себя чувствовать. Следовательно, он как чиновник рисковал своим положением. Захотел ли он просто полиберальничать или боялся кары политических, вспомнил ли годы студенчества - судить трудно, так или иначе он отнёсся к нам в момент нашего освобождения очень сочувственно и с большим вниманием.
Расстояние, которое нам надо было пройти - вёрст пять. Путь этот был для нас большим удовольствием. Я уже говорил, что погода была замечательная. Молодые здоровые ребята, в подавляющем большинстве рабочие, с наслаждением вдыхали в себя смолистый воздух. Мы шли твёрдым шагом, испытывая неимоверный под"ём сил. Смех, шум и естественное веселье вытеснили из головы тюремную обстановку, оставляя пережитое далеко позади. Как скоро можно позабыть проклятую томительную неволю, от которой временами в душевных мучительных терзаниях хотелось стучать головой об стену, посылать тысячу проклятий по адресу тех, кто посадил и держит тебя… Но весь этот кошмар, со всеми мельчайшими подробностями, встаёт перед Вами тогда, когда Вы снова арестованы, и вас опять ведут в тюрьму.
Подходя к заводу, мы очутились на пригорке. Кто то из товарищей крикнул: "Вот она - тюрьма".Оглянувшись назад, мы невольно остановились. Наша бывшая ненавистная тюрьма предстала перед нашими [59] глазами чем-то особенным. С одной стороны её окружал, как декоративный занавес - зелёный лес, с другой - раскинувшийся на десятки вёрст заводской пруд. Между тюрьмой и прудом серой ровной лентой лёг широкий Кушвинской тракт. Сплошные стены хвойного уральского леса обступили его с обеих сторон, образуя гигантскую аллею, уходящую в даль.
Большое двухэтажное здание, построенное когда-то для оружейного завода и позже приспособленное для тюрьмы, с особенной архитектурой 60-х годов, обнесённое чугунной стрельчатой оградой и с такими же стрельчатыми воротами, выходившими на тракт, казалось нам на фоне окружающей природы волшебным средневековым замком. Как можно допустить, что кажущийся с виду "сказочный замок" таил в себе море человеческих страданий. А через год или два, в 1907- 1908 году, в эпоху ужаснейшей столыпинской реакции его заплечных мастеров Ваньки Каина и начальника тюрьмы Высотского этот замок служил настоящим николаевским кровавым застенком, где погибли сотни лучших товарищей.
Насмотревшись на эту панораму, мы молча отвернулись и пошли дальше…
Оживлённой толпой мы с шумом прошли заводские улицы, привлекая внимание жителей. Узнав, что мы политические, освобождённые из Николаевской тюрьмы, они с любопытством долго провожали нас взглядами. Проходя мимо дома управляющего, мы увидели на балконе молодую, на вид интеллигентную, женщину; она улыбалась и сочувственно смотрела на нас. Когда мы подходили к дому доктора, нас догнала женщина с большой корзиной, наполненной разной снедью, и тут же передала ее нам. Как видно, послала её та, которая стояла на балконе. [60]
Обед был замечательный. В большой комнате был накрыт большой скатертью длинный стол. Симметрично расставленные тарелки с приборами, уйма холодных закусок и лёгкое вино. Ребята, что называется, приналегли. Обед прошел шумно. Доктор разошёлся. Мантия казённого закорузлого чиновника на время спала; увлечённый потоком живых сильных революционных сил, он увлёкся сам, вспоминая студенческие годы, откровенно беседуя с нами.
К семи часам вечера мы вернулись в тот поселок, где остановились. Ребята из Перьми и Мотовиловки решили итти пешком на станцию Кушва (расстояние 40 верст с лишком). Мы - надеждинцы: я и Петька Лапин - славный весёлый парень моложе меня, никогда не унывавший, должны были остаться до завтра и ехать в противоположную сторону на Надеждинский завод.
Я как сейчас помню сборы ребят в путь: наняли одну подводу, сложили на неё все свои вещи и, когда солнце ушло за лес, и небо потемнело, попрощавшись с нами, тронулись в путь, запев революционную песню "Вихри враждебные веют над нами". Спелись ещё хорошо, сидя в тюрьме; дружно звучали сильные голоса молодых парней, крепко веривших в лучшее будущее, одушевлённые необыкновенным революционным энтузиазмом. Удивительно хорошо пели песню победы, проникающую до глубины души, захватывающую сердце и зовущую на бой, решительный бой…
В такие минуты люди, несомненно, глубже и скорее, чем прочтя груду книг, познают всем своим существом революционную этику классовой борьбы, получают боевое крещение с сознанием необходимости жертвовать жизнью в борьбе за идеалы будущего общества.
Могучий напев: "В битве великой не сгинут бесследно павшие [61] с честью во имя идеи", - врезался с силою в вечерний воздух, уходил в глубь леса. Казалось, уральские сосны, обрамлявшие с обеих сторон тракт, как-бы расступились, став на караул, слушая и восторгаясь, понимая смысл и значение пролетарской песни.
Сумерки сгустились, небо сильно потемнело, а мы всё стояли с Петькой и смотрели вдаль. Больно на душе было, на глаза навернулись слёзы. Жаль было расставаться с товарищами, спаянными крепкой дружбой. Вернулись на квартиру; там было тихо и пусто.
Со многими я больше не виделся. Революционная борьба раскидала нас по необ"ятному простору матушки-Руси. Большая часть погибла в неравной борьбе с самодержавием и только немногие остались в живых.
Сильнее других в памяти остались Павел Александрович Матвеев и Владимирский из Перми, настойчиво заставлявший нас, молодых ребят, работать над собою, читать книги, вообще использовать тюремное время как можно полнее на самообразование. Сидевшие рядом с нашей камерой Вилонов, высокого роста, со смуглом лицом, горящими огнём чёрными глазами, и второй, по кличке "Зайчик" (фамилию его не помню) - небольшого роста, необыкновенно живой, находчивый в выражениях, всегда говорили с сарказмом. Оба были в простых сапогах, в чёрных рубахах без пояса, с растёгнутыми воротниками. Эти два большевика, привезённые в Николаевку несколько позже нас, резко отличались от всей массы политических, сидящих в тюрьме. Держались они по-боевому, как вихрь ворвавшись в тюрьму, опрокинув все тюремные порядки. Когда они возвращались с прогулки (они гуляли двое отдельно), [62] то у них была манера пройтись в самый конец корридора сильным задорным шагом, пропеть революционную песню, при чём пели во всю глотку, а надзиратели, бегая за ними с ключами, просили уйти в камеру, хотя они и не злоупотребляли терпением надзирателей - дойдя до конца корридора, делали крутой поворот и, не обращая внимания на надзирателей, возвращались обратно в свою камеру. Надзиратели облегчённо вздыхали.
Нередко, когда дверь их камеры была открыта для выхода на прогулку, Вилонов и Зайчик подходили к нашей камере (дверь наполовину была решётчатая), подзывали тов. Матвеева или Владимирского и начинали с ними вести мирную беседу на политические темы, которая затем переходила в спор, горячо доказывая, что революция не погибла (это относится к апрелю 1906 г.), что массы, участвующие в ней, вполне понимают, за что они борются, и созрели для дальнейшей борьбы и т.д. Как то чувствовалось, что люди внесли в стены тюрьмы дух борьбы и протеста, сокрушить который не сможет никакая сила.
Вилонов, как горячая натура, погиб в тюрьме в годы реакции [*умер от подхваченного в тюрьме туберкулёза в эмиграции - в швейцарской деревушке Давос], судьба другого товарища "Зайчика" мне неизвестна.
Поезд по новой ветке в Надеждинск ходил не каждый день, поэтому нам с Петькой пришлось остаться до 13/VII. Вдвоём настроение у нас было более сосредоточенное, углублённое в события настоящего и будущего.
Незадолго до нашего освобождения был арестован и привезён в Николаевку Николай Николаевич Ментов, врач Надеждинского завода, принимавший участие в революционном движении 1906 г. К нему приехала жена, беспокоившаяся о муже. Она была перепугана и действительно страдала. Чтобы рассеяться, она попросила нас [63] покататься на лодке. Мы охотно согласились.
После тюремной неволи хорошо было рассекать волны широкого пруда и чувствовать безграничный простор водяной стихии. Дул ветер, волны подбрасывали лодку, сильный взмах вёсел, погруженных глубоко в воду, сдерживал её порывы, грозившие опрокинуть нас. Не боясь, мы плыли дальше; жена врача сидела в глубокой задумчивости, не замечая опасности.
Рано утром, чуть взошло солнце, от земли подымался лёгкий пар; только щебетанье птиц нарушало тишину.
Тюрьма спала ещй глубоким сном. Точно большая хищная птица грузно присела, нахлобучив крыльями свою добычу.
Я и Петька отправились на станцию. Расстояние вёрст девять. Хорошо и легко было на душе. Дорога шла лесом, та самая дорога, по которой дня четыре назад, накануне дня освобождения, шла моя жена с ребёнком на руках, не предполагавшая тогда, что нас так неожиданно освободят. Зная, что она будет возвращаться рано утром на станцию, я не спал; поджидая её, стоял на подоконнике большого окна, держась за решётку. Так же рано утром, часа в четыре, она вышла из дома. Посмотрела на тюрьму и пошла по тому направлению, по которому мы шли сейчас. Она тихо подвигалась к лесу, неся осторожно на руках белый живой комочек, всё время оглядываясь, пока не исчезла в лесу.
Русская женщина, как много в тебе самоотверженного чувства и подвижничества!..
13/VII вечером мы были уже в Надеждинске. Когда я забежал домой, жена стояла к дверям спиной, что-то делала; оглянувшись, от неожиданности вскрикнула.
По возвращении на завод я стал совершенно иным. Робость, которую я испытывал в революционной работе до тюрьмы, исчезла [64] без следа; стал смелым и уверенным, словно выросли у меня сильные крылья, которые несли неудержимо быстро в атмосферу общественной революционной работы.
Так быстро революционизировала царская тюрьма в то время рабочих. Царские жандармы, сажая туда своих политических врагов, думали запугать, убить моральную и физическую силу тюрьмой, тогда как получалось обратное - выходили из тюрьмы закалённые, стойкие революционные бойцы.
В. Чащин [65]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.163.Л.57-65.
Вид Николаевской тюрьмы
(Отрывок из воспоминаний - 1906 г.)
11 июля 1906 г. в 12 часов дня в нашу обширную камеру, помещавшуюся на втором этаже Николаевской тюрьмы в Пермской губернии, был принесён обед. Большинство в камере была молодёжь, которая с большим апетитом принялась уничтожать поданный обед. Я хорошо запомнил этот день и этот момент, который остается в памяти на всю жизнь.
Вдруг защёлкал замок, отворилась тяжёлая дверь, вошел старший надзиратель и неожиданно для всех об"явил, что большая часть политических, находящихся в тюрьме, освобождается, и тут же зачитал список подлежащих освобождению. Вначале всё смолкло, как бы не понимая, в чём, собственно, дело, не веря услышанному, но по мере зачтения списка надзирателем физиономии вытягивались, как-будто говоря: "А ну-ка меня!".
Когда список был прочтён, надзиратель об"явил: "Все упомянутые в списке могут итти в кладовую и забрать свои вещи." Поднялся невообразимый крик, крик радости и восторга. Бросили обед, жали друг другу руки, трясли за плечи. Тут же оказался толстый, высокий заводской врач, совмещавший свою работу с должностью тюремного врача, и которым посещал время от времени наши камеры. Его красное жирное лицо с громадной рыжей бородой расплылось, и мощное тело великана сотрясалось от снисходительного смеха. Он сказал, что ещё утром знал о нашем освобождении, но не сообщал, потому что начальство его не допускало в камеру. Зато он подготовился у себя дома и просит всех освобождённых прийти к нему на обед.
Остающиеся товарищи, не попавшие в список освобожденных, сидели на нарах, смущенно, неестественно улыбались. Их взгляд говорил: "Вы-то уходите, а мы, вот, остаёмся…" Но мы всячески ободряли их надеждой, что они также скоро будут освобождены. [57]
Спохватившись, что нам разрешено пойти за вещами в цейхгауз, мы стремглав бросились бежать по длинному коридору; наскоро забрав их, вернулись в камеру. Возбуждённые, распрощавшись с товарищами по камере и с сидящими рядом Екатеринбурцами - Вилоновым и вторым по кличке "Зайчик", мы моментально очутились в конторе. Проделав канцелярские формальности, мы, гурьбой человек в 40, вышли из тюрьмы (большинство было рабочих из Мотовиловки и Перми). Надзиратель открыл тяжёлые решетчатые чугунные ворота, и мы, наконец, очутились на воле.
Отходя от тюрьмы, мы часто останавливались, махали платками стоящим на окнах товарищам. Они, плотно прижавшись к решёткам, возбуждённо пели революционные песни, провожая нас.
Жутко и радостно было на душе. Страстно хотелось, чтобы они тут же с нами вместе шли, но железные решётки и крепкие тюремные стены были сильнее наших желаний, исполнение которых, очевидно, зависело тогда исключительно от соотношения сил в классовой борьбе.
Ведь мы уже на воле, которую только что получили. Не предаваться же бесконечному унынию и самобичеванию. Незаметно для нас вялость и грустное настроение быстро превратились в бурное оживление, толкавшее нас в находившуюся недалеко от тюрьмы деревню, где мы решили временно расположиться.
Надо сказать, что в этот день погода стояла великолепная. Июльский день, яркое солнце, далёкая синяя даль неба, зелёный лес, поле, заросшее травой и цветами, рядом громадный заводской пруд со спокойной зеркальной поверхностью: всё окружающее нас гармонировало с нашим радостным настроением. Я думаю, многим товарищам, отсидевшим в те времена в тюрьме и неожиданно получившим свободу, понятно наше тогдашнее настроение, переживаемое тем более коллективно. [58]
Приведя в порядок свой туалет, стряхнув тюремную пыль, оставив вещи на квартире в деревне, отправились все гурьбой на Нижне-Туринский завод к пригласившему нас на обед заводскому врачу.
Не знаю, что побудило доктора отнестись к нам тогда сочувственно. Ведь реакция, в то время возглавляемая Столыпиным, в сильной степени давала себя чувствовать. Следовательно, он как чиновник рисковал своим положением. Захотел ли он просто полиберальничать или боялся кары политических, вспомнил ли годы студенчества - судить трудно, так или иначе он отнёсся к нам в момент нашего освобождения очень сочувственно и с большим вниманием.
Расстояние, которое нам надо было пройти - вёрст пять. Путь этот был для нас большим удовольствием. Я уже говорил, что погода была замечательная. Молодые здоровые ребята, в подавляющем большинстве рабочие, с наслаждением вдыхали в себя смолистый воздух. Мы шли твёрдым шагом, испытывая неимоверный под"ём сил. Смех, шум и естественное веселье вытеснили из головы тюремную обстановку, оставляя пережитое далеко позади. Как скоро можно позабыть проклятую томительную неволю, от которой временами в душевных мучительных терзаниях хотелось стучать головой об стену, посылать тысячу проклятий по адресу тех, кто посадил и держит тебя… Но весь этот кошмар, со всеми мельчайшими подробностями, встаёт перед Вами тогда, когда Вы снова арестованы, и вас опять ведут в тюрьму.
Подходя к заводу, мы очутились на пригорке. Кто то из товарищей крикнул: "Вот она - тюрьма".Оглянувшись назад, мы невольно остановились. Наша бывшая ненавистная тюрьма предстала перед нашими [59] глазами чем-то особенным. С одной стороны её окружал, как декоративный занавес - зелёный лес, с другой - раскинувшийся на десятки вёрст заводской пруд. Между тюрьмой и прудом серой ровной лентой лёг широкий Кушвинской тракт. Сплошные стены хвойного уральского леса обступили его с обеих сторон, образуя гигантскую аллею, уходящую в даль.
Большое двухэтажное здание, построенное когда-то для оружейного завода и позже приспособленное для тюрьмы, с особенной архитектурой 60-х годов, обнесённое чугунной стрельчатой оградой и с такими же стрельчатыми воротами, выходившими на тракт, казалось нам на фоне окружающей природы волшебным средневековым замком. Как можно допустить, что кажущийся с виду "сказочный замок" таил в себе море человеческих страданий. А через год или два, в 1907- 1908 году, в эпоху ужаснейшей столыпинской реакции его заплечных мастеров Ваньки Каина и начальника тюрьмы Высотского этот замок служил настоящим николаевским кровавым застенком, где погибли сотни лучших товарищей.
Насмотревшись на эту панораму, мы молча отвернулись и пошли дальше…
Оживлённой толпой мы с шумом прошли заводские улицы, привлекая внимание жителей. Узнав, что мы политические, освобождённые из Николаевской тюрьмы, они с любопытством долго провожали нас взглядами. Проходя мимо дома управляющего, мы увидели на балконе молодую, на вид интеллигентную, женщину; она улыбалась и сочувственно смотрела на нас. Когда мы подходили к дому доктора, нас догнала женщина с большой корзиной, наполненной разной снедью, и тут же передала ее нам. Как видно, послала её та, которая стояла на балконе. [60]
Обед был замечательный. В большой комнате был накрыт большой скатертью длинный стол. Симметрично расставленные тарелки с приборами, уйма холодных закусок и лёгкое вино. Ребята, что называется, приналегли. Обед прошел шумно. Доктор разошёлся. Мантия казённого закорузлого чиновника на время спала; увлечённый потоком живых сильных революционных сил, он увлёкся сам, вспоминая студенческие годы, откровенно беседуя с нами.
К семи часам вечера мы вернулись в тот поселок, где остановились. Ребята из Перьми и Мотовиловки решили итти пешком на станцию Кушва (расстояние 40 верст с лишком). Мы - надеждинцы: я и Петька Лапин - славный весёлый парень моложе меня, никогда не унывавший, должны были остаться до завтра и ехать в противоположную сторону на Надеждинский завод.
Я как сейчас помню сборы ребят в путь: наняли одну подводу, сложили на неё все свои вещи и, когда солнце ушло за лес, и небо потемнело, попрощавшись с нами, тронулись в путь, запев революционную песню "Вихри враждебные веют над нами". Спелись ещё хорошо, сидя в тюрьме; дружно звучали сильные голоса молодых парней, крепко веривших в лучшее будущее, одушевлённые необыкновенным революционным энтузиазмом. Удивительно хорошо пели песню победы, проникающую до глубины души, захватывающую сердце и зовущую на бой, решительный бой…
В такие минуты люди, несомненно, глубже и скорее, чем прочтя груду книг, познают всем своим существом революционную этику классовой борьбы, получают боевое крещение с сознанием необходимости жертвовать жизнью в борьбе за идеалы будущего общества.
Могучий напев: "В битве великой не сгинут бесследно павшие [61] с честью во имя идеи", - врезался с силою в вечерний воздух, уходил в глубь леса. Казалось, уральские сосны, обрамлявшие с обеих сторон тракт, как-бы расступились, став на караул, слушая и восторгаясь, понимая смысл и значение пролетарской песни.
Сумерки сгустились, небо сильно потемнело, а мы всё стояли с Петькой и смотрели вдаль. Больно на душе было, на глаза навернулись слёзы. Жаль было расставаться с товарищами, спаянными крепкой дружбой. Вернулись на квартиру; там было тихо и пусто.
Со многими я больше не виделся. Революционная борьба раскидала нас по необ"ятному простору матушки-Руси. Большая часть погибла в неравной борьбе с самодержавием и только немногие остались в живых.
Сильнее других в памяти остались Павел Александрович Матвеев и Владимирский из Перми, настойчиво заставлявший нас, молодых ребят, работать над собою, читать книги, вообще использовать тюремное время как можно полнее на самообразование. Сидевшие рядом с нашей камерой Вилонов, высокого роста, со смуглом лицом, горящими огнём чёрными глазами, и второй, по кличке "Зайчик" (фамилию его не помню) - небольшого роста, необыкновенно живой, находчивый в выражениях, всегда говорили с сарказмом. Оба были в простых сапогах, в чёрных рубахах без пояса, с растёгнутыми воротниками. Эти два большевика, привезённые в Николаевку несколько позже нас, резко отличались от всей массы политических, сидящих в тюрьме. Держались они по-боевому, как вихрь ворвавшись в тюрьму, опрокинув все тюремные порядки. Когда они возвращались с прогулки (они гуляли двое отдельно), [62] то у них была манера пройтись в самый конец корридора сильным задорным шагом, пропеть революционную песню, при чём пели во всю глотку, а надзиратели, бегая за ними с ключами, просили уйти в камеру, хотя они и не злоупотребляли терпением надзирателей - дойдя до конца корридора, делали крутой поворот и, не обращая внимания на надзирателей, возвращались обратно в свою камеру. Надзиратели облегчённо вздыхали.
Нередко, когда дверь их камеры была открыта для выхода на прогулку, Вилонов и Зайчик подходили к нашей камере (дверь наполовину была решётчатая), подзывали тов. Матвеева или Владимирского и начинали с ними вести мирную беседу на политические темы, которая затем переходила в спор, горячо доказывая, что революция не погибла (это относится к апрелю 1906 г.), что массы, участвующие в ней, вполне понимают, за что они борются, и созрели для дальнейшей борьбы и т.д. Как то чувствовалось, что люди внесли в стены тюрьмы дух борьбы и протеста, сокрушить который не сможет никакая сила.
Вилонов, как горячая натура, погиб в тюрьме в годы реакции [*умер от подхваченного в тюрьме туберкулёза в эмиграции - в швейцарской деревушке Давос], судьба другого товарища "Зайчика" мне неизвестна.
Поезд по новой ветке в Надеждинск ходил не каждый день, поэтому нам с Петькой пришлось остаться до 13/VII. Вдвоём настроение у нас было более сосредоточенное, углублённое в события настоящего и будущего.
Незадолго до нашего освобождения был арестован и привезён в Николаевку Николай Николаевич Ментов, врач Надеждинского завода, принимавший участие в революционном движении 1906 г. К нему приехала жена, беспокоившаяся о муже. Она была перепугана и действительно страдала. Чтобы рассеяться, она попросила нас [63] покататься на лодке. Мы охотно согласились.
После тюремной неволи хорошо было рассекать волны широкого пруда и чувствовать безграничный простор водяной стихии. Дул ветер, волны подбрасывали лодку, сильный взмах вёсел, погруженных глубоко в воду, сдерживал её порывы, грозившие опрокинуть нас. Не боясь, мы плыли дальше; жена врача сидела в глубокой задумчивости, не замечая опасности.
Рано утром, чуть взошло солнце, от земли подымался лёгкий пар; только щебетанье птиц нарушало тишину.
Тюрьма спала ещй глубоким сном. Точно большая хищная птица грузно присела, нахлобучив крыльями свою добычу.
Я и Петька отправились на станцию. Расстояние вёрст девять. Хорошо и легко было на душе. Дорога шла лесом, та самая дорога, по которой дня четыре назад, накануне дня освобождения, шла моя жена с ребёнком на руках, не предполагавшая тогда, что нас так неожиданно освободят. Зная, что она будет возвращаться рано утром на станцию, я не спал; поджидая её, стоял на подоконнике большого окна, держась за решётку. Так же рано утром, часа в четыре, она вышла из дома. Посмотрела на тюрьму и пошла по тому направлению, по которому мы шли сейчас. Она тихо подвигалась к лесу, неся осторожно на руках белый живой комочек, всё время оглядываясь, пока не исчезла в лесу.
Русская женщина, как много в тебе самоотверженного чувства и подвижничества!..
13/VII вечером мы были уже в Надеждинске. Когда я забежал домой, жена стояла к дверям спиной, что-то делала; оглянувшись, от неожиданности вскрикнула.
По возвращении на завод я стал совершенно иным. Робость, которую я испытывал в революционной работе до тюрьмы, исчезла [64] без следа; стал смелым и уверенным, словно выросли у меня сильные крылья, которые несли неудержимо быстро в атмосферу общественной революционной работы.
Так быстро революционизировала царская тюрьма в то время рабочих. Царские жандармы, сажая туда своих политических врагов, думали запугать, убить моральную и физическую силу тюрьмой, тогда как получалось обратное - выходили из тюрьмы закалённые, стойкие революционные бойцы.
В. Чащин [65]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.163.Л.57-65.
Вид Николаевской тюрьмы
