ВОСПОМИНАНИЯ тов. И.Г. ОСТРОУМОВА. Часть 1
ИСТПАРТ ПЕРМСКОГО ОКРУЖКОМА
ВКП(б).
19-23/V-28г.
ВОСПОМИНАНИЯ тов. И.Г. ОСТРОУМОВА.
Надо начать с последних годов учения.
Это было в 78-79 году.
В Семинарии в последние годы учения в 3-4 классе (я 6 классов не кончил, как большинство семинаристов, которые стремились в высшее учебное заведение) у нас был небольшой кружок среди семинаристов (это происходило в Пермской семинарии, в этом самом здании). Кружок, который, так сказать, представлял свободномыслящую группу семинаристов, не смешовавшихся с массой, но державшихся особо, так как среди семинаристов были такие, которые удерживались в семинарии, в виду многих подводных камней при прохождении курса, тем, что наушничали на остальных. Приходилось быть осторожным.
В числе лиц, входивших в группу, был между прочим мой закадычный приятель - Николай Михайлович Овчинников, с которым я был очень дружен. Было ещё несколько человек, которые мечтали выйти из 4 класса (и действительно вышло человек 8) и поступить в высшее учебное заведение, мечтали пойти туда изобрать себе карьеру не соответствующую духовному ведомству.
Вот этот небольшой кружок, человек в 8-10, максимум, из общего числа 30-40 человек, интересовался более менее живо литературой, общественными вопросами по стольку, поскольку вообще они до нас достигали. Этот кружок стоял близко и к работе семинарской ученической библиотеки, которая возникала, как свидетельствует жандармский полковник в деле Платона Кудрявцева, о котором говорит и Короленко, с начала 60-х годов и безболезненно существовала до 80-х, несмотря на такие элементы, о которых я говорил ранее, удавалось хранить эту библиотеку. Сначала она хранилась в классах семинарии, там были высокие шкафы, у которых были глубокие карнизы, лезли туда, поставив парты.
Существование библиотеки было вызвано тем обстоятельством, что семинаристам запрещалось брать книги в библиотеках, за это даже грозило исключение. Выписывать газет было нельзя, и в этой библиотеке были сосредоточены такие собрания, которые нигде нам достать было нельзя. Были книги материалистического направления, исторические книги, вроде Бокля, затем были книги, задевающие политические вопросы, большим успехом пользовались: "Что делать" Чернышевского, М.Д. Швейцер, Флеровский, Миртов - [36] "исторические письма" и т.д., Молешатт, Карл Ф. - и так было несколько десятков книг. Потом, когда я вступил в библиотеку, там было книг уже сотни, т.к. те семинаристы, которые выходили из 4-го класса и поступали в высшие учебные заведения (в том числе Яковкин - известный химик, статья которого помещена в последней книжке наших трудов; Попов Ал. Степ. - изобретатель безпроволочного телеграфа; Мамин-Сибиряк) - все они приезжали на каникулы из университета и привозили эти книги в семинарию. Они первое этой библиотеке положили начало и их товарищи, и вот затем они её систематически пополняли.
Вместе с этими книгами была и чисто политическая литература, и я, помню, получил и сам раздавал: "Земля и Воля", "Чёрный передел", "Вестник народной воли" и первый выпуск приложений к нему. Календарь "Народной воли" с портретами всех политических деятелей. Затем рукописное издание К-Маркса - 1-й том, он был тогда только один и переведён (в изд. Полякова). Затем были рукописные книги толстовские: "В чём моя вера"?, "Евангелие", исправленное Толстым. И мы даже книги продавали, когда попадало несколько экземпляров, через мои руки, они попадали или в Мотовилиху, или по станциям железных дорог, где некоторые начальники станций интересовались этими запрещёнными книгами. При чём, например, книга Толстого "В чём моя вера" распространялась по 5 руб. за экз.
Таков был состав библиотеки.
Эта библиотека переходила из рук оканчивающих курс и стремящихся в высшие учебные заведения в руки кандидатов, также мечтающих выйти из семинарии. Хотя несколько человек из семинаристов не желали терять право, полученное при окончании семинарии, пойти в учителя или священники и хотели пройти все 6 классов, а потом уже в высшее учебное заведение. Обычно большинство семинаристов, поступающих в высшее учебное заведение, шли в Медицинско-Хирургическую Академию, редко кто шёл прямо в Университет. Доктора: Никольский, Мультановский и Коровин достигли звания придворных врачей. Коровин был лейб-педиатором Двора, Мультановский - главный врач больницы морского ведомства.
В библиотеке была конспирация - кто выражал желание пользоваться этими книгами, ему не отказывали, но где они хранятся - это была конспирация. Когда я читал первую книгу, я не знал, кто библиотекарь. [36об]
Начиная с 3-го класса (с 78 года приблизительно) я получил приглашение взять эту библиотеку на своё ведение (очевидно, тот библиотекарь, который должен был выйти в высшее учебное заведение).
Я имел возможность взять эту библиотеку. Она была уже на частной квартире, так как её в семинарии разыскивало местное начальство: носился слух в обществе, что в семинарии есть такая библиотека, благодаря которой семинаристы обходятся без публичной библиотеки.
Я взял эту библиотеку от кончавшего 4 класса некто Добротворского Михаила (потом священника Лысьвенского завода) и Китаева (умершего в последствии). Я взял библиотеку и перетащил её к себе домой. Положение у меня было удобное, я до некоторой степени был не прикосновенен, т.к . отец был депутатом от духовного ведомства в правление семинарии. Квартира у нас была такая, что родители жили вверху, а мы с братом в нижнем этаже. Библиотеку я повестил в шкафу (дом стоял на углу Покровской и Осинской, теперь перестроен, купца Гудовщикова), и около двух лет она была в безопасности от семинарского начальства. Книги, которые требовались в семинарии, я уносил со своими учебными книгами. После обеда семинаристы представлялись сами себе часа на 2, весь день дортуары были наверху заперты, и семинаристы это время проводили в классах. Тут происходили сражения между классами - никто из начальства не появлялся, т.к. опасно было и проходить. И в этой толкотне я приносил книги и давал т.т., которые давали требования от лица других, которым и передавали эти книги читать.
Я задумал в 79 году пойти в университет, но вышло тогда распоряжение, высочайше утверждённое - прекратить доступ в университет без аттестата зрелости семинаристам, кроме Ярославского Юридического лицея и Нежинского Историко-Филологического института.
Я должен был сдать библиотеку, и я сдал её дальнему своему родственнику, который перешел в 5-й класс (он не мог выйти священником, т. к. были отрублены у правой руки пальцы, и он не мог исполнять обязанности священника) и он хотел окончить 6 классов, и таким образом Платон Кудрявцев был библиотекарем, о котором у Седых и Короленко есть воспоминания.
Короленко приехал сюда, в то время, как я был ещё библиотекарем. Он приехал сюда в начале апреля, познакомится с ним мне [37] пришлось несколько месяцев спустя и как раз через Плат она Кудрявцева. Однажды вечером он приходит ко мне и говорит: "Пойдём, Иван к Короленко, у него бывают вечера, и он очень охотно встречает приходящую к нему на вечер всю молодежь и поднадзорных".
И мы в первый раз пошли к нему. Это было в том доме, который я просил сфотографировать, но его сфотографировали со двора, где был вход в квартиру(Соликамская ул. д. №15). Это длинный худенький домик (Мраморная доска уже заказана). Зайдёшь во двор, там крыльцо, из сеней налево комната, где жил В.Г. Короленко.
Пришли мы туда, сборище видимо началось, было уже несколько человек. Меблировка квартиры была очень скудная, небольшое количество стульев, в углу большой самовар кипит, на столе стоят кружки глиняные для чаю, желающий должен был сам подходить, сам наливать и чай пить. Короленко сидит посредине комнаты на маленькой колодке сапожника. Сам Короленко в одной вещи (?) говорил, что приехал и сделал вывеску - "Сапожник принимает заказы". Но в то время, как был я, он сомневался в своей работе т.к. первый заказ был так неудачен. Он сомневался в возможности прожить в таком городе, как Пермь, где обувь требуется хорошая, требуется изящество на обувь, но первые сапоги или туфли, сшитые им, были не удачны, они все морщились. Но заказчица ему говорит: "Ничего, на ноге они не будут морщится".
Короленко - человек довольно плотного сложения, красивый, в русском вкусе, лицо, обрамлённое бородкой и с шапкой густых волос, кругом в скобку подстриженных. Мы познакомились, тут было ещё несколько человек, в том числе и Паннетина, Волохов (мы его звали Маркушкой Волоховым, по роману Килмиковой. А.С.).
Сам Короленко являлся только слушателем, за 2-3 раза, как мне удалось у него быть, я не слыхал, чтобы он давал реплики. Он представлял свободу обмениваться мнениями присутствующим, которые пили чай и горячё сцеплялись по разным вопросам. Он делал как-бы резюме, или, желая примерить или вывести из ложных пунктов, на которые встали, направлял разговор. Короленко отличался молчаливостью.
Больше я у Короленко не бывал, т.к. когда в начале 80-х годов я кончил семинарию и сдал библиотеку П. Кудрявцеву, [37об] оказалось вышел закон, запрещающий поступление семинаристов без аттестата зрелости, и я решил сдать на аттестат зрелости вместе с товарищами: Дьячковым, Удинцевым Ник. и Овчинниковым Н. М. Мы стали готовится успешно. Я занимался по 16 часов в сутки, т. к. все предметы у нас почти не проходились или проходились в старом виде (Седых писал об этом оптимистически). Мы были совершенно не готовы, мы не знали ни математики, ни физики. Однако мы взяли преферанс (преимущество) перед гимназистами, которые кончили курс гимназии и привыкли к своим преподавателям, и должны были приноравливатся. Мы, семинаристы, оказались лучше подготовленными по литературной работе, и на ней мы с Овчинниковым получили по четвёрке, никто из гимназистов не получил больше 3-х, а большинство двойки получило. Точно так-же по истории и отчасти по математике, хотя в семинарии проходили до извлечения корней 2-й ступени, а там математика проходилась вся, конечно. А в языках - греческом, латинском, в особенности в немецком, которые у нас почти не преподавались - большинство из нас провалились, т. к. языки мы проходили самым мёртвым способом, тогда как в классической гимназии они были поставлены хорошо, там свободно переводили на русский и разбирали во всех правилах. Мы запоминали массу слов, но орудовать ими не могли.
У меня жена училась в институте и великолепно знает французский и немецкий язык, но за границей она затруднялась в подыскании слов, я знал больше слов, и благодаря этому мы с честью выходили из всех затруднений. Я подсказывал слова, а она комбинировала их.
Из нас семинаристов, выдержали на аттестат только 2. Я и другие оказались не выдержавшими экзамен, и нам предстояло поступить в 2 уч.заведения, которые были предоставлены для семинаристов - только по поверочным экзаменам. И осенью я вместе с Удинцовым поехал в Ярославль и там приступил к поверочным экзаменам, в том числе и латинскому языку, который у нас сошёл.
Таким образом, занятия, подготовки к экзаменам, а затем от"езд в августе 80 года, не дали мне возможности бывать у Короленко, и только уже в Ярославле я узнал, что после отказа от принесения присяги Александру ІІІ Короленко был сослан в Якутскую область.
Был ещё один момент, когда я с ним встретился - это было на вокзале, когда привезли партию политических ссыльных каторжан, в том числе был и Мышкин. Короленко, которому уже было нечего терять, [38] вышел на перрон, который был закрыт жандармами, можно было быть только в зало 1 класса. Я стоял там у окна и видел этого Мышкина, которого мне показали следующие лица: […]
Лично я у Короленко не был. Короленко как раз попал в ссылку 1 августа 1880 года, 15 августа он был, по видимому, на пути в Сибирь - в Тобольске. Всего в Перми он был год с несколькими месяцами.
И так я уехал в Ярославль и там поступил в лицей. Первый год я там проучился благополучно, перешёл на второй курс. Затем в 1882 г. начались студенческие забастовки. В декабре, а может быть и в январе я начал получать письма о том, что происходят безпорядки. Эти письма были информационного характера, чтобы познакомить всех учащихся высших учебных заведений с этим и найти поддержку.
Первый инцидент был в Казани, где [учился] один из бывших гимназистов, с которым я держал вместе экзамен - Воронцов (его в шутку звали "граф Воронцов"). Когда мы стали готовиться к экзаменам, то завели экзамены с наиболее либеральными гимназистами, мы собирались в разных квартирах, проводили время в разговорах, в знакомстве друг с другом.
Из Казани писал мне товарищ Воронцова - Алексеев, о том, что произошла такая-то история, что Воронцов дал подщёчину попечителю округа во время годового акта в университете на почве политических требований в защиту прав студенчества, которое в это время уже встречало всевозможные воздействия в качестве борьбы с крамолой.
Я счёл нужным это письмо огласить. Собрались мы вечером в лицей, и я огласил его среди собравшихся студентов. В связи с этим правом у нас тогда была также своя борьба за приобретение прав самодеятельности. Мы подали предложение: во-первых, чтобы библиотека лицейская была расширена и приближена к студентам, т.к. ею пользоваться нам было очень трудно, она была подразделена, кроме того, на фундаментальную, из которой книги выдавались только по специальному разрешению. Мы указывали, что её нужно сделать более доступной для учащихся. Библиотека была ценная, лицей назывался Демидовским, уральские богачи Демидовы покровительствовали и давали большие средства на свой лицей, а поэтому была возможность приобретать за границей все [38об] редкие издания. Эта библиотека считалась, одной из богатейших (лучших) библиотек.
Мы настаивали так-же на том, что т.к. большинство из нас было из семинаристов, я, более обеспечиваемый родителями, получал 25 руб. в месяц, и это был предел, которого нельзя было переступить, а большинстве и этого не имели. Вопрос питания для нас был существенным вопросом, и мы добивались, чтобы нам разрешили открыть столовую на началах самоуправления. Всё это встречало препятствия.
Затем два письма я получил от Померанцева Вадима, он писал тоже и сообщал о сходках и забастовках студентов, подробно излагал все обстоятельства. Получив их, я не выдержал, не стал дожидаться вечера, сейчас же сообщил о них на всех курсах.
Там были т.т., которые резко определялись как более либеральные, политически настроенные, и все они являлись в наш класс. Я сел за парту и начал читать эти письма, кругом меня была стена студентов. Когда взошёл помощник смотрителя по надзору за студентами Миневрин, бездарный молодой учёный, который у руководителя Капустина был чем-то в роде шпики, он сразу по голосу не мог определить, кто читает, а посмотреть они не могли пробиться: студенты не пускали.
Я прочитал эти письма, и тут-же было вынесено несколько решений - усилить борьбу, поддержать начинавшееся движение в других городах. Но кто-то, вероятно, из лиц, не сочувствующих этому, сделал предположение по голосу, что читает Остроумов, и администрации это сделалась известным. Но я пользовался особым внимание 2-х профессоров: профессора административного права Тарасова Ив. Троф. - очень симпатичного человека, идущего на встречу молодёжи, и Исаева - политико-экон., это был лично мне не симпатичный человек, но пользовался популярностью либерала, особенно потому, что он заведывал статистикой Петербургского земства. Эти профессора предоставили мне права бывать у них по вечерам, чтобы обмениваться мнениями и снабжать меня книгами из своих специальных библиотек.
Исаев - он лично мне не нравился, но я был в хороших с ним отношениях. В конце декабря я прихожу к нему переменить книгу, которые у меня были, перед тем я взял у него книгу на немецком языке о переселениях, хотел писать конкурсную работу, зашёл к нему. Исаев сидит за книгой, он был нервно настроен. Я обратил внимание на то, что он мало разговорчив. Я ушёл к Тарасову - он мне говорит, что нужно в [39] посещениях сделать перерыв. Мы разговаривали долго. Он вдруг говорит: "Знаете что, я вам дал бы один совет, но с условием, что вы его выполните безусловно". Я подумал и говорю: "Нет, не могу дать слова". Он говорит: "Как хотите". Любезно со мною простился.
А ночью у меня был обыск с участием Миневрина, меня арестовали, осудили в ссылку и отправили в г. Пермь с жандармами. Оказалось, ночью состоялось заседание Правления лицея, где говорили, что меня как зачиньщика безпорядков нужно удалить из лицея на 2 года с правом возврата и выслать на родину. И меня, раба божьего, препроводили в Пермь, все 1500 вёрст от Нижнего. Там был и Пелевин, и Часовников, кандидат к профессорскому званию. У меня хранилась бумажка: "За проделанные в лицее безпорядки выслать на родину под надзор полиции".
Таким образом я прибыл в Пермь. Что-то надо было делать? Поступить на службу я не заботился, т.к. отец довольно милосердно отнёсся ко мне, сделал маленький выговор, очень мало разговаривал со мною, старался держаться в стороне, но особых сцен не было. Я остался обеспеченным, было, где существовать и кормиться. Определённых занятий я не считал нужным искать, решил, что возвращусь опять в лицей.
В это время я опять завёл сношение с этой старой библиотекой, помогал библиотекарю в передаче книг по разным кружкам, связь была и с гимназией. А потом оказалась политическая жилка, я стал увлекаться организацией политических кружков на почве партии народной воли, специальный кружок, куда вошёл один из Дьячков Апполоний, Грибин (присяжный поверенный). Кружок образовался специально политический - для получения нелегальной литера туры и её распространения. Этот кружок у нас скоро распался потому, что т.т. мои нашли, что слишком деспотично себя веду - распоряжаюсь, недостаточно их информируя о своих намерениях и действиях. Между тем, если я брался за дело, мне требовалось, чтобы оно делалось живо, горячо и скоро, они-же делали с прохладцей, и я часто не дожидался совещания, я делал всё сам.
Таким образом я получал нелегальную литературу через старую связь с бывшими семинаристами, которые привозили эту литературу. Наша задача была дальше распространить эту литературу, а точно также заниматься сбором пожертвований на красный крест [39] для ссыльных каторжан. Никакого оформления это дело не имело. Книги распространялись среди старых знакомых по линии железной дороги (тогда ещё с губернским земством, со служащими связи не было). Сергеев Ник. Ив. близко стоял к библиотеке и через него направлялись все требования, какие были. Помню, в Тагиле был начальник станций Руднев, ему послали, некоторых я даже не знал - они заявляли, что столько-то экземпляров вышлите, деньги будут уплочены. Или просто приносили деньги. Были и отдельное лица, брали книги и просто учащиеся и семинаристы, и гимназисты для себя лично.
Таким образом, кружок этот распался и у меня не, получилось возможности широко развить это дело, одному работать было трудно и опасно. В это время у меня были знакомые среди инженеров Мотовилихи. В Мотовилихе в то время работал Зязин, сын местного торговца, разошедшийся с родителями и живший уроками в [своей] квартире, где я с ним и виделся. У него как постоянного жителя Мотовилихи было знакомство с рабочими завода, и через него, и должно быть, через Полувицева я принял участие в организации библиотеки Мотовилихинской, которая была открыта при заводоуправлении. Библиотека была легальная для рабочих. В этой библиотеке были собрания, терпимые начальством, на которых рабочим читались […], давались об"яснения, это официальная часть, и неофициальная - чисто политическая - снабжение нелегальной литературой при посредстве этой библиотеки и её участников. Таким образом я и попал в эту историю мотовилихинского движения, которое видал Мироносинский (при губернаторе Анастасьеве). Когда он был назначен Приставом, я его узнать не мог, очевидно, я с ним не встречался в то время.
Я упустил, между прочим, детали - когда распался кружок чисто политический, я не мог на этом успокоится, я решил вместе с рядом семинаристов - Дьячков Аполлоний, Волков, и при участии нескольких гимназистов, которые, не знаю почему, приняли участие в этой истории - решили издавать газету гектографическую. Мы сами сварили массу, купили чернил. Газета называлась "Школа". Идея её была об"единить учащуюся молодёжь, т.к. рознь была между гимназистами и семинаристами очень сильная, и мы при необходимости держать экзамены совместно с гимназистами увидали необходимость иметь возможность расчитывать на дружеские отношения с ними и их помощь. Попутно преследовались политические цели.
Первая передовая статья, написанная мною, была на тему "Необходимость единения, как лучшего способа достижения общих задач". [40]
Мы начали работать. В редакционном комитете были Крючков и Ильиных. Когда я предложил редакционному комитету (в квартире этих двух гимназистов, в доме Крючкова рядом с […]) - давайте такую тему изобразим - дадим корректуру - тогда был директор гимназии Грацинский (он был тайный советник), ему было 80 лет, и он женился на начальнице гимназии Чернявской, которая вышла за него в надежде на получение богатой пенсии, - изобразить Границкого на осле, а жену его тянущую, и т.к. они были несогласны, и тут выяснилось наше несходство. Ильин возмутился.
Редакционный комитет распался, мне пришлось одному писать статьи. Я писал и передовицы, и фельетоны, и статьи под разными псевдонимами. Таким образом мы издали 10 номеров. В одном из фельетонов, я помню, в 4 № о том, что говорят о "Школе", и фельетон кончается тем, что: "Сказал один семинарист - издаёт газету, это какой-нибудь криминалист". И всё в этом духе.
Читателей газеты было очень мало. Состав редакции в то время был такой: я в качестве редактора и сотрудников, Волков в качестве воспроизводителя на гектографе и Дьячков - переписчик, а Паневиц был посыльным - приносил готовый материал и разносил газету по подписчикам, т е. был на посылушках нами всеми. Таким образом мы издали 10 №№, одна статья в них была даже философская, я её поместил, не понимая её содержания. Эту статью приписывали Кирпищиковой Анне Александровне.
Затем 10 № мне пришлось переписывать самому, т.к. переписчик отказался, бранил я его у себя в комнате, в доме отца. Был у меня шкаф, внизу было бельё, а два маленьких ящика были на ключе, переписанное лежало там, там же были гектографические чернила.
Приезжает полицмейстер Кокорин: "Покажите, где ваша комната". Показываю, комната маленькая - кровать, стол и шкафик, комната полутёмная. Обыскивали всё тщательнейшим образом, увидевши, что всё в комнате без результата, ящики не закрыты с бельём, посмотрели - бельё, бельё - надоело им, махнули рукой и только. Фактические доказательства сохранились все на лицо. После этого обыска меня, раба божьего, сейчас же в полицейскую часть. Оказалось, что этот обыск был на другой день после арестов в Мотовилихе. Я там бывал у Зязина и ещё где-то. Мироносицкий меня, очевидно, не видел, мотовилихинцы попали в список, а я нет, но всё же обыск произвели и к этому делу привлекли.
Когда меня переселили в тюрьму, тогда я узнал, что их арестовали в [40об] в Мотовилихе около 100 чел., и тогда я понял, что этот обыск был в связи с этим делом. Всё время, пока я сидел в тюрьме, мне свиданий не разрешали (4 м-ца), но мне сообщали, что Паневица мать, которая пользовалась особыми привилегиями, рассказала ему, что на другой день моя мать вскрыла ящик и всё сожгла в печке, таким образом, следы возможности обвинения по пред"явлению фактических материалов исчезли.
Мы оказались в тюрьме, по какому делу - я не знал. Приходил товарищ прокурора Тихомиров, пробовал выяснить, кто какие показания может дать. Я упорно отказывался какое дать показание. Решил, лучше молчать, говорил: "Пред"явите обвинение. Что я буду говорить?" Приехал он раз, два, наконец, приезжает третий раз: "Ну, Островский, вы не можете сказать, а про вас пишут, пишут". И оказалось, что всё, что пишут, относилось к показаниям Паневица, который, когда его стали спрашивать, под влиянием матери, вероятно, её слез, рассказал об этом журнале, о том кто его издавал и т.п.
Остроумов Иван Григорьевич
Часть 2
ВКП(б).
19-23/V-28г.
ВОСПОМИНАНИЯ тов. И.Г. ОСТРОУМОВА.
Надо начать с последних годов учения.
Это было в 78-79 году.
В Семинарии в последние годы учения в 3-4 классе (я 6 классов не кончил, как большинство семинаристов, которые стремились в высшее учебное заведение) у нас был небольшой кружок среди семинаристов (это происходило в Пермской семинарии, в этом самом здании). Кружок, который, так сказать, представлял свободномыслящую группу семинаристов, не смешовавшихся с массой, но державшихся особо, так как среди семинаристов были такие, которые удерживались в семинарии, в виду многих подводных камней при прохождении курса, тем, что наушничали на остальных. Приходилось быть осторожным.
В числе лиц, входивших в группу, был между прочим мой закадычный приятель - Николай Михайлович Овчинников, с которым я был очень дружен. Было ещё несколько человек, которые мечтали выйти из 4 класса (и действительно вышло человек 8) и поступить в высшее учебное заведение, мечтали пойти туда изобрать себе карьеру не соответствующую духовному ведомству.
Вот этот небольшой кружок, человек в 8-10, максимум, из общего числа 30-40 человек, интересовался более менее живо литературой, общественными вопросами по стольку, поскольку вообще они до нас достигали. Этот кружок стоял близко и к работе семинарской ученической библиотеки, которая возникала, как свидетельствует жандармский полковник в деле Платона Кудрявцева, о котором говорит и Короленко, с начала 60-х годов и безболезненно существовала до 80-х, несмотря на такие элементы, о которых я говорил ранее, удавалось хранить эту библиотеку. Сначала она хранилась в классах семинарии, там были высокие шкафы, у которых были глубокие карнизы, лезли туда, поставив парты.
Существование библиотеки было вызвано тем обстоятельством, что семинаристам запрещалось брать книги в библиотеках, за это даже грозило исключение. Выписывать газет было нельзя, и в этой библиотеке были сосредоточены такие собрания, которые нигде нам достать было нельзя. Были книги материалистического направления, исторические книги, вроде Бокля, затем были книги, задевающие политические вопросы, большим успехом пользовались: "Что делать" Чернышевского, М.Д. Швейцер, Флеровский, Миртов - [36] "исторические письма" и т.д., Молешатт, Карл Ф. - и так было несколько десятков книг. Потом, когда я вступил в библиотеку, там было книг уже сотни, т.к. те семинаристы, которые выходили из 4-го класса и поступали в высшие учебные заведения (в том числе Яковкин - известный химик, статья которого помещена в последней книжке наших трудов; Попов Ал. Степ. - изобретатель безпроволочного телеграфа; Мамин-Сибиряк) - все они приезжали на каникулы из университета и привозили эти книги в семинарию. Они первое этой библиотеке положили начало и их товарищи, и вот затем они её систематически пополняли.
Вместе с этими книгами была и чисто политическая литература, и я, помню, получил и сам раздавал: "Земля и Воля", "Чёрный передел", "Вестник народной воли" и первый выпуск приложений к нему. Календарь "Народной воли" с портретами всех политических деятелей. Затем рукописное издание К-Маркса - 1-й том, он был тогда только один и переведён (в изд. Полякова). Затем были рукописные книги толстовские: "В чём моя вера"?, "Евангелие", исправленное Толстым. И мы даже книги продавали, когда попадало несколько экземпляров, через мои руки, они попадали или в Мотовилиху, или по станциям железных дорог, где некоторые начальники станций интересовались этими запрещёнными книгами. При чём, например, книга Толстого "В чём моя вера" распространялась по 5 руб. за экз.
Таков был состав библиотеки.
Эта библиотека переходила из рук оканчивающих курс и стремящихся в высшие учебные заведения в руки кандидатов, также мечтающих выйти из семинарии. Хотя несколько человек из семинаристов не желали терять право, полученное при окончании семинарии, пойти в учителя или священники и хотели пройти все 6 классов, а потом уже в высшее учебное заведение. Обычно большинство семинаристов, поступающих в высшее учебное заведение, шли в Медицинско-Хирургическую Академию, редко кто шёл прямо в Университет. Доктора: Никольский, Мультановский и Коровин достигли звания придворных врачей. Коровин был лейб-педиатором Двора, Мультановский - главный врач больницы морского ведомства.
В библиотеке была конспирация - кто выражал желание пользоваться этими книгами, ему не отказывали, но где они хранятся - это была конспирация. Когда я читал первую книгу, я не знал, кто библиотекарь. [36об]
Начиная с 3-го класса (с 78 года приблизительно) я получил приглашение взять эту библиотеку на своё ведение (очевидно, тот библиотекарь, который должен был выйти в высшее учебное заведение).
Я имел возможность взять эту библиотеку. Она была уже на частной квартире, так как её в семинарии разыскивало местное начальство: носился слух в обществе, что в семинарии есть такая библиотека, благодаря которой семинаристы обходятся без публичной библиотеки.
Я взял эту библиотеку от кончавшего 4 класса некто Добротворского Михаила (потом священника Лысьвенского завода) и Китаева (умершего в последствии). Я взял библиотеку и перетащил её к себе домой. Положение у меня было удобное, я до некоторой степени был не прикосновенен, т.к . отец был депутатом от духовного ведомства в правление семинарии. Квартира у нас была такая, что родители жили вверху, а мы с братом в нижнем этаже. Библиотеку я повестил в шкафу (дом стоял на углу Покровской и Осинской, теперь перестроен, купца Гудовщикова), и около двух лет она была в безопасности от семинарского начальства. Книги, которые требовались в семинарии, я уносил со своими учебными книгами. После обеда семинаристы представлялись сами себе часа на 2, весь день дортуары были наверху заперты, и семинаристы это время проводили в классах. Тут происходили сражения между классами - никто из начальства не появлялся, т.к. опасно было и проходить. И в этой толкотне я приносил книги и давал т.т., которые давали требования от лица других, которым и передавали эти книги читать.
Я задумал в 79 году пойти в университет, но вышло тогда распоряжение, высочайше утверждённое - прекратить доступ в университет без аттестата зрелости семинаристам, кроме Ярославского Юридического лицея и Нежинского Историко-Филологического института.
Я должен был сдать библиотеку, и я сдал её дальнему своему родственнику, который перешел в 5-й класс (он не мог выйти священником, т. к. были отрублены у правой руки пальцы, и он не мог исполнять обязанности священника) и он хотел окончить 6 классов, и таким образом Платон Кудрявцев был библиотекарем, о котором у Седых и Короленко есть воспоминания.
Короленко приехал сюда, в то время, как я был ещё библиотекарем. Он приехал сюда в начале апреля, познакомится с ним мне [37] пришлось несколько месяцев спустя и как раз через Плат она Кудрявцева. Однажды вечером он приходит ко мне и говорит: "Пойдём, Иван к Короленко, у него бывают вечера, и он очень охотно встречает приходящую к нему на вечер всю молодежь и поднадзорных".
И мы в первый раз пошли к нему. Это было в том доме, который я просил сфотографировать, но его сфотографировали со двора, где был вход в квартиру(Соликамская ул. д. №15). Это длинный худенький домик (Мраморная доска уже заказана). Зайдёшь во двор, там крыльцо, из сеней налево комната, где жил В.Г. Короленко.
Пришли мы туда, сборище видимо началось, было уже несколько человек. Меблировка квартиры была очень скудная, небольшое количество стульев, в углу большой самовар кипит, на столе стоят кружки глиняные для чаю, желающий должен был сам подходить, сам наливать и чай пить. Короленко сидит посредине комнаты на маленькой колодке сапожника. Сам Короленко в одной вещи (?) говорил, что приехал и сделал вывеску - "Сапожник принимает заказы". Но в то время, как был я, он сомневался в своей работе т.к. первый заказ был так неудачен. Он сомневался в возможности прожить в таком городе, как Пермь, где обувь требуется хорошая, требуется изящество на обувь, но первые сапоги или туфли, сшитые им, были не удачны, они все морщились. Но заказчица ему говорит: "Ничего, на ноге они не будут морщится".
Короленко - человек довольно плотного сложения, красивый, в русском вкусе, лицо, обрамлённое бородкой и с шапкой густых волос, кругом в скобку подстриженных. Мы познакомились, тут было ещё несколько человек, в том числе и Паннетина, Волохов (мы его звали Маркушкой Волоховым, по роману Килмиковой. А.С.).
Сам Короленко являлся только слушателем, за 2-3 раза, как мне удалось у него быть, я не слыхал, чтобы он давал реплики. Он представлял свободу обмениваться мнениями присутствующим, которые пили чай и горячё сцеплялись по разным вопросам. Он делал как-бы резюме, или, желая примерить или вывести из ложных пунктов, на которые встали, направлял разговор. Короленко отличался молчаливостью.
Больше я у Короленко не бывал, т.к. когда в начале 80-х годов я кончил семинарию и сдал библиотеку П. Кудрявцеву, [37об] оказалось вышел закон, запрещающий поступление семинаристов без аттестата зрелости, и я решил сдать на аттестат зрелости вместе с товарищами: Дьячковым, Удинцевым Ник. и Овчинниковым Н. М. Мы стали готовится успешно. Я занимался по 16 часов в сутки, т. к. все предметы у нас почти не проходились или проходились в старом виде (Седых писал об этом оптимистически). Мы были совершенно не готовы, мы не знали ни математики, ни физики. Однако мы взяли преферанс (преимущество) перед гимназистами, которые кончили курс гимназии и привыкли к своим преподавателям, и должны были приноравливатся. Мы, семинаристы, оказались лучше подготовленными по литературной работе, и на ней мы с Овчинниковым получили по четвёрке, никто из гимназистов не получил больше 3-х, а большинство двойки получило. Точно так-же по истории и отчасти по математике, хотя в семинарии проходили до извлечения корней 2-й ступени, а там математика проходилась вся, конечно. А в языках - греческом, латинском, в особенности в немецком, которые у нас почти не преподавались - большинство из нас провалились, т. к. языки мы проходили самым мёртвым способом, тогда как в классической гимназии они были поставлены хорошо, там свободно переводили на русский и разбирали во всех правилах. Мы запоминали массу слов, но орудовать ими не могли.
У меня жена училась в институте и великолепно знает французский и немецкий язык, но за границей она затруднялась в подыскании слов, я знал больше слов, и благодаря этому мы с честью выходили из всех затруднений. Я подсказывал слова, а она комбинировала их.
Из нас семинаристов, выдержали на аттестат только 2. Я и другие оказались не выдержавшими экзамен, и нам предстояло поступить в 2 уч.заведения, которые были предоставлены для семинаристов - только по поверочным экзаменам. И осенью я вместе с Удинцовым поехал в Ярославль и там приступил к поверочным экзаменам, в том числе и латинскому языку, который у нас сошёл.
Таким образом, занятия, подготовки к экзаменам, а затем от"езд в августе 80 года, не дали мне возможности бывать у Короленко, и только уже в Ярославле я узнал, что после отказа от принесения присяги Александру ІІІ Короленко был сослан в Якутскую область.
Был ещё один момент, когда я с ним встретился - это было на вокзале, когда привезли партию политических ссыльных каторжан, в том числе был и Мышкин. Короленко, которому уже было нечего терять, [38] вышел на перрон, который был закрыт жандармами, можно было быть только в зало 1 класса. Я стоял там у окна и видел этого Мышкина, которого мне показали следующие лица: […]
Лично я у Короленко не был. Короленко как раз попал в ссылку 1 августа 1880 года, 15 августа он был, по видимому, на пути в Сибирь - в Тобольске. Всего в Перми он был год с несколькими месяцами.
И так я уехал в Ярославль и там поступил в лицей. Первый год я там проучился благополучно, перешёл на второй курс. Затем в 1882 г. начались студенческие забастовки. В декабре, а может быть и в январе я начал получать письма о том, что происходят безпорядки. Эти письма были информационного характера, чтобы познакомить всех учащихся высших учебных заведений с этим и найти поддержку.
Первый инцидент был в Казани, где [учился] один из бывших гимназистов, с которым я держал вместе экзамен - Воронцов (его в шутку звали "граф Воронцов"). Когда мы стали готовиться к экзаменам, то завели экзамены с наиболее либеральными гимназистами, мы собирались в разных квартирах, проводили время в разговорах, в знакомстве друг с другом.
Из Казани писал мне товарищ Воронцова - Алексеев, о том, что произошла такая-то история, что Воронцов дал подщёчину попечителю округа во время годового акта в университете на почве политических требований в защиту прав студенчества, которое в это время уже встречало всевозможные воздействия в качестве борьбы с крамолой.
Я счёл нужным это письмо огласить. Собрались мы вечером в лицей, и я огласил его среди собравшихся студентов. В связи с этим правом у нас тогда была также своя борьба за приобретение прав самодеятельности. Мы подали предложение: во-первых, чтобы библиотека лицейская была расширена и приближена к студентам, т.к. ею пользоваться нам было очень трудно, она была подразделена, кроме того, на фундаментальную, из которой книги выдавались только по специальному разрешению. Мы указывали, что её нужно сделать более доступной для учащихся. Библиотека была ценная, лицей назывался Демидовским, уральские богачи Демидовы покровительствовали и давали большие средства на свой лицей, а поэтому была возможность приобретать за границей все [38об] редкие издания. Эта библиотека считалась, одной из богатейших (лучших) библиотек.
Мы настаивали так-же на том, что т.к. большинство из нас было из семинаристов, я, более обеспечиваемый родителями, получал 25 руб. в месяц, и это был предел, которого нельзя было переступить, а большинстве и этого не имели. Вопрос питания для нас был существенным вопросом, и мы добивались, чтобы нам разрешили открыть столовую на началах самоуправления. Всё это встречало препятствия.
Затем два письма я получил от Померанцева Вадима, он писал тоже и сообщал о сходках и забастовках студентов, подробно излагал все обстоятельства. Получив их, я не выдержал, не стал дожидаться вечера, сейчас же сообщил о них на всех курсах.
Там были т.т., которые резко определялись как более либеральные, политически настроенные, и все они являлись в наш класс. Я сел за парту и начал читать эти письма, кругом меня была стена студентов. Когда взошёл помощник смотрителя по надзору за студентами Миневрин, бездарный молодой учёный, который у руководителя Капустина был чем-то в роде шпики, он сразу по голосу не мог определить, кто читает, а посмотреть они не могли пробиться: студенты не пускали.
Я прочитал эти письма, и тут-же было вынесено несколько решений - усилить борьбу, поддержать начинавшееся движение в других городах. Но кто-то, вероятно, из лиц, не сочувствующих этому, сделал предположение по голосу, что читает Остроумов, и администрации это сделалась известным. Но я пользовался особым внимание 2-х профессоров: профессора административного права Тарасова Ив. Троф. - очень симпатичного человека, идущего на встречу молодёжи, и Исаева - политико-экон., это был лично мне не симпатичный человек, но пользовался популярностью либерала, особенно потому, что он заведывал статистикой Петербургского земства. Эти профессора предоставили мне права бывать у них по вечерам, чтобы обмениваться мнениями и снабжать меня книгами из своих специальных библиотек.
Исаев - он лично мне не нравился, но я был в хороших с ним отношениях. В конце декабря я прихожу к нему переменить книгу, которые у меня были, перед тем я взял у него книгу на немецком языке о переселениях, хотел писать конкурсную работу, зашёл к нему. Исаев сидит за книгой, он был нервно настроен. Я обратил внимание на то, что он мало разговорчив. Я ушёл к Тарасову - он мне говорит, что нужно в [39] посещениях сделать перерыв. Мы разговаривали долго. Он вдруг говорит: "Знаете что, я вам дал бы один совет, но с условием, что вы его выполните безусловно". Я подумал и говорю: "Нет, не могу дать слова". Он говорит: "Как хотите". Любезно со мною простился.
А ночью у меня был обыск с участием Миневрина, меня арестовали, осудили в ссылку и отправили в г. Пермь с жандармами. Оказалось, ночью состоялось заседание Правления лицея, где говорили, что меня как зачиньщика безпорядков нужно удалить из лицея на 2 года с правом возврата и выслать на родину. И меня, раба божьего, препроводили в Пермь, все 1500 вёрст от Нижнего. Там был и Пелевин, и Часовников, кандидат к профессорскому званию. У меня хранилась бумажка: "За проделанные в лицее безпорядки выслать на родину под надзор полиции".
Таким образом я прибыл в Пермь. Что-то надо было делать? Поступить на службу я не заботился, т.к. отец довольно милосердно отнёсся ко мне, сделал маленький выговор, очень мало разговаривал со мною, старался держаться в стороне, но особых сцен не было. Я остался обеспеченным, было, где существовать и кормиться. Определённых занятий я не считал нужным искать, решил, что возвращусь опять в лицей.
В это время я опять завёл сношение с этой старой библиотекой, помогал библиотекарю в передаче книг по разным кружкам, связь была и с гимназией. А потом оказалась политическая жилка, я стал увлекаться организацией политических кружков на почве партии народной воли, специальный кружок, куда вошёл один из Дьячков Апполоний, Грибин (присяжный поверенный). Кружок образовался специально политический - для получения нелегальной литера туры и её распространения. Этот кружок у нас скоро распался потому, что т.т. мои нашли, что слишком деспотично себя веду - распоряжаюсь, недостаточно их информируя о своих намерениях и действиях. Между тем, если я брался за дело, мне требовалось, чтобы оно делалось живо, горячо и скоро, они-же делали с прохладцей, и я часто не дожидался совещания, я делал всё сам.
Таким образом я получал нелегальную литературу через старую связь с бывшими семинаристами, которые привозили эту литературу. Наша задача была дальше распространить эту литературу, а точно также заниматься сбором пожертвований на красный крест [39] для ссыльных каторжан. Никакого оформления это дело не имело. Книги распространялись среди старых знакомых по линии железной дороги (тогда ещё с губернским земством, со служащими связи не было). Сергеев Ник. Ив. близко стоял к библиотеке и через него направлялись все требования, какие были. Помню, в Тагиле был начальник станций Руднев, ему послали, некоторых я даже не знал - они заявляли, что столько-то экземпляров вышлите, деньги будут уплочены. Или просто приносили деньги. Были и отдельное лица, брали книги и просто учащиеся и семинаристы, и гимназисты для себя лично.
Таким образом, кружок этот распался и у меня не, получилось возможности широко развить это дело, одному работать было трудно и опасно. В это время у меня были знакомые среди инженеров Мотовилихи. В Мотовилихе в то время работал Зязин, сын местного торговца, разошедшийся с родителями и живший уроками в [своей] квартире, где я с ним и виделся. У него как постоянного жителя Мотовилихи было знакомство с рабочими завода, и через него, и должно быть, через Полувицева я принял участие в организации библиотеки Мотовилихинской, которая была открыта при заводоуправлении. Библиотека была легальная для рабочих. В этой библиотеке были собрания, терпимые начальством, на которых рабочим читались […], давались об"яснения, это официальная часть, и неофициальная - чисто политическая - снабжение нелегальной литературой при посредстве этой библиотеки и её участников. Таким образом я и попал в эту историю мотовилихинского движения, которое видал Мироносинский (при губернаторе Анастасьеве). Когда он был назначен Приставом, я его узнать не мог, очевидно, я с ним не встречался в то время.
Я упустил, между прочим, детали - когда распался кружок чисто политический, я не мог на этом успокоится, я решил вместе с рядом семинаристов - Дьячков Аполлоний, Волков, и при участии нескольких гимназистов, которые, не знаю почему, приняли участие в этой истории - решили издавать газету гектографическую. Мы сами сварили массу, купили чернил. Газета называлась "Школа". Идея её была об"единить учащуюся молодёжь, т.к. рознь была между гимназистами и семинаристами очень сильная, и мы при необходимости держать экзамены совместно с гимназистами увидали необходимость иметь возможность расчитывать на дружеские отношения с ними и их помощь. Попутно преследовались политические цели.
Первая передовая статья, написанная мною, была на тему "Необходимость единения, как лучшего способа достижения общих задач". [40]
Мы начали работать. В редакционном комитете были Крючков и Ильиных. Когда я предложил редакционному комитету (в квартире этих двух гимназистов, в доме Крючкова рядом с […]) - давайте такую тему изобразим - дадим корректуру - тогда был директор гимназии Грацинский (он был тайный советник), ему было 80 лет, и он женился на начальнице гимназии Чернявской, которая вышла за него в надежде на получение богатой пенсии, - изобразить Границкого на осле, а жену его тянущую, и т.к. они были несогласны, и тут выяснилось наше несходство. Ильин возмутился.
Редакционный комитет распался, мне пришлось одному писать статьи. Я писал и передовицы, и фельетоны, и статьи под разными псевдонимами. Таким образом мы издали 10 номеров. В одном из фельетонов, я помню, в 4 № о том, что говорят о "Школе", и фельетон кончается тем, что: "Сказал один семинарист - издаёт газету, это какой-нибудь криминалист". И всё в этом духе.
Читателей газеты было очень мало. Состав редакции в то время был такой: я в качестве редактора и сотрудников, Волков в качестве воспроизводителя на гектографе и Дьячков - переписчик, а Паневиц был посыльным - приносил готовый материал и разносил газету по подписчикам, т е. был на посылушках нами всеми. Таким образом мы издали 10 №№, одна статья в них была даже философская, я её поместил, не понимая её содержания. Эту статью приписывали Кирпищиковой Анне Александровне.
Затем 10 № мне пришлось переписывать самому, т.к. переписчик отказался, бранил я его у себя в комнате, в доме отца. Был у меня шкаф, внизу было бельё, а два маленьких ящика были на ключе, переписанное лежало там, там же были гектографические чернила.
Приезжает полицмейстер Кокорин: "Покажите, где ваша комната". Показываю, комната маленькая - кровать, стол и шкафик, комната полутёмная. Обыскивали всё тщательнейшим образом, увидевши, что всё в комнате без результата, ящики не закрыты с бельём, посмотрели - бельё, бельё - надоело им, махнули рукой и только. Фактические доказательства сохранились все на лицо. После этого обыска меня, раба божьего, сейчас же в полицейскую часть. Оказалось, что этот обыск был на другой день после арестов в Мотовилихе. Я там бывал у Зязина и ещё где-то. Мироносицкий меня, очевидно, не видел, мотовилихинцы попали в список, а я нет, но всё же обыск произвели и к этому делу привлекли.
Когда меня переселили в тюрьму, тогда я узнал, что их арестовали в [40об] в Мотовилихе около 100 чел., и тогда я понял, что этот обыск был в связи с этим делом. Всё время, пока я сидел в тюрьме, мне свиданий не разрешали (4 м-ца), но мне сообщали, что Паневица мать, которая пользовалась особыми привилегиями, рассказала ему, что на другой день моя мать вскрыла ящик и всё сожгла в печке, таким образом, следы возможности обвинения по пред"явлению фактических материалов исчезли.
Мы оказались в тюрьме, по какому делу - я не знал. Приходил товарищ прокурора Тихомиров, пробовал выяснить, кто какие показания может дать. Я упорно отказывался какое дать показание. Решил, лучше молчать, говорил: "Пред"явите обвинение. Что я буду говорить?" Приехал он раз, два, наконец, приезжает третий раз: "Ну, Островский, вы не можете сказать, а про вас пишут, пишут". И оказалось, что всё, что пишут, относилось к показаниям Паневица, который, когда его стали спрашивать, под влиянием матери, вероятно, её слез, рассказал об этом журнале, о том кто его издавал и т.п.
Остроумов Иван Григорьевич
Часть 2