Е.К.Кудрявцев. НА ЗАРЕ ТУМАННОЙ ЮНОСТИ. Часть 2
Часть 1
НАЧАЛО РЕПРЕССИИ.
После случая с министром начальство насторожилось и некоторые из нас попали под подозрение. Меня, например, ГЕЛЬЦЕРМАН перевёл из отдалённого конца цеха на станок, стоящий у самой канцелярии, и наблюдал за мной собственной персоной. А раз прямо спросил меня, почему это ко мне подходят очень много рабочих и из различных цехов, постоят, о чём-то поговорят и уходят, и так целую смену кто-нибудь да стоит у станка.
- О чём вы говорите?
- Да, так, что служится, пустяки разные, я их не зову, сами подходят, а работе моей это не мешает.
Это происходило в 1899-м году. По разным признакам я догадывался, что меня хотят вышибить из Мастерских и ждали только случая.
Как-то я горячо поговорил с ГЕЛЬЦЕРМАНОМ от имени рабочих, отстаивая какие-то расценки. На другой день меня вызывают в Канцелярию цеха, и табельщик об"являет, что я оштрафован на один рубль "за агитацию", и просит расписаться в журнале. "Что такое, за какую агитацию?" - я не понимаю этого слова, а потому не расписываюсь. Ко мне подходит ГЕЛЬЦЕРМАН, кладёт на плечо руку и говорит:
- Не будем, г. КУДРЯВЦЕВ, притворяться. Мы с вами отлично знаем, что такое агитация.
- Как вам угодно, но я никогда не распишусь под тем, о чём я не имею понятия. Если вы раз"ясните, может быть, пойму.
Но ГЕЛЬЦЕРМАН раз"яснять не стал, а в тот же день, кажется, собственноручно, повесил в проходной об"явление, которое гласило:
"Токарь Механического цеха №… КУДРЯВЦЕВ оштрафован на один рубль за "агитацию".
Я понял, что долго мне в Мастерских не удержаться.
Пробу сил для планомерной борьбы оказывать было ещё рано. Но [74] и некоторые рабочие высказывали нетерпеливость и трудно было удержать их от единичных выступлений. Один из таковых, Василий ПЛЮСНИН, обиженный сбавкой расценки на свою работу, запустил тяжеловесной гайкой в ГЕЛЬЦЕРМАНА, но промахнулся и попал ею помощнику ПЕТУХОВУ в плечо, что хотя особого вреда не принесло, но ПЛЮСНИН попал в подозрение, у него сделан был обыск и арест. Просидел в тюрьме он три месяца и был освобождён. Это был первый арест.
ОБЩЕСТВО ПОТРЕБИТЕЛЕЙ.
Но что всего более показало, что рабочие уже не те, какими были до 1898 года, - это выборы уполномоченных в жел-дор. Об-во Потребителей.
Выборы до этого времени происходили так: Табельщик раздавал избирательные записки, которые в большинстве случаев не заполнялись, а если и заполнялись, то исключительно начальствующими лицами. Так велось всегда.
В 1899 году подоспели выборы новых уполномоченных. Получился полный перелом. У рабочих оказался список кандидатов, ничего общего с прежними не имеющий: в нём не оказалось ни одного Инженера, а все мелкие служащие и рабочие. Рабочие до того времени в уполномоченные итти не хотели, а потому от кандидатуры отказывались, рассуждая так: "Ну, что я там буду делать среди начальства? Для того, чтобы молчать, не стоит идти, а если заговоришь, то живо вылетишь". Но тут вдруг избирательные листки стали заполняться никому до сих пор неведомыми именами мелких служащих и рабочих, а именно: Павел Алексадров МАТВЕЕВ, Леонид Михайл. ЕЛЕНЕВ, Иван Павл. ЛАДЫЖНИКОВ, Леонид Иван. КАМЕНЕВ; из рабочих - КУДРЯВЦЕВ, АЛЕКСАНДРОВ, КОСТАРЕВ и т.д. Выборы прошли дружно, и о чудо! Все намеченные кандидаты служащие прошли, но из рабочих прошел пока один Евгений Константинович КУДРЯВЦЕВ, т.к. служащие ещё по незнакомству с рабочими мало их поддержали.
Первое же собрание уполномоченных закончилось скандалом. Чинно усевшиеся инженеры, старые заправилы, предвкушая предстоящее удовольствие обильной выпивки и роскошной закуски, обходящейся обществу каждый с"езд в несколько сот рублей, повело собрание как [75] и прежде, благодушно и во всём соглашаясь с Правлением. Вдруг собрание услышало такие речи, что не высидело и двух часов, как собрание пришлось закрыть.
Довели до сведения Начальника Дороги, считавшегося Председателем Общества, что в среду таких благонадёжных людей проникла "крамола". Начальник Дороги нашёл список уполномоченных не соответствующим и назначил новые выбора. На эти новые выбора рабочие и служащие ответили таким дружным сплочением, что провели тех же крамольников ещё большим количеством голосов, давший им по шестьсот и более голосов. Начальству пришлось воочию убедиться, что народ хочет вступать в свои права и хочет встать на свои собственные ноги.
С этого времени начинается уже более определённая борьба. В Мастерских намечен ряд рабочих к увольнению, но держалось это пока в секрете: искали подходящего предлога, чтобы сделать чистку. К концу 1899 года поступил в Мастерские рабочий Сормовского Завода ЗАЛОМОВ и тоже повёл агитацию, но скоро был замечен и вылетел. С другой же стороны повёл агитацию, держась как-то сепаратно, местный рабочий Ник. КАЗАРИНОВ, оказавшийся потом провакатором.
ЗАБАСТОВКА 1899 ГОДА И УВОЛЬНЕНИЕ.
К концу года как-то стихийно вышло нечто вроде забастовки. Рабочие, недовольные, кажется, снижением расценок (точно причину не помню), покинули Мастерские во время работы, а на другой день на работу не вышли, но не все, часть к забастовке не примкнула, а это показало, что сила наша ещё слишком слаба, чтобы начать правильную борьбу, и при том же это окончательно выдвинуло нежелательный для начальства элемент рабочих, которых как зачинщиков окончательно было решено вышибить из Мастерских. В первую голову был назначен я, кстати давший им к этому и причину.
Во время забастовки я, обходя ещё не покинувших Мастерские рабочих, наткнулся на токаря Т…ва, который один из всего верха Механического цеха, уже покинутого рабочими, оставался у станка и продолжал работать. Посоветовал ему сначала примкнуть к товарищам и выходить за проходную. Он, нахально глядя на меня, заявил, что я ему не указчик, а на товарищей ему наплювать. Я сгоряча пригрозил ему, что заставлю его силой. Всё это он донёс Начальству. [76]
Когда все успакоились, и наши требования были удовлетворены, я был вызван в кабинет Начальника. Там я увидел весь наличный состав администрации Мастерских. По лицам их было видно, что у них было совещание, и принято какое то решение. При моём входе с места поднялся ГЕЛЬЦЕРМАН и сделал мне на встречу несколько шагов.
- Вот что, КУДРЯВЦЕВ, у нас было совещание, и решено Вас уволить из Мастерских, я же предлагаю Вам, чтобы вы ушли добровольно, и мы дадим Вам тогда удостоверение, что вы уволились по собственному желанию. В противном случае, мы передадим дело жендармам. У нас есть доказательства, что вы, подстрекая рабочих к безчинству, угрожали при этом учинить насилие.
Я оглядел всех присутствующих и прочитал на их лицах свой приговор - согласился.
Таким порядком мне пришлось покинуть Мастерские в конце Ноября старого стиля 1899 года.
На другой же день после моего окончательного ухода из Мастерских в предателя Т. было брошено тяжеловесным куском железа, и только случайно, работая, он сделал движение головой, и гайка, просвистав мимо ушей, ударясь в колонну рикошетом, контузило ему ногу. Гайка была брошена РАГОЗИНЫМ.
ФАБРИЧНЫЙ ТЕРРОР.
Как и нужно было ожидать, моё увольнение было только началом. Не прошло и 2-х недель - приходит ко мне БРАТУХИН и сообщает, его тоже увольняют. Мастер БЕРНШТЕЙН придрался к совершеннейшим пустякам, расчёта пока он не взял. Что делать? Стали обсуждать положение: ведь если так пойдет дальше, то вышибут всю немногочисленную организацию. Назначено к расчету много, преждевременная забастовка выделила всех сознательных товарищей, и если допустить сделать "чистку", то всё опять пойдёт по старому и замрет опять всё надолго.
Надо бороться, но как? О коллективном протесте нечего и думать: это только ускорит развязку. Решили действовать вдвоём, не посещая в свои планы ни товарищей рабочих, ни тем более интеллигентных руководителей, которым трудно понять, какие условия создаются [77] среди рабочих, напуганных массовым увольнением передовых товарищей. Решили начать с малого и постепенно переходить к более серьёзному.
Сначала БРАТУХИН попугает своего гонителя БЕРНШТЕЙНА самолично, отнюдь не причиняя ему какого-либо вреда.
БЕРНШТЕЙН ходит на службу в 8 часов утра пешком и близь Мастерских по Верхотурской улице, проходит довольно безлюдным местом. Здесь его встретит БРАТУХИН и потребует, чтобы мастер не смел его безпричинно увольнять.
Встреча произошла. БРАТУХИН железной рукой сгрёб за грудь вертлявого Инженера.
- Примешь меня обратно работать, - рычит БРАТУХИН, борясь с желанием бацнуть по плешивой голове (фуражка сразу слетела) другой свободной рукой с пудовым кулаком, - если уволишь - все равно убью.
- Приходи в Мастерские.
- То-то, - и встряхнув ещё раз, как курёнка, БРАТУХИН выпустил свою жертву. А часа через два как ни в чём не бывало явился в Мастерские.
- А, БРАТУХИН, БРАТУХИН, вот тебе, вот тебе. Теперь не возмёшь меня за горло, - запрыгал перед ним Мастер, показывая револьвер. - Попгобуй теперь взять меня за горло, застгелю, застгелю.
БРАТУХИН чуть не расхохотался, глядя на комическую фигуру развоевавшегося тщедушного еврея, но встречу у забора, строя самую невинную рожу, конечно, отверг, но и расчёта пока не взял.
Стали опять ломать голову.
- Что делать?
- Надо его немножко остудить, горяч больно.
- Как?
- А вот как: Сегодня, смотри какой мороз, градусов 30 будет, а то и побольше, возьмем извозчика, под"едем к его дому и запустим ему в спальню полено. У него, кажется, детей нет, есть, да где-то в Москве учатся. Да так, чтобы пролетело сквозь обе рамы.
- Отлично. А где взять извозчика?
- Есть такой: Митька ПИРОЖКОВ.
- Идём искать Митьку.
Нашли. Заехали в пивную.
- Вот что, Митька, надо одному барину полено подарить, без тебя не обойтись. Живёт в центре на Екатерининской улице.
Митька, ненавидевший всех бар на свете, колебался недолго.
Часов в одиннадцать вечера под"езжаем к дому. Ночь морозная, ясная, кругом светло, как днём. Я привстал в санях и взял Митьку за воротник, предупредив его, что если он раньше времени двинется с [78] места, то опрокину его в сани и задержу лошадь. БРАТУХИН подходит к дому, окно довольно высоко от земли, раскачивает полено и... Трах-рах-рах разносится на огромное пространство в морозном воздухе, стёкла сыпятся, но полено падает обратно, помешал переплёт рамы. БРАТУХИН поднимает вновь полено и подходит к другому окну, снова звон и треск, и полено исчезает. Митька гикнул, лошадь взяла сразу, но тут же на повороте как тряхнуло в сани, что у БРАТУХИНА слетела шапка с головы. От ближайшего угла за нами в погоню кинулись два извозчика. Но не даром Митька всегда хвалился своим рысаком, когда мы в"ехали в Слободку, погоня была уже чуть видна, а на повороте и совсем исчезла.
Дело сделано хорошо… Но шапка… Спустя час проехали этим местом: всё спокойно, но шапки не нашлось. Необычайный шум привлёк к месту происшествия караульщиков, полицейских, извозчиков и прохожих, так что не мудренно, что шапка попала в руки неприятеля.
Заехали к БРАТУХИНУ. Митьку отпустили. Стали совещаться - в совещании приняла участие и жена БРАТУХИНА, которая и подала благую мысль сходить пораньше на толчёк и поискать похожую на старую шапку. И действительно, шапку она купила очень похожую на старую. Тут же было решено итти БРАТУХИНУ в Мастерские в купленной шапке.
Ночное событие стало, видимо, уже известно многим из рабочих, что было видимо из тех пытливых взглядов, которыми его встречали рабочие, и лишь только БРАТУХИН вошёл в Канцелярию цеха, Мастер, как бешенный, сорвался с места:
- Га! Пришёл, пойдём, пойдём,пойдём, - орал Мастер, таща БРАТУХИНА за рукав.
- Куда пойдем?
- К начальнику, к начальнику.
Пришли в кабинет Начальника, и что первое бросилось в глаза БРАТУХИНА - это шапка, почётно возседавшая на самой середине письменного стола Начальника.
- Это твоя шапка?
- Откуда она моя? Моя при мне.
- А это чья?
- У вас на столе, значит, Ваша.
В кабинет стали подходить оповещённые мастера других цехов, создалась целая Комиссия. 2-ую шапку поставили рядом с первой, стали впускать по одиночке рабочих.
- Которая шапка БРАТУХИНА? - задавался вопрос. Рабочий вертел в руках ту и другую шапку и, показывая на новокупку, говорил: "Эта". И так перебывало более десятка, и все неизменно показывали на вновь [79] приобретённую. Начальство переконфузилось.
- Да почему же эта, а не эта? - спросили наконец одного из последних "экспертов".
- А это, видите ли, вот почему. Мы на работе потеем, а в сборном цехе не мало пыли и копоти, вот эта копоть-то и садится на мокрый лоб, а шапка, значит, изнутра всегда грязная - вот также, значит, как у меня, - раз"яснил рабочий, показывая "нутро" своей шапчёнки.
Продолжать "экспертизу" было бесполезно. БРАТУХИНУ приказали взять свою шапку и убираться. Но БРАТУХИН, ободрённый неожиданным успехом, взбунтовался:
- Да что Вы на самом-то деле народ морочите? Мне сказывали, что у кого-то у Вас ночью стёкла выбили, так вы на меня хотите наклеветать, да я на вас к мировому подам за клевету.
Да с этими словами ушёл и дверью хлопнул.
Ну и хохотали же мы над этой экспертизой!
- Ну, теперь вот что, Федя, работать тебе уже в Мастерских после этой истории, конечно, не придётся, бери окончательный расчёт и подавай за клевету на БРЕНШТЕЙНА к мировому судье, а Начальника и всех инженеров в свидетели, хоть посрами их и то вперёд. Пойдём к Владимиру Николаев., посоветуемся и попросим написать прошение судье.
Владим. Никол., хотя и не особенно одобрил наш "террор", но вникнув в суть дела, прошение написал, похохотав над комической стороной нашего подвига и глупым положением, в котором очутились наши враги.
Дело разбиралось у Городского судьи 3-го участка города Перми САПОЖНИКОВА. К назначенному для разбора часу к камере Городского судьи потянулись гуськом Начальник Мастерских, ГЕЛЬЦЕРМАН, ОКИНЧИЦ, БЕРЕНШТЕЙН. Лица у всех были переконфуженные. Судья, разбирая столь необычайное дело, конечно, принял их сторону, и когда БРАТУХИН добавил, что БЕРЕНШТЕЙН при свидетелях грозил его застрелить, судья не выдержал роли и, привскочив с места, как был с судейской цепью на шее, выпалил: "Да я бы тебя из поганого ружья застрелил". БРАТУХИН обиделся на "безпристрастного" судью и подал на него в С"езд, а там всё дело и заглохло.
Но как бы то ни было, а результаты получились хорошие. Начальство в Мастерских изменило свои отношения к рабочим к лучшему, [80] угрозы увольнения рабочих прекратились, а про БЕРНШТЕЙНА рабочие говорили: "Точно кто подменил нам нашего "Анания", такой стал добрый и внимательный".
Только не проняло одного ОКЕНЧИЦА. Он продолжал свирепствовать и грозить вымести всю крамольную "сволочь".
- Хоть бы кто нашего "Окентича" пощупал, - горько жаловались кузнецы. - Совсем житья нет, собака собакой.
- Как, Федя, по твоему, надо пощупать Окенчица?
- Обязательно, а то на него глядя, и другие мастера посмелеют, и наши с тобой труды пойдут на смарку. Только надо уж иначе.
Во-первых, Митька был уже не пригоден, т.к. гнавшиеся за нами извозчики указали, что только у Митьки ПИРОЖКОВА такая резвая лошадь и его несколько раз призывали в полицию. Но Митька как-то отделался одним подозрением, а во-вторых, полено решили заменить более существенным, а именно: запустить в окно бутылку с карболовой кислотой (это та карболовка, которую льют для дезинфекции в клозеты, и от которой спирает дух). Едкие свойства этой специи известны, а потому я, достав две бутылки этой специи, принёс БРАТУХИНУ и, незанося в помещение, зарыли их в снег до употребления, чтобы не продушнить квартиры.
- Ну и зелье! - дивился БРАТУХИН, когда я об"яснил ему, что надо с ней быть осторожней, т.к. если случайно попадет на платье, то дыру прожжёт. - Ну да и запах же: и бутылки не оттыкали, а от нас обоих разит.
- Ничего, будет доволен! Он, кстати, недавно женился и везде у него ковры. Надо только, чтобы непременно бутылка разбилась в помещении.
Немного поспорили, кому бросать бутылку. БРАТУХИН решительно заявил, что он никому этого не уступит, и представил такие аргументы, что поневоле пришлось согласиться: "Я", - говорит, - "во-первых, шибче тебя бегаю, а во-вторых, у меня как у слесаря рука метче, а в третьих, уже наспециализировался, а ты токарь, да ещё левша, у тебя так не выйдет - вот увидишь". Пришлось уступить.
Около часа ночи отправились. ОКЕНЧИЦ. жил на Соликамской улице, второй дом от угла. Я встал на углу. Ночь яркая морозная, и мне отлично видно, как БРАТУХИН не спеша прицеливается, точно в бабки играет и… Трах… БРАТУХИН бежит и набегу сообщает: "В дрребезги… слышал, как ударилась в противоположную стену и с треском разлетелась".
Разошлись по домам. [81]
На другой день так рассказывали кузнецы, не зная ещё, в чём дело.
"Обыкновенно в девятом часу ОКЕНЧИЦ являлся на завод и, не заходя ещё в канцелярию, обегал кузницу и обязательно кого-нибудь да распекал и, накричавшись, уже шёл в свою канцелярию. А тут что такое сделалось? Подошёл к первому горну, уставился на кузнеца и смотрит долго, долго, потом переводит глаза на молотобойца и то же самое, потом к другому горну, к третьему и всё это молча.
- Ребята, уж не тронулся ли умом наш "Окентич", - говорили рабочие, заглядывая сквозь стеклянные стенки в канцелярию. - Сидит и голову повесил и ни на кого не лается. Что-то не спроста это.
Да потом уж узнали - да его оказывается "пощупали" в эту ночь. Шибко были все рады", - закончил рассказчик.
В последствии, когда Окенчиц был начальником Депо, кажется, в 1905 году рабочие его вывезли на тачке. Волк, видно, до самой смерти останется волком.
Через короткое время после "щупания" Окенчеца я, вернувшись из поездки по делам службы (служил раздатчиком материалов), зашёл к БРАТУХИНУ.
- А знаешь что, Женя, ты не осердишься?
- Что такое?
- Да я, видишь ли, ту бутылку с карболовкой израсходовал.
- Как, куда?
- Да я её ГЕЛЬЦЕРМАНУ запустил.
- Что ты? Один?
- Один! Видишь ли, он живет на слудке, полицейские далеко, думаю, что тебя беспокоить? Один управился. Пусть, думаю, не обижается ни на БЕРНШТЕЙНА, ни на ОКИНЧИЦА. А должно быть, действительно, зелье выживающее. Я нарочно на третий день сходил посмотреть: во всей передней половине огня нет, а разбитая рама заставлена доской, но стёкла не вставлены, должно быть, всё ещё выветривают.
После того, как я расстался с Жел. дор. Мастерскими, мне предоставлялись другие работы, как-то доставка литературы, распространение прокламаций и прочее.
Между прочим, моя квартира часто служила для конспирации - в ней всегда кто-нибудь да проживал из нелегальных товарищей. Таковых мне доставлял САССУЛИЧ, о котором я должен сказать несколько слов.
САССУЛИЧ, как было говорено выше, был ученик Реального училища Горного Отделения, высокого роста, ширококостный, но очень худощавый, волосатый, с рано обросшим бородой лицом, с вечно серьёзными, даже печальными глазами. Я никогда не видел на его лице улыбки, и даже [82] когда он оживлялся, глаза не изменяли своего выражения грустной затаённой печали. По жизни в то время это был аскет и фанатик рабочего движения. По его словам, его отец был сослан на каторгу и там погиб, и он пойдёт по отцовской дороге до конца.
Первое время он получал кое-какую материальную помощь с родины, но потом помощь прекратилась, и он странно нуждался. Он не имел даже форменной одежды горняка, а в плохоньком, даже не в стёганном длинном пальто, в сапогах взаправку он щеголял зиму и лето. Это же пальто служило ему и одеялом.
Помню, как-то он оказался в особо-критическом положении. К хроническому недоеданию он уже привык, но нечем было заплатить за квартиру. Я предложил ему пожить у меня до лучших времён. Несколько подумав, он согласился и вечером же явился, притащив на себе огромный ворох книг. Тотчас же на стене появился большой портрет КАРЛА МАРКСА, на столе другой портрет его же, но поменьше. Затем на другой стене портрет красивой девушки - его невесты, оставленной на родине. Книги ожил на этажерки - и всё…
- Ну, а когда же совсем то? - спросил я.
- Да я совсем.
- А как же это? - указал я на кровать.
- Ах да, - и он полез в карман своего пальто, достал из него свернутую простыню и разослал на голые доски железной кровати, с этажерки снял горочку книг и положил в изголовье, и это служило ему постелью, пока он жил у меня, т.е. несколько месяцев. Таков был САССУЛИЧ.
Неопределённость и скудность заработка заставляло его бросить учение, поступить на жел.дор. конторщиком. Помещая статейки в газеты, он был, видимо, не лишён писательских способностей. Я читал его рассказы в "Вестнике знания", название рассказа не помню, только помню, что он подписан псевдонимом "Ксаверий".
Какое отношение он занимал по революционному движению, я в точности сказать не могу, но что он имел большие связи - это несомненно. Я видел у него письмо Горького, Мамина-Сибиряка и какого-то Западного писателя не то Немаевского, не то другого кого - не упомню.
В числе многих квартирантов, поставляемых с СОССУЛИЧЕМ, помню некого "Бронислава", брюнета с красивыми умными глазами, широким лбом. Вся внешность его говорила, что это человек не заурядный. Он прожил у меня недели 2-3 и также, как и другие, куда-то уплыл. Вспомнил я "Бронислава" в связи с одним случаем, о котором нахожу [83] не лишним рассказать. Это было в 1904 году.
Нужно было привести из Екатеренбурга литературу. Подпольная типография была там. СОССУЛИЧ сообщил мне адрес и пароль для явки. Отыскав квартиру где-то в центре города, я сказал условленные: "Я к вам от Бронислава", - и получив ответный пароль, тотчас же вошёл в группу находящихся в квартире молодых людей, уже как свой человек. Договорились, что литературу привезут мне к вокзалу ровно за 15 мин. до отхода поезда. Я же за полсотни шагов от вокзала буду поджидать. Дело было зимою, поезд отправлялся в 9 час. с минутами вечера. Аккуратно в назначенное время подкатил на извозчике один из бывших там товарищей и вручил мне саквояж, набитый до отказа литературой, и вручил ключик от саквояжа, тот-час же уехал обратно.
Я, конечно, в вагон, мои вещи были уже там, и, подняв тяжеловесный саквояж на верхнюю полку, уселся на скамью и стал ждать отхода поезда, намериваясь не спать всю ночь на всякий случай. Вагон был почти пуст, т.к. вагон был служебный, и пассажиры садились в него, когда другие вагоны бывали переполнены. Только что отошёл поезд, чувствую, около меня кто-то усаживается. Оглянувшись, вижу - жандарм. Как так, почему жандарм? Езжу по служебному делу уже который год, и никогда не видел, чтобы жандарм ехал во втором классе. Всем служащим, получающим оклад менее 50-ти руб. в месяц, полагается ездить в ІІІ-ем классе, и жандарм во всяком случае нарушать законный порядок не будет, да и уселся непременно рядом со мной. Значит, дело дрянь.
Некоторое время ехали молча. Меня разбирает нетерпение, скоро буфетная станция, стучу чайником:
- Не будете чай пить? - спрашиваю соседа.
- Можно.
- Давайте вместе, веселее, чайник болышой.
- Благодарю.
Поезд замедляет ход, беру чайник и делаю движение к выходу.
- Да вы не трудитесь, кипятку принесут, - и с этими словами жандарм берёт у меня из рук чайник. - КАРПОВ, - зовёт он, приотворив дверь в соседнюю половину вагона ІІІ класса. Оттуда выглянула усатая физиономия другого жандарма. - в буфет, принеси кипятку.
- Хорошо!
- Вот так клюква. Да ты, серая шкура, и из вагона-то выпустить не хочешь меня, - подумал я. [84]
Пьём чай. Задам отрывочные вопросы, отвечает односложно.
- Вы что, по служебному делу едете?
- Да.
- В командировку?
- Нет.
- Переводитесь?
- Нет.
- Гм... А докуда?
- До Перми.
- А потом?
- Обратно.
- А почему же не в третьем классе? У вас служебный билет ІІІ-го класса.
- Мы сопровождаем человека.
- Куда?
- Пока до Перми.
- А там?
- Неизвестно.
- Гм... А почему же всё-таки не в третьем классе?
- У него билет второго класса.
Тьфу, чёрт, смеется он, что ли, надо мной?
- А можно посмотреть того человека?
Жандарм подумал с минуту:
- Можно.
- А где он?
Жандарм опять подумал:
- Здесь за стенкой.
- Позвольте взглянуть.
- Только не подходите и ничего не говорите.
Заглянул за стенку, вижу - сидит какой-то человек и, облокотившись на столик, читает книгу, перед ним горит свечка. Лица рассмотреть нельзя, виден только затылок.
- Ну и пёс же ты, - подумал я. - Морочит меня, считая дураком. Теперь всё ясно - это шпик, который нас выследил и едет тут же, чтобы представить меня с поличным. Дальше, значит, и расспрашивать нечего: будет врать, как сивый мерин.
Делаю вид, что задремал, мысль лихорадочно работает. За провоз литературы дадут 3-5 лет крепости, а после того ссылка в Сибирь; отказаться от саквояжа нельзя. Признать своим тоже нельзя. Откуда взял? Ну, если уж на то пойдёт, скажу, что украл у пассажира на станции, а там что будет. Хозяин, наверное, не сыщется, надо приготовить ключик, чтобы незаметно выбросить, когда поведут.
Под"езжаем к Перми. Жандарм заглянул за стенку, переговорил что-то со своим коллегой из третьего класса, при чём дверь в это время оставлял отворенной и шмыгнул к выходу. Я подождал выхода 2-3 пассажиров, ещё помешкал несколько. Ну, вывози кривая! Снимаю с полки точно гиря тяжёлый саквояж, беру его под мышку, в руку корзинку провизионную, в другую руку постель с подушкой и шагнул к выходу. Взглянув в конец вагона, я прирос к месту: с площадки вагона на встречу мне жандарм, другой, третий, оглянулся назад, в дверях Отделения ІІІ-го класса - тоже жандарм. Передний из процессии подходит ко мне, галантно раскланивается и даже руку протягивает, не видя, что они у меня обе заняты:
- Пожалуйте с нами, мы вас будем сопровождать дальше.
У меня и язык отнялся, только глазами хлопаю от такой неожиданности.
- Не он, не тот, дальше.
Взглянув вперёд, вижу физиономию вытягивающегося [85] из-за спин передних жандармов своего спутника. Он силится проникнуть в мою сторону сквозь узкий проход толпившихся впереди его своих коллег.
- Это здесь, господин вахмистр, - кричит задний жандарм, указывая рукой на то место, где сидел предполагаемый шпик.
Вахмистр рассыпался предо мной в извинениях. "Да провались ты, нечистая сила", - думаю я, чувствуя, что тяжёлый саквояж вот-вот выскользнет у меня из-под онемевшей руки и, брякнувшись об пол, непременно вызовет подозрение опытных жандармов. Наконец, проход освободился, и я, как бомба, вылетел из вагона. И только сидя на извозчике несколько пришел в себя, все ещё не веря своему счастью, сжимая ногами драгоценный саквояж.
Но этим дело ещё не кончилось. Посылка на этот раз была точно заклятая. Не мешкая долго, я понёс саквояж к САССУЛИЧУ, он жил тогда на Пермской улице в верхнем этаже двух-этажного дома.
- Ну, Гаврило, принимай "окказию".
- Иди-ка сюда. Видишь? - отогнув край занавески, говорит САССУЛИЧ.
- Вижу, - отвечаю. Па углу улицы стоит, как столб, лицом в нашу сторону фигура.
- Теперь иди сюда. Видишь? - опять пригнув занавеску бокового окна, откуда виден противоположный угол улицы, там маячила другая такая же фигура. - Если посидишь у окна, то увидишь третью фигуру, время от времени проходящую между стоящими на углах. Значит, надо ждать гостей и не позднее, как сегодня ночью. С чемоданом тебя уже, наверное, подметили: значит, надо его оставить здесь, а содержимое спасать. Мешкать нечего, пожалуй, поторопятся, если смекнут, в чём дело. Давай обкладываться.
Сняли пиджаки, подтянули ремни и давай обкладываться. И скоро стали похожи на нэпманов средней руки: так мы округлились. Большая часть литературы составляли книжки "Пауки и мухи" В.Либкнехта, которые невероятно быстро распространялись по нашим заводам и мелким мастерским. Наконец, саквояж пуст. То и дело поглядываем в окно. Торопиться особенно было нечего, т.к. эти гости обыкновенно наезжают поздней ночью или на заре.
- Гаврило, скорей одевайся, смотри что! - кричу я, указывая на окно. На улице зги не видно, повалил такой густой [снег], что в пяти шагах не различишь человека. Само небо нам благоприятствует и под самым носом шпиков мы благополучно удрали. [86]
Так и случилось - САССУЛИЧ в ту или другую ночь был арестован, но т.к. при обыске ничего найдено не было, то, отсидев четыре-пять месяцев в тюрьме, он был выпущен на свободу. Из тюрьмы он вышел ещё более похудевший, уже с явным признаком чахотки, которая и унесла его в преждевременную могилу. Он умер в 1905 году летом, не дождавшись даже репетиции революционного выступления предшественника великого Октября 1917 года.
Уже прикованный к смертному одру, он не перестовал интересоваться событиями кипучего 1905 года. Бывало, придёшь к нему и начнёшь рассказывать, что творится кругом. Массовки проходят почти на глазах полиции, где бы ни собирались рабочие - дома ли, на огороде ли, или просто на лужайке - везде слышится марсельеза, везде привычные речи. Глаза САССУЛИЧА горят. "Хоть бы скорей поправиться. Скоро, теперь уж скоро будет революция", - устремив куда-то в пространство лихорадочно горящий взгляд, шепчет САССУЛИЧ.
Эх, Гаврило, не суждено было тебе увидеть того, чем билось до последней минуты твоё сердце, во имя чего сгорела твоя незлобная кроткая душа! Не видишь ты красного знамени твоей мечты, как оно гордо реет над необ"ятной, тогда еще заплёванной рабской страной. Это знамя крепко держат мозолистые руки столь близких твоему сердцу рабочих.
Такими САССУЛИЧАМИ умощена та дорога, по которой прошёл победоносный Октябрь.
Ев. КУДРЯВЦЕВ. [86]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.166.Л.61-86.
На станции Пермь I
НАЧАЛО РЕПРЕССИИ.
После случая с министром начальство насторожилось и некоторые из нас попали под подозрение. Меня, например, ГЕЛЬЦЕРМАН перевёл из отдалённого конца цеха на станок, стоящий у самой канцелярии, и наблюдал за мной собственной персоной. А раз прямо спросил меня, почему это ко мне подходят очень много рабочих и из различных цехов, постоят, о чём-то поговорят и уходят, и так целую смену кто-нибудь да стоит у станка.
- О чём вы говорите?
- Да, так, что служится, пустяки разные, я их не зову, сами подходят, а работе моей это не мешает.
Это происходило в 1899-м году. По разным признакам я догадывался, что меня хотят вышибить из Мастерских и ждали только случая.
Как-то я горячо поговорил с ГЕЛЬЦЕРМАНОМ от имени рабочих, отстаивая какие-то расценки. На другой день меня вызывают в Канцелярию цеха, и табельщик об"являет, что я оштрафован на один рубль "за агитацию", и просит расписаться в журнале. "Что такое, за какую агитацию?" - я не понимаю этого слова, а потому не расписываюсь. Ко мне подходит ГЕЛЬЦЕРМАН, кладёт на плечо руку и говорит:
- Не будем, г. КУДРЯВЦЕВ, притворяться. Мы с вами отлично знаем, что такое агитация.
- Как вам угодно, но я никогда не распишусь под тем, о чём я не имею понятия. Если вы раз"ясните, может быть, пойму.
Но ГЕЛЬЦЕРМАН раз"яснять не стал, а в тот же день, кажется, собственноручно, повесил в проходной об"явление, которое гласило:
"Токарь Механического цеха №… КУДРЯВЦЕВ оштрафован на один рубль за "агитацию".
Я понял, что долго мне в Мастерских не удержаться.
Пробу сил для планомерной борьбы оказывать было ещё рано. Но [74] и некоторые рабочие высказывали нетерпеливость и трудно было удержать их от единичных выступлений. Один из таковых, Василий ПЛЮСНИН, обиженный сбавкой расценки на свою работу, запустил тяжеловесной гайкой в ГЕЛЬЦЕРМАНА, но промахнулся и попал ею помощнику ПЕТУХОВУ в плечо, что хотя особого вреда не принесло, но ПЛЮСНИН попал в подозрение, у него сделан был обыск и арест. Просидел в тюрьме он три месяца и был освобождён. Это был первый арест.
ОБЩЕСТВО ПОТРЕБИТЕЛЕЙ.
Но что всего более показало, что рабочие уже не те, какими были до 1898 года, - это выборы уполномоченных в жел-дор. Об-во Потребителей.
Выборы до этого времени происходили так: Табельщик раздавал избирательные записки, которые в большинстве случаев не заполнялись, а если и заполнялись, то исключительно начальствующими лицами. Так велось всегда.
В 1899 году подоспели выборы новых уполномоченных. Получился полный перелом. У рабочих оказался список кандидатов, ничего общего с прежними не имеющий: в нём не оказалось ни одного Инженера, а все мелкие служащие и рабочие. Рабочие до того времени в уполномоченные итти не хотели, а потому от кандидатуры отказывались, рассуждая так: "Ну, что я там буду делать среди начальства? Для того, чтобы молчать, не стоит идти, а если заговоришь, то живо вылетишь". Но тут вдруг избирательные листки стали заполняться никому до сих пор неведомыми именами мелких служащих и рабочих, а именно: Павел Алексадров МАТВЕЕВ, Леонид Михайл. ЕЛЕНЕВ, Иван Павл. ЛАДЫЖНИКОВ, Леонид Иван. КАМЕНЕВ; из рабочих - КУДРЯВЦЕВ, АЛЕКСАНДРОВ, КОСТАРЕВ и т.д. Выборы прошли дружно, и о чудо! Все намеченные кандидаты служащие прошли, но из рабочих прошел пока один Евгений Константинович КУДРЯВЦЕВ, т.к. служащие ещё по незнакомству с рабочими мало их поддержали.
Первое же собрание уполномоченных закончилось скандалом. Чинно усевшиеся инженеры, старые заправилы, предвкушая предстоящее удовольствие обильной выпивки и роскошной закуски, обходящейся обществу каждый с"езд в несколько сот рублей, повело собрание как [75] и прежде, благодушно и во всём соглашаясь с Правлением. Вдруг собрание услышало такие речи, что не высидело и двух часов, как собрание пришлось закрыть.
Довели до сведения Начальника Дороги, считавшегося Председателем Общества, что в среду таких благонадёжных людей проникла "крамола". Начальник Дороги нашёл список уполномоченных не соответствующим и назначил новые выбора. На эти новые выбора рабочие и служащие ответили таким дружным сплочением, что провели тех же крамольников ещё большим количеством голосов, давший им по шестьсот и более голосов. Начальству пришлось воочию убедиться, что народ хочет вступать в свои права и хочет встать на свои собственные ноги.
С этого времени начинается уже более определённая борьба. В Мастерских намечен ряд рабочих к увольнению, но держалось это пока в секрете: искали подходящего предлога, чтобы сделать чистку. К концу 1899 года поступил в Мастерские рабочий Сормовского Завода ЗАЛОМОВ и тоже повёл агитацию, но скоро был замечен и вылетел. С другой же стороны повёл агитацию, держась как-то сепаратно, местный рабочий Ник. КАЗАРИНОВ, оказавшийся потом провакатором.
ЗАБАСТОВКА 1899 ГОДА И УВОЛЬНЕНИЕ.
К концу года как-то стихийно вышло нечто вроде забастовки. Рабочие, недовольные, кажется, снижением расценок (точно причину не помню), покинули Мастерские во время работы, а на другой день на работу не вышли, но не все, часть к забастовке не примкнула, а это показало, что сила наша ещё слишком слаба, чтобы начать правильную борьбу, и при том же это окончательно выдвинуло нежелательный для начальства элемент рабочих, которых как зачинщиков окончательно было решено вышибить из Мастерских. В первую голову был назначен я, кстати давший им к этому и причину.
Во время забастовки я, обходя ещё не покинувших Мастерские рабочих, наткнулся на токаря Т…ва, который один из всего верха Механического цеха, уже покинутого рабочими, оставался у станка и продолжал работать. Посоветовал ему сначала примкнуть к товарищам и выходить за проходную. Он, нахально глядя на меня, заявил, что я ему не указчик, а на товарищей ему наплювать. Я сгоряча пригрозил ему, что заставлю его силой. Всё это он донёс Начальству. [76]
Когда все успакоились, и наши требования были удовлетворены, я был вызван в кабинет Начальника. Там я увидел весь наличный состав администрации Мастерских. По лицам их было видно, что у них было совещание, и принято какое то решение. При моём входе с места поднялся ГЕЛЬЦЕРМАН и сделал мне на встречу несколько шагов.
- Вот что, КУДРЯВЦЕВ, у нас было совещание, и решено Вас уволить из Мастерских, я же предлагаю Вам, чтобы вы ушли добровольно, и мы дадим Вам тогда удостоверение, что вы уволились по собственному желанию. В противном случае, мы передадим дело жендармам. У нас есть доказательства, что вы, подстрекая рабочих к безчинству, угрожали при этом учинить насилие.
Я оглядел всех присутствующих и прочитал на их лицах свой приговор - согласился.
Таким порядком мне пришлось покинуть Мастерские в конце Ноября старого стиля 1899 года.
На другой же день после моего окончательного ухода из Мастерских в предателя Т. было брошено тяжеловесным куском железа, и только случайно, работая, он сделал движение головой, и гайка, просвистав мимо ушей, ударясь в колонну рикошетом, контузило ему ногу. Гайка была брошена РАГОЗИНЫМ.
ФАБРИЧНЫЙ ТЕРРОР.
Как и нужно было ожидать, моё увольнение было только началом. Не прошло и 2-х недель - приходит ко мне БРАТУХИН и сообщает, его тоже увольняют. Мастер БЕРНШТЕЙН придрался к совершеннейшим пустякам, расчёта пока он не взял. Что делать? Стали обсуждать положение: ведь если так пойдет дальше, то вышибут всю немногочисленную организацию. Назначено к расчету много, преждевременная забастовка выделила всех сознательных товарищей, и если допустить сделать "чистку", то всё опять пойдёт по старому и замрет опять всё надолго.
Надо бороться, но как? О коллективном протесте нечего и думать: это только ускорит развязку. Решили действовать вдвоём, не посещая в свои планы ни товарищей рабочих, ни тем более интеллигентных руководителей, которым трудно понять, какие условия создаются [77] среди рабочих, напуганных массовым увольнением передовых товарищей. Решили начать с малого и постепенно переходить к более серьёзному.
Сначала БРАТУХИН попугает своего гонителя БЕРНШТЕЙНА самолично, отнюдь не причиняя ему какого-либо вреда.
БЕРНШТЕЙН ходит на службу в 8 часов утра пешком и близь Мастерских по Верхотурской улице, проходит довольно безлюдным местом. Здесь его встретит БРАТУХИН и потребует, чтобы мастер не смел его безпричинно увольнять.
Встреча произошла. БРАТУХИН железной рукой сгрёб за грудь вертлявого Инженера.
- Примешь меня обратно работать, - рычит БРАТУХИН, борясь с желанием бацнуть по плешивой голове (фуражка сразу слетела) другой свободной рукой с пудовым кулаком, - если уволишь - все равно убью.
- Приходи в Мастерские.
- То-то, - и встряхнув ещё раз, как курёнка, БРАТУХИН выпустил свою жертву. А часа через два как ни в чём не бывало явился в Мастерские.
- А, БРАТУХИН, БРАТУХИН, вот тебе, вот тебе. Теперь не возмёшь меня за горло, - запрыгал перед ним Мастер, показывая револьвер. - Попгобуй теперь взять меня за горло, застгелю, застгелю.
БРАТУХИН чуть не расхохотался, глядя на комическую фигуру развоевавшегося тщедушного еврея, но встречу у забора, строя самую невинную рожу, конечно, отверг, но и расчёта пока не взял.
Стали опять ломать голову.
- Что делать?
- Надо его немножко остудить, горяч больно.
- Как?
- А вот как: Сегодня, смотри какой мороз, градусов 30 будет, а то и побольше, возьмем извозчика, под"едем к его дому и запустим ему в спальню полено. У него, кажется, детей нет, есть, да где-то в Москве учатся. Да так, чтобы пролетело сквозь обе рамы.
- Отлично. А где взять извозчика?
- Есть такой: Митька ПИРОЖКОВ.
- Идём искать Митьку.
Нашли. Заехали в пивную.
- Вот что, Митька, надо одному барину полено подарить, без тебя не обойтись. Живёт в центре на Екатерининской улице.
Митька, ненавидевший всех бар на свете, колебался недолго.
Часов в одиннадцать вечера под"езжаем к дому. Ночь морозная, ясная, кругом светло, как днём. Я привстал в санях и взял Митьку за воротник, предупредив его, что если он раньше времени двинется с [78] места, то опрокину его в сани и задержу лошадь. БРАТУХИН подходит к дому, окно довольно высоко от земли, раскачивает полено и... Трах-рах-рах разносится на огромное пространство в морозном воздухе, стёкла сыпятся, но полено падает обратно, помешал переплёт рамы. БРАТУХИН поднимает вновь полено и подходит к другому окну, снова звон и треск, и полено исчезает. Митька гикнул, лошадь взяла сразу, но тут же на повороте как тряхнуло в сани, что у БРАТУХИНА слетела шапка с головы. От ближайшего угла за нами в погоню кинулись два извозчика. Но не даром Митька всегда хвалился своим рысаком, когда мы в"ехали в Слободку, погоня была уже чуть видна, а на повороте и совсем исчезла.
Дело сделано хорошо… Но шапка… Спустя час проехали этим местом: всё спокойно, но шапки не нашлось. Необычайный шум привлёк к месту происшествия караульщиков, полицейских, извозчиков и прохожих, так что не мудренно, что шапка попала в руки неприятеля.
Заехали к БРАТУХИНУ. Митьку отпустили. Стали совещаться - в совещании приняла участие и жена БРАТУХИНА, которая и подала благую мысль сходить пораньше на толчёк и поискать похожую на старую шапку. И действительно, шапку она купила очень похожую на старую. Тут же было решено итти БРАТУХИНУ в Мастерские в купленной шапке.
Ночное событие стало, видимо, уже известно многим из рабочих, что было видимо из тех пытливых взглядов, которыми его встречали рабочие, и лишь только БРАТУХИН вошёл в Канцелярию цеха, Мастер, как бешенный, сорвался с места:
- Га! Пришёл, пойдём, пойдём,пойдём, - орал Мастер, таща БРАТУХИНА за рукав.
- Куда пойдем?
- К начальнику, к начальнику.
Пришли в кабинет Начальника, и что первое бросилось в глаза БРАТУХИНА - это шапка, почётно возседавшая на самой середине письменного стола Начальника.
- Это твоя шапка?
- Откуда она моя? Моя при мне.
- А это чья?
- У вас на столе, значит, Ваша.
В кабинет стали подходить оповещённые мастера других цехов, создалась целая Комиссия. 2-ую шапку поставили рядом с первой, стали впускать по одиночке рабочих.
- Которая шапка БРАТУХИНА? - задавался вопрос. Рабочий вертел в руках ту и другую шапку и, показывая на новокупку, говорил: "Эта". И так перебывало более десятка, и все неизменно показывали на вновь [79] приобретённую. Начальство переконфузилось.
- Да почему же эта, а не эта? - спросили наконец одного из последних "экспертов".
- А это, видите ли, вот почему. Мы на работе потеем, а в сборном цехе не мало пыли и копоти, вот эта копоть-то и садится на мокрый лоб, а шапка, значит, изнутра всегда грязная - вот также, значит, как у меня, - раз"яснил рабочий, показывая "нутро" своей шапчёнки.
Продолжать "экспертизу" было бесполезно. БРАТУХИНУ приказали взять свою шапку и убираться. Но БРАТУХИН, ободрённый неожиданным успехом, взбунтовался:
- Да что Вы на самом-то деле народ морочите? Мне сказывали, что у кого-то у Вас ночью стёкла выбили, так вы на меня хотите наклеветать, да я на вас к мировому подам за клевету.
Да с этими словами ушёл и дверью хлопнул.
Ну и хохотали же мы над этой экспертизой!
- Ну, теперь вот что, Федя, работать тебе уже в Мастерских после этой истории, конечно, не придётся, бери окончательный расчёт и подавай за клевету на БРЕНШТЕЙНА к мировому судье, а Начальника и всех инженеров в свидетели, хоть посрами их и то вперёд. Пойдём к Владимиру Николаев., посоветуемся и попросим написать прошение судье.
Владим. Никол., хотя и не особенно одобрил наш "террор", но вникнув в суть дела, прошение написал, похохотав над комической стороной нашего подвига и глупым положением, в котором очутились наши враги.
Дело разбиралось у Городского судьи 3-го участка города Перми САПОЖНИКОВА. К назначенному для разбора часу к камере Городского судьи потянулись гуськом Начальник Мастерских, ГЕЛЬЦЕРМАН, ОКИНЧИЦ, БЕРЕНШТЕЙН. Лица у всех были переконфуженные. Судья, разбирая столь необычайное дело, конечно, принял их сторону, и когда БРАТУХИН добавил, что БЕРЕНШТЕЙН при свидетелях грозил его застрелить, судья не выдержал роли и, привскочив с места, как был с судейской цепью на шее, выпалил: "Да я бы тебя из поганого ружья застрелил". БРАТУХИН обиделся на "безпристрастного" судью и подал на него в С"езд, а там всё дело и заглохло.
Но как бы то ни было, а результаты получились хорошие. Начальство в Мастерских изменило свои отношения к рабочим к лучшему, [80] угрозы увольнения рабочих прекратились, а про БЕРНШТЕЙНА рабочие говорили: "Точно кто подменил нам нашего "Анания", такой стал добрый и внимательный".
Только не проняло одного ОКЕНЧИЦА. Он продолжал свирепствовать и грозить вымести всю крамольную "сволочь".
- Хоть бы кто нашего "Окентича" пощупал, - горько жаловались кузнецы. - Совсем житья нет, собака собакой.
- Как, Федя, по твоему, надо пощупать Окенчица?
- Обязательно, а то на него глядя, и другие мастера посмелеют, и наши с тобой труды пойдут на смарку. Только надо уж иначе.
Во-первых, Митька был уже не пригоден, т.к. гнавшиеся за нами извозчики указали, что только у Митьки ПИРОЖКОВА такая резвая лошадь и его несколько раз призывали в полицию. Но Митька как-то отделался одним подозрением, а во-вторых, полено решили заменить более существенным, а именно: запустить в окно бутылку с карболовой кислотой (это та карболовка, которую льют для дезинфекции в клозеты, и от которой спирает дух). Едкие свойства этой специи известны, а потому я, достав две бутылки этой специи, принёс БРАТУХИНУ и, незанося в помещение, зарыли их в снег до употребления, чтобы не продушнить квартиры.
- Ну и зелье! - дивился БРАТУХИН, когда я об"яснил ему, что надо с ней быть осторожней, т.к. если случайно попадет на платье, то дыру прожжёт. - Ну да и запах же: и бутылки не оттыкали, а от нас обоих разит.
- Ничего, будет доволен! Он, кстати, недавно женился и везде у него ковры. Надо только, чтобы непременно бутылка разбилась в помещении.
Немного поспорили, кому бросать бутылку. БРАТУХИН решительно заявил, что он никому этого не уступит, и представил такие аргументы, что поневоле пришлось согласиться: "Я", - говорит, - "во-первых, шибче тебя бегаю, а во-вторых, у меня как у слесаря рука метче, а в третьих, уже наспециализировался, а ты токарь, да ещё левша, у тебя так не выйдет - вот увидишь". Пришлось уступить.
Около часа ночи отправились. ОКЕНЧИЦ. жил на Соликамской улице, второй дом от угла. Я встал на углу. Ночь яркая морозная, и мне отлично видно, как БРАТУХИН не спеша прицеливается, точно в бабки играет и… Трах… БРАТУХИН бежит и набегу сообщает: "В дрребезги… слышал, как ударилась в противоположную стену и с треском разлетелась".
Разошлись по домам. [81]
На другой день так рассказывали кузнецы, не зная ещё, в чём дело.
"Обыкновенно в девятом часу ОКЕНЧИЦ являлся на завод и, не заходя ещё в канцелярию, обегал кузницу и обязательно кого-нибудь да распекал и, накричавшись, уже шёл в свою канцелярию. А тут что такое сделалось? Подошёл к первому горну, уставился на кузнеца и смотрит долго, долго, потом переводит глаза на молотобойца и то же самое, потом к другому горну, к третьему и всё это молча.
- Ребята, уж не тронулся ли умом наш "Окентич", - говорили рабочие, заглядывая сквозь стеклянные стенки в канцелярию. - Сидит и голову повесил и ни на кого не лается. Что-то не спроста это.
Да потом уж узнали - да его оказывается "пощупали" в эту ночь. Шибко были все рады", - закончил рассказчик.
В последствии, когда Окенчиц был начальником Депо, кажется, в 1905 году рабочие его вывезли на тачке. Волк, видно, до самой смерти останется волком.
Через короткое время после "щупания" Окенчеца я, вернувшись из поездки по делам службы (служил раздатчиком материалов), зашёл к БРАТУХИНУ.
- А знаешь что, Женя, ты не осердишься?
- Что такое?
- Да я, видишь ли, ту бутылку с карболовкой израсходовал.
- Как, куда?
- Да я её ГЕЛЬЦЕРМАНУ запустил.
- Что ты? Один?
- Один! Видишь ли, он живет на слудке, полицейские далеко, думаю, что тебя беспокоить? Один управился. Пусть, думаю, не обижается ни на БЕРНШТЕЙНА, ни на ОКИНЧИЦА. А должно быть, действительно, зелье выживающее. Я нарочно на третий день сходил посмотреть: во всей передней половине огня нет, а разбитая рама заставлена доской, но стёкла не вставлены, должно быть, всё ещё выветривают.
После того, как я расстался с Жел. дор. Мастерскими, мне предоставлялись другие работы, как-то доставка литературы, распространение прокламаций и прочее.
Между прочим, моя квартира часто служила для конспирации - в ней всегда кто-нибудь да проживал из нелегальных товарищей. Таковых мне доставлял САССУЛИЧ, о котором я должен сказать несколько слов.
САССУЛИЧ, как было говорено выше, был ученик Реального училища Горного Отделения, высокого роста, ширококостный, но очень худощавый, волосатый, с рано обросшим бородой лицом, с вечно серьёзными, даже печальными глазами. Я никогда не видел на его лице улыбки, и даже [82] когда он оживлялся, глаза не изменяли своего выражения грустной затаённой печали. По жизни в то время это был аскет и фанатик рабочего движения. По его словам, его отец был сослан на каторгу и там погиб, и он пойдёт по отцовской дороге до конца.
Первое время он получал кое-какую материальную помощь с родины, но потом помощь прекратилась, и он странно нуждался. Он не имел даже форменной одежды горняка, а в плохоньком, даже не в стёганном длинном пальто, в сапогах взаправку он щеголял зиму и лето. Это же пальто служило ему и одеялом.
Помню, как-то он оказался в особо-критическом положении. К хроническому недоеданию он уже привык, но нечем было заплатить за квартиру. Я предложил ему пожить у меня до лучших времён. Несколько подумав, он согласился и вечером же явился, притащив на себе огромный ворох книг. Тотчас же на стене появился большой портрет КАРЛА МАРКСА, на столе другой портрет его же, но поменьше. Затем на другой стене портрет красивой девушки - его невесты, оставленной на родине. Книги ожил на этажерки - и всё…
- Ну, а когда же совсем то? - спросил я.
- Да я совсем.
- А как же это? - указал я на кровать.
- Ах да, - и он полез в карман своего пальто, достал из него свернутую простыню и разослал на голые доски железной кровати, с этажерки снял горочку книг и положил в изголовье, и это служило ему постелью, пока он жил у меня, т.е. несколько месяцев. Таков был САССУЛИЧ.
Неопределённость и скудность заработка заставляло его бросить учение, поступить на жел.дор. конторщиком. Помещая статейки в газеты, он был, видимо, не лишён писательских способностей. Я читал его рассказы в "Вестнике знания", название рассказа не помню, только помню, что он подписан псевдонимом "Ксаверий".
Какое отношение он занимал по революционному движению, я в точности сказать не могу, но что он имел большие связи - это несомненно. Я видел у него письмо Горького, Мамина-Сибиряка и какого-то Западного писателя не то Немаевского, не то другого кого - не упомню.
В числе многих квартирантов, поставляемых с СОССУЛИЧЕМ, помню некого "Бронислава", брюнета с красивыми умными глазами, широким лбом. Вся внешность его говорила, что это человек не заурядный. Он прожил у меня недели 2-3 и также, как и другие, куда-то уплыл. Вспомнил я "Бронислава" в связи с одним случаем, о котором нахожу [83] не лишним рассказать. Это было в 1904 году.
Нужно было привести из Екатеренбурга литературу. Подпольная типография была там. СОССУЛИЧ сообщил мне адрес и пароль для явки. Отыскав квартиру где-то в центре города, я сказал условленные: "Я к вам от Бронислава", - и получив ответный пароль, тотчас же вошёл в группу находящихся в квартире молодых людей, уже как свой человек. Договорились, что литературу привезут мне к вокзалу ровно за 15 мин. до отхода поезда. Я же за полсотни шагов от вокзала буду поджидать. Дело было зимою, поезд отправлялся в 9 час. с минутами вечера. Аккуратно в назначенное время подкатил на извозчике один из бывших там товарищей и вручил мне саквояж, набитый до отказа литературой, и вручил ключик от саквояжа, тот-час же уехал обратно.
Я, конечно, в вагон, мои вещи были уже там, и, подняв тяжеловесный саквояж на верхнюю полку, уселся на скамью и стал ждать отхода поезда, намериваясь не спать всю ночь на всякий случай. Вагон был почти пуст, т.к. вагон был служебный, и пассажиры садились в него, когда другие вагоны бывали переполнены. Только что отошёл поезд, чувствую, около меня кто-то усаживается. Оглянувшись, вижу - жандарм. Как так, почему жандарм? Езжу по служебному делу уже который год, и никогда не видел, чтобы жандарм ехал во втором классе. Всем служащим, получающим оклад менее 50-ти руб. в месяц, полагается ездить в ІІІ-ем классе, и жандарм во всяком случае нарушать законный порядок не будет, да и уселся непременно рядом со мной. Значит, дело дрянь.
Некоторое время ехали молча. Меня разбирает нетерпение, скоро буфетная станция, стучу чайником:
- Не будете чай пить? - спрашиваю соседа.
- Можно.
- Давайте вместе, веселее, чайник болышой.
- Благодарю.
Поезд замедляет ход, беру чайник и делаю движение к выходу.
- Да вы не трудитесь, кипятку принесут, - и с этими словами жандарм берёт у меня из рук чайник. - КАРПОВ, - зовёт он, приотворив дверь в соседнюю половину вагона ІІІ класса. Оттуда выглянула усатая физиономия другого жандарма. - в буфет, принеси кипятку.
- Хорошо!
- Вот так клюква. Да ты, серая шкура, и из вагона-то выпустить не хочешь меня, - подумал я. [84]
Пьём чай. Задам отрывочные вопросы, отвечает односложно.
- Вы что, по служебному делу едете?
- Да.
- В командировку?
- Нет.
- Переводитесь?
- Нет.
- Гм... А докуда?
- До Перми.
- А потом?
- Обратно.
- А почему же не в третьем классе? У вас служебный билет ІІІ-го класса.
- Мы сопровождаем человека.
- Куда?
- Пока до Перми.
- А там?
- Неизвестно.
- Гм... А почему же всё-таки не в третьем классе?
- У него билет второго класса.
Тьфу, чёрт, смеется он, что ли, надо мной?
- А можно посмотреть того человека?
Жандарм подумал с минуту:
- Можно.
- А где он?
Жандарм опять подумал:
- Здесь за стенкой.
- Позвольте взглянуть.
- Только не подходите и ничего не говорите.
Заглянул за стенку, вижу - сидит какой-то человек и, облокотившись на столик, читает книгу, перед ним горит свечка. Лица рассмотреть нельзя, виден только затылок.
- Ну и пёс же ты, - подумал я. - Морочит меня, считая дураком. Теперь всё ясно - это шпик, который нас выследил и едет тут же, чтобы представить меня с поличным. Дальше, значит, и расспрашивать нечего: будет врать, как сивый мерин.
Делаю вид, что задремал, мысль лихорадочно работает. За провоз литературы дадут 3-5 лет крепости, а после того ссылка в Сибирь; отказаться от саквояжа нельзя. Признать своим тоже нельзя. Откуда взял? Ну, если уж на то пойдёт, скажу, что украл у пассажира на станции, а там что будет. Хозяин, наверное, не сыщется, надо приготовить ключик, чтобы незаметно выбросить, когда поведут.
Под"езжаем к Перми. Жандарм заглянул за стенку, переговорил что-то со своим коллегой из третьего класса, при чём дверь в это время оставлял отворенной и шмыгнул к выходу. Я подождал выхода 2-3 пассажиров, ещё помешкал несколько. Ну, вывози кривая! Снимаю с полки точно гиря тяжёлый саквояж, беру его под мышку, в руку корзинку провизионную, в другую руку постель с подушкой и шагнул к выходу. Взглянув в конец вагона, я прирос к месту: с площадки вагона на встречу мне жандарм, другой, третий, оглянулся назад, в дверях Отделения ІІІ-го класса - тоже жандарм. Передний из процессии подходит ко мне, галантно раскланивается и даже руку протягивает, не видя, что они у меня обе заняты:
- Пожалуйте с нами, мы вас будем сопровождать дальше.
У меня и язык отнялся, только глазами хлопаю от такой неожиданности.
- Не он, не тот, дальше.
Взглянув вперёд, вижу физиономию вытягивающегося [85] из-за спин передних жандармов своего спутника. Он силится проникнуть в мою сторону сквозь узкий проход толпившихся впереди его своих коллег.
- Это здесь, господин вахмистр, - кричит задний жандарм, указывая рукой на то место, где сидел предполагаемый шпик.
Вахмистр рассыпался предо мной в извинениях. "Да провались ты, нечистая сила", - думаю я, чувствуя, что тяжёлый саквояж вот-вот выскользнет у меня из-под онемевшей руки и, брякнувшись об пол, непременно вызовет подозрение опытных жандармов. Наконец, проход освободился, и я, как бомба, вылетел из вагона. И только сидя на извозчике несколько пришел в себя, все ещё не веря своему счастью, сжимая ногами драгоценный саквояж.
Но этим дело ещё не кончилось. Посылка на этот раз была точно заклятая. Не мешкая долго, я понёс саквояж к САССУЛИЧУ, он жил тогда на Пермской улице в верхнем этаже двух-этажного дома.
- Ну, Гаврило, принимай "окказию".
- Иди-ка сюда. Видишь? - отогнув край занавески, говорит САССУЛИЧ.
- Вижу, - отвечаю. Па углу улицы стоит, как столб, лицом в нашу сторону фигура.
- Теперь иди сюда. Видишь? - опять пригнув занавеску бокового окна, откуда виден противоположный угол улицы, там маячила другая такая же фигура. - Если посидишь у окна, то увидишь третью фигуру, время от времени проходящую между стоящими на углах. Значит, надо ждать гостей и не позднее, как сегодня ночью. С чемоданом тебя уже, наверное, подметили: значит, надо его оставить здесь, а содержимое спасать. Мешкать нечего, пожалуй, поторопятся, если смекнут, в чём дело. Давай обкладываться.
Сняли пиджаки, подтянули ремни и давай обкладываться. И скоро стали похожи на нэпманов средней руки: так мы округлились. Большая часть литературы составляли книжки "Пауки и мухи" В.Либкнехта, которые невероятно быстро распространялись по нашим заводам и мелким мастерским. Наконец, саквояж пуст. То и дело поглядываем в окно. Торопиться особенно было нечего, т.к. эти гости обыкновенно наезжают поздней ночью или на заре.
- Гаврило, скорей одевайся, смотри что! - кричу я, указывая на окно. На улице зги не видно, повалил такой густой [снег], что в пяти шагах не различишь человека. Само небо нам благоприятствует и под самым носом шпиков мы благополучно удрали. [86]
Так и случилось - САССУЛИЧ в ту или другую ночь был арестован, но т.к. при обыске ничего найдено не было, то, отсидев четыре-пять месяцев в тюрьме, он был выпущен на свободу. Из тюрьмы он вышел ещё более похудевший, уже с явным признаком чахотки, которая и унесла его в преждевременную могилу. Он умер в 1905 году летом, не дождавшись даже репетиции революционного выступления предшественника великого Октября 1917 года.
Уже прикованный к смертному одру, он не перестовал интересоваться событиями кипучего 1905 года. Бывало, придёшь к нему и начнёшь рассказывать, что творится кругом. Массовки проходят почти на глазах полиции, где бы ни собирались рабочие - дома ли, на огороде ли, или просто на лужайке - везде слышится марсельеза, везде привычные речи. Глаза САССУЛИЧА горят. "Хоть бы скорей поправиться. Скоро, теперь уж скоро будет революция", - устремив куда-то в пространство лихорадочно горящий взгляд, шепчет САССУЛИЧ.
Эх, Гаврило, не суждено было тебе увидеть того, чем билось до последней минуты твоё сердце, во имя чего сгорела твоя незлобная кроткая душа! Не видишь ты красного знамени твоей мечты, как оно гордо реет над необ"ятной, тогда еще заплёванной рабской страной. Это знамя крепко держат мозолистые руки столь близких твоему сердцу рабочих.
Такими САССУЛИЧАМИ умощена та дорога, по которой прошёл победоносный Октябрь.
Ев. КУДРЯВЦЕВ. [86]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.166.Л.61-86.
На станции Пермь I
