В.Н. Сергушева о Я.М. Свердлове в Туруханской ссылке
Дежурное
СЕРГУШЕВА Валентина Николаевна.
Я сама родом из Петербурга. Работала там на фабрике "Треугольник". В 1914 году в январе месяце меня арестовала полиция за большевистскую работу на фабрике, и весной меня выслали в село Монастырское Туруханского края.
6 мая наша партия ссыльных из 9 человек отплыла из Енисейска в простой лодке по реке Енисею. Нас сопровождал один стражник.
Сначала мы даже не знали куда плывём. Спросили стражника, он ответил:
- Вы едете в Монастырь, там станок.
Станком по-местному называлась деревня.
Ещё отплывая, мы знали, что в тех местах находятся Сталин, Свердлов и Голощёкин.
Крестьяне встречали нас везде хорошо, относились к нам прекрасно.
Подплываем мы к Монастырскому. Оно находится на правом берегу Енисея. Увидели на высоте, на горе домов десять и монастырь. Это-то и называлось селом. Слышим, наверху закричали:
- Ссыльных везут!
Причаливаем. Смотрим - бегут с горы. Впереди всех - Яков Михайлович. Радость ему увидать своих. Вышли из лодки, он охватил нас и давай целовать. Большевиков нас прибыло трое: я, Медведев и Бурцев.
Поздоровались, перецеловались. Яков Михайлович потащил нас сразу к себе.
Он, по обыкновению, был без шапки. Волосы густые и чёрные, небольшая бородка. Шёл в белой рубашке-косоворотке, очень аккуратный, как всегда. Ворот растёгнут на-распашку.
Притащили нас к себе домой. Занимал он маленький домик в одну комнату наверху на горе. Тут и кухня - всё вместе. [147]
Сразу же наварил нам стерляжьей ухи самой вкусной и накормил, как следует. Сидит и говорит:
- Не так уж бедно живём мы тут на Енисее. Рыбой богаты. Есть чем человека кормить.
Тут приехал и Голощёкин. Он жил в селе Селиванихе. Стали они нас распрашивать, как мы ехали, что и как. Мы рассказываем, что ехали не так уж плохо. В Красноярске, правда, сидели месяц, никак нельзя было выехать. После распутицы мы должны были отправиться с пароходом, но настолько устали скитаться по тюрьмам, что предпочли заранее отплыть в лодке. Несколько раз тонули. Наша лодка на порогах опрокидывалась, и мы насилу выплывали в одной одежде…
…Пообедали, напились чаю. С дороги-то так устали, что все остались ночевать у Якова Михайловича. Так вповалку и спать легли на полу.
Яков Михайлович утром говорит:
- Ну, товарищи, вам надо сходить показаться приставу.
Отвёл нас в полицейское управление, пристав был довольно приличный и мировой судья тоже. К ссыльным относились терпимо. У пристава были в распоряжении казаки.
Приходим к приставу. Он расспросил нас и распределил кого куда по местам. Из вновь прибывших девяти человек я одна была оставлена в Монастырском как женщина. Других направили кого в Селиваниху, кого в Каменную Тунгуску. Это ниже и выше по Енисею.
Пристав проинструктировал нас, как мы должны держать себя. Не србираться, не петь революционных песен. Мы как будто дали согласие. Вернулись от пристава. Началась наша туруханская жизнь.
Я осталась жить у Якова Михайловича, потому что немного знала его по Питеру. Вера Лазаревна Швейцер, жена товарища [148] Спандарьяна, когда я приехала, спрашивает меня:
- Где ты остановишься?
- У Якова Михайловича.
- А почему не у нас?
- Да ведь он как будто бы свой для меня - питерский.
Так и стала жить у него.
Он снимал отдельную избушку, кажется, в четыре окна. Русская печка, стол стоит, кровать, на столе бумаги и книги. Как занимается, так всё разбросанным и оставит.
Скоро он начал знакомить меня с другими ссыльными. Люди в ссылке не ладили друг с другом из-за мелочей, делились на группы, ссорились. Даже большевики подразделялись на две компании. Но замечательно, что Яков Михайлович жил дружно со всеми. И он всегда уговаривал остальных:
- Чего вы ссоритесь? Чего вы не поделите?
Вот началось лето. Было не очень жарко, но появилось много мошкары, комаров. Стояли белые ночи.
Яков Михайлович утром, когда вставал, сам кипятил чайник, убирал комнату, чисто стирал бельё - никого не просил. И ходил всегда аккуратным.
Я стала ему помогать - женщина - за хозяйку. Только вот раньше я никогда не умела печь хлеб. Не имела понятия о закваске. В Монастырском с нами рядом жила купчиха. Я вижу, что тесто у неё подымается, а у меня нет. Сколько раз испеку - получается низкий хлеб. Яков Михайлович посмотрит и скажет:
- Валечка! Какой у тебя хлеб вкусный! [149]
А я думаю, что он смеётся, молчу. Мучаюсь, как же мне хлеб исправить… Пошла к купчихе, спросила:
- Что вы кладёте в хлеб? У вас высокий получается, а у меня низкий.
- Закваску кладу. А вы не кладёте разве?
- Нет.
- Ну, надо класть.
Дала она мне закваски. Я испекла хлеб, приходит Яков Михайлович, говорит:
- Хлеб сегодня у тебя нехорош. Напекла такой высоченный. Тот был гораздо вкуснее.
- Нет,Яков Михайлович, этот лучше - ноздреватый да вкусный.
- Ну ладно, ладно - вкусный. Значит, теперь у тебя будет очень хороший, значит, всё-таки научилась?
Хлеб мы пекли в голландке. Там была и русская печь, и голландка. Дров много, но сырые дрова.
Сядем есть. Главная еда - рыба. Ели её и в сыром виде - рыбу-нельму настрижёшь ножём, посолишь и ешь. Оленину вымачивали в уксусе, тоже ели. Чай, сахар и масло были. Покупали бакалею в магазине фирмы Ревельен. Заведовал магазином поселенец Зельтин. Магазин был собственно не для нас, а для кочевников, но мы покупали в нём все товары, всё, что хотите.
Уполномоченный фирмы Ревельен - тот самый купец, к жене которого ходила я за закваской, здорово обманывал население.
Дома в селе Монастырском принадлежали местным крестьянам, и те, что побогаче, сдавали их, а сами поселялись в землянках.
В землянках жило много местных крестьян-челдонов. А кочевники-остяки приезжали из тундры и устраивали на берегу реки свои юрты. [150]
При нас село стало быстро отстраиваться. В течение полутора лет накопилось до тридцати домов. Под"езжали всё новые и новые ссыльные. Анатолий Иванович Писарев, эсер Некрасов, большевик Иванов Борис.
Клавдия Тимофеевна приехала месяца через два после нас. Она приехала не как ссыльная, а добровольно после отбытия крепости, приехала к мужу и сразу же по приезде взяла работу. Как раз перед этим в Монастырском простроили домик - метереологическую станцию. Клавдия Тимофеевна стала заведовать этой станцией. Я вместе с семьёй Свердловых тоже поселилась в доме станции. Там было три комнатки.
У нас наладилось разделение труда.
Яков Михайлович бегал на реку, мерял воду и смотрел за ветрами. Клавдия Тимофеевна давала уроки ребёнку местного пристава. Обучала его русскому языку, вообще - грамоте. Она имела на это право как вольная, а мы нет.
Я должна была возиться с ребятами, которых Клавдия Тимофеевна привезла с собой. Верке было два года, а Адьке четыре года - не больше.
Яков Михайлович, кроме того, должен был убирать комнату и готовить обед. А между тем он много работал, много занимался, читал, писал. Он всегда обычно возился с книгами. Бывало скажешь:
- Яков Михайлович, пойдём гулять? Ну, Яша Михалыч, пойдём?
А он:
- Да,ну, ребята, пойдите сами. Мне некогда…
Он всё время работал. По-видимому, и с Уралом переписывался, и с Питером и с заграницей - с Владимиром Ильичём Лениным.
Вставал он часов в 7 утра, ложился часов 9-10 вечера. Но когда уже шёл с нами гулять, то веселился как следует. Он любитель [151] был ходить по грибы, по ягоды и всегда с удовольствием в этом участвовал.
А я никак себе не могла представить - такой серьёзный человек, большевик старый - как он может всё это совместить - и заниматься, и по дому работать…
Когда проснутся ребята, Яков Михайлович обыкновенно уже встанет и приготовит завтрак. Я и ребята наедимся, напьёмся и идём гулять. А Яков Михайлович всё приведет в порядок, уберёт, помоет, детям бельишко приготовит, завтрак для себя и для Клавдии Тимофеевны.
Клавдию Тимофеевну мы берегли, давали ей спать подольше, она всё-таки зарабатывала у нас. И, конечно, помогала Якову Михайловичу по дому.
Вот они вдвоём позавтракают, и Клавдия Тимофеевна уходит давать уроки. А обедаем уже все вместе.
Обед готовили преимущественно из рыбы и из оленины.
Рыба была: чир, нельма, сельдюшка и ещё какой-то сорт, который очень сильно кололся. Что сами мы ели, тем и ребят кормили. Кашу ещё варили им. Молоко там бывало редко, но потом нам дали корову.
Масло мы покупали. Сахар, муку и крупу покупали тоже. Но картофеля не было, и никаких овощей не было, о яблоках можно было только мечтать. Мы пытались сажать овощи сами, но ничего не вышло, потому что земля там мёрзлая.
Много имели мы всяких ягод: брусники, морожки, красной и чёрной смородины. Собирали бруснику в ящик и держали в мороженом виде всю зиму. Делали кисель и так ели.
А из оленины всё больше пельмени делали. Соберёмся несколько человек, все делаем пельмени, замораживаем. Когда нужно есть, [152] берём их в мороженом виде и варим.
После обеда ребята ложились спать. Яков Михайлович снова занимался по дому: дрова приготавливал, привозил воду. В лес по грибы, да по ягоды мы всё больше ходили вдвоём с Клавдией Тимофеевной.
Вот однажды взяли мы вёдра и пошли в лес. С нами была собака Ванька - так Яков Михайлович прозвал её. Собираем мы ягоды. Вдруг сбоку от нас об деревья что-то потёрлось Идём и прислушиваемся - хруст! Я спрашиваю:
- Клавдия, а что мы будем делать, если это волк?
Она отвечает:
- Как что? Что-нибудь будем делать. А ты боишься?
- Нет.
А в душе - боюсь.
Продолжаем собирать ягоды. Слышно, всё хрустит и хрустит. А мы напали на большой куст чёрной смородины - никак не оторвёшься. Уж полное ведро скоро станет. Я говорю:
- Будет уж собирать?
Она соглашается:
- Ладно! Будет.
И тоже виду не подаёт, что боится. Идём и чувствуем - приближается что-то к нам.
Я снова:
- Может это медведь или волк?
А там, когда идёшь по лесу, всё забито валежником, темно, ничего не видно. Вдруг что-то светлеет. Смотрим - белеет пятно большое. А это лошадь заблудилась в лесу, от мошкары в лесу пряталась. Стоит белая лошадь и головой мотает. [153]
Мы расхохотались. Я предлагаю Клавдии:
- Вот, Клавдия, напали мы на "белого медведя". Приведём домой, расскажем Якову Михайловичу, что белого медведя видели.
Приходим, а у нас уже некоторые товарищи собрались. Говорим, что мы видели белого медведя в лесу, Яков Михайлович засмеялся:
- Белого медведя? У нас в лесу? Быть не может!
А когда мы рассказали, что это просто была белая лошадь, то все давай над нами шутить.
Но ягод-то всё-таки два ведра мы домой принесли.
Спать рано ложились. Хоть и лампа была у нас, и керосин был, но собираться ссыльные не имели права. Стражники ходили, подсматривали, следили за нами, даже подслушивали под окнами, что мы делаем.
В конце лета в июле-августе приехали к нам Борис Иванов и Анатолий Писарев. Тут же прибыли Петровский, Бадаев, Самойлов, Муранов, Шагов - вся думская пятёрка большевиков. Прибыли Линдэ, Яковлев.
Мы заранее знали о приезде этих товарищей, и вся ссылка готовила им встречу. И с других станков товарищи приезжали. Были Петухов, Голощёкин, Масленников. Выходил Спандарьян.
Яков Михайлович первый увидел дым от парохода. Говорит:
- Едут, едут! Давайте собираться.
Мы вышли на берег. Спустились к воде. Пароход не подходил к самому берегу - не было пристани. Мы машем товарищам с горы, а Яков Михайлович берёт лодку и плывёт к ним навстречу. Встретил их и перевёз с парохода на берег. Мы уже здоровались с ними на берегу. Пошли все к нам на метереологическую станцию. Накормили и напоили товарищей, стали распределять - где им жить. Они все [154] были назначены в Монастырское. Муранов, Линдэ и Яковлева поместили у одного бывшего ссыльного. Самойлова, который приехал очень больным, устроили недалеко от Якова Михайловича. Бадаев стал жить не то с Петровским, не то присоединился к Самойлову.
Яков Михайлович и все были очень рады. Сразу дали знать Сталину, что пятёрка прибыла в Монастырское. Сталин находился в Курейке, недалеко от Монастырского, тоже на берегу Енисея. Сталин приехал в Монастырское и остановился у Спандарьяна - своего друга Дом был сделан из бани. Одна комната с печкой-голландкой и нечто вроде отдельной кухни.
Когда все товарищи с"ехались, мы устроили небольшое собрание. Расспрашивали вновь приехавших, как они держались на суде, выступал Сталин.
Мы расспрашивали их о войне, о настроении рабочих, как, что. Всю ссылку информировать об этом было нельзя, но Сталин, Свердлов и Спандарьян были в курсе дела.
Потом разбирали дела местного характера, попало кое-кому. Сталин отчитывал некоторых товарищей здорово. Были приняты кое-какие решения. На этом раз"ехались, отправились кто куда. Сталин немножко побыл у Спандарьяна и тоже уехал к себе в Курейку.
Я часто бывала у Спандарьяна. С Верой Лазаревной Швейцер, его женой, мы были в хороших отношениях. Приедешь к ним, побеседуешь, поболтаешь, посмотришь. У Спандарьяна был туберкулез, он всё время болел. И это, конечно, отражалось на его настроении, хотя он был очень весёлый и мужественный человек.
Не помню, как он уехал. Он был уже так болен, что его отправили. Не помню, как он поехал - вместе со Сталиным или один. [155]
Яков Михайлович по-прежнему очень много работал. Я никак не могла понять, каким образом он ухитрялся совмещать домашние дела и свои занятия. Сидит, работает, занимается и в то же время стряпает нам обед. Не знаю, как он устраивался, но что бы ни делал - был с книгой. И всё-таки выбирал ещё время купаться и ходить с нами в лес.
В то лето комары буквально нас раз"едали. Несмотря на свои сетки, мы ходили все в радужных синяках. Чтобы комары не набивались нам в комнаты, мы зажигали перед дверями навоз, но и это не совсем помогло, хотя от дыма часть комаров умирала.
Приходили к нам часто Писарев с Ивановым. Яков Михайлович любил пляску и пение, но сам не умел ни плясать, ни петь. Все сидим на полу, стульев не было. Писарев берёт в руки гитару, и Яков Михайлович его просит:
- Спойте, сыграйте. Музыку послушаем.
Мы отказываемся.
- Ну, что мы умеем?
Яков Михайлович настаивает:
- А всё равно. Хоть музыку послушаем.
И ребята, и Клавдия Тимофеевна тут же на кроватях лежат.
Писарев берёт аккорд на гитаре. Яков Михайлович и все мы подтягиваем. Чуть маленько ширится пение - высовываемся в окна, глядим, нет ли стражника. Все это в потёмках. Потихоньку поём разные песни: "Белеет парус одинокий", "Из-за Острова", "Ухарь-купец". До того доходило, что романсы пели - "Белой акации" и другие.
Попоём и попляшем. Яков Михайлович попляшет, козлом пройдётся. Все это тихо, тайно. [156]
Яков Михайлович был очень весёлый. Скучно, тоскливо - он и прыгает, и веселит всех.
Однажды школа устраивала вечер - маскарадный бал.
Яков Михайлович говорит нам:
- Давайте мы, ссыльные, придём туда и устроим что-нибудь?
А нам не разрешали ходить на такие вечера в школу. Учительница была симпатичная, но помощник пристава был прохвост.
Яков Михайлович всё своё:
- Давайте туда Валюшку нарядим!
И начали мы помогать шить костюм вроде цыганского. Сделали. Получилось красиво. Приходим на маскарад. Тут и пристав со своим помощником в школе были. Но мы все в масках, не знают, кто кем наряжен.
Мне дали карты в руки. Яков Михайлович был просто в одной маске. Всё время он меня подстрекал:
- Ври, ври!
Товарищи знали, что это я, а сами в публике про меня говорили:
- Кто это может быть?
Из местной интеллигенции все друг друга знают, а я не ихняя. Кто там были? Учительница, учитель и доктор с жёнами, пристав, помощник пристава. Говорят между собою:
- Кто-то чужая здесь…
А Яков Михайлович мотает меня всё время. И пляшет со мной и крутит меня. И вдруг говорит:
- Погадай приставу!
Я стала гадать. Приблизительно мы знали жизнь пристава. И вот гадание моё выходит впопад и пристав заинтересовался ещё [157] больше, кто это может быть.
Я получила на балу первый приз - мне выдали альбом.
Яков Михайлович говорит мне:
- Вот видишь!
Тут стали ко мне все приставать, чтобы я сняла маску. Но как ни просили, я не сняла. И не узнали, кто же была цыганка.
После этого вечером мы поехали на собаках кататься. Яков Михайлович отлично умел править собаками - недаром он целую зиму возил на них с Енисея воду. Тут были все ссыльные, даже уголовная публика. Ездили в санках, катались на лыжах и на корточках по льду с горы…
Однажды вечером пошли мы гулять. Я, анархист Улановский и Анатолий Писарев. Идём - песни поём. Сзади подходит стражник и говорит:
- Прекратите пение!
Мы говорим:
- Мы тихо поём, не безобразничаем.
Пели, помню, "Золотую кровать" - "куплю, поставлю золотую кровать и всю разукрашу"…
Стражник ходит сзади и настаивает:
- Перестаньте петь, нельзя.
Улановский говорит ему:
- Что ты за нами ходишь?
Он, ничего не говоря, повернулся и пошёл, доложил приставу, что ходят ссыльные и поют революционные песни. После этого идёт к нам навстречу другой стражник и говорит:
- Прекратите или нет?
Мы отвечаем: [158]
- Почему прекратить? Почему мы не можем ничего петь?
На другой день Улановского и Писарева без всяких разговоров выслали из Монастырского в Туруханск.
Ему насилу удалось ликвидировать всю эту историю. Анатолий вернулся к нам и остался жить в Монастырском. А песни петь мы продолжали, но осторожнее.
Зимой было жить труднее, чем летом. Ночь тёмная, ничего не видно. Почти круглые сутки с лампой.
Яков Михайлович занимался со ссыльными, нелегально преподавал политическую экономию. А меня он учил грамоте очень настойчиво и серьёзно. Не то, чтобы урывками, а обязательно старается вдолбить в тебя знание. Если чего-нибудь не поймёшь, он непременно стремится растолковать.
Это редкостный был большевик. Чтобы он падал духом - этого никогда не было. Яков Михайлович всегда и у всех поднимал настроение. Он никому из нас не давал падать духом.
Чуть что маленько неладно - он ко всякому прибежит, начинает расспрос:
- В чём дело?
Прекрасный человек, душевный - прямо на редкость. Если что-нибудь с вами случается, он вам и посоветует, и расскажет, что и как делать.
И Якова Михайловича все любили. Даже местные жители все любили. С каждым он остановится, разговаривает.
Морозы были сильные. Во время морозов Яков Михайлович ходил в местной шубе с завязками. Завяжется, как остяк, наденет сапоги меховые, шапку с ушами длинными. А больше ходил без шапки и всегда - душа нараспашку, хоть морозы стояли сильные. [159]
Если я выходила гулять с ребятами, то незаметно для себя обязательно чего-нибудь отморозишь. То щёку отморозишь, то нос. У нас рядом построили домик почты и телеграф. Придёшь туда и спохватишься - что-нибудь отморожено. Или домой придешь с белыми пятнами на лице. Яков Михайлович сразу выталкивает на улицу:
- Потри снегом!
Там он никогда не болел, хотя никто не ходил так легко одетым, как он.
Охотиться нельзя было, так как не давали ружей. Яков Михайлович ставил силки и ловил куропаток.
Ловили рыбу. Один раз Анатолий Писарев, одетый в пальтишко, ловил-ловил рыбу и провалился, и его вытащили из проруби.
А в общем, жизнь в ссылке текла однообразно и монотонно.
Я пришла в ссылку в мае 1914 года, а ушла из неё в мае 1917 года - прибыла там полных три года.
В начале 1917 года, когда мы иногда собирались, Яков Михайлович нам рассказывал о настроениях в стране. Он, наверное, получил письма. А когда уже к нам попадали газеты за январь 1917 года, то мы уже понимали и сами, к чему идёт дело. Вдруг я получаю от отца телеграмму:
- Поздравляю с отречением Николая.
Показываю телеграмму своему мужу. Муж мой, Аксёнов, тоже большевик, ссыльный говорит:
- Очевидно, опять этот парень на телеграфе наврал. Он всегда чепуху, выдумывает.
Телеграфист принёс нам сам телеграмму - он относился к нам хорошо. Мы с мужем жили у Свердловых, но отдельно, в том домишке, где раньше жил Спандарьян. Я говорю:
- Подожди, я пойду, проберу его. Вечно он ошибается. [160]
Муж тоже со мной пошёл. Смотрим, смотрим вдвоём и никак не можем поверить. Раз прочитали телеграмму, другой раз, а всё не верится.
Тут Яков Михайлович к нам идёт. Он, кажется, получил телеграмму с Урала - ему тоже писали. Муж говорит:
- Вот и Валентина получила телеграмму из Питера - тоже пишут.
Яков Михайлович показывает свою:
- И я получил. Надо пойти к товарищам. Ведь никто ничего не знает. Только нас парень оповестил нелегально.
Но помощник пристава все-таки узнал как-то и просит телеграфиста нам, ссыльным, не говорить. Спрашивает:
- Никому не сказал?
- Никому.
А мы раньше всех уже знали.
Отправились к Якову Михайловичу. Он предлагает:
- Знаете что, пойдёмте все к Масленникову. Сейчас уже ничего не может быть между нами. Поговорим все, как нам действовать.
С группой Масленникова у нас было вроде раскола. Не ладили. Была ли ими получена телеграмма или нет, а не знаю.
Приходим к Масленникову, показываем телеграмму. Наметили, что мы должны делать. Первым долгом взять почту. Почта должна быть в нашем распоряжении.
Пошли, поставили своих людей, взяли почту. Оттуда идём к приставу. Пристав испугался и сразу сбежал в лес. Казаки перешли все на нашу сторону, их было человек 200. Мы им прибавили жалованья.
Когда возвратился пристав, и стали требовать у него деньги, он отвечает: [161]
- Я вам боюсь отдать. Вы мне расписку дайте, я вам отдам всё, а как я буду потом отчитываться.
Яков Михайлович говорит:
- Вы отдайте, нам передайте, мы у вас примем.
Яков Михайлович был впереди во всех этих делах.
Выбрали свой совет, наметили выборы в Учредительное собрание.
Скоро пришла телеграмма - запрос о том, чтобы Яков Михайлович выезжал. Парохода ждать долго. Недели через две уже выезжать нельзя было бы - начиналась распутица. Яков Михайлович, Бальбитов и Голощёкин отправились на собаках по Енисею.
Клавдия Тимофеевна и ребята остались с нами. Мы вели местную работу, ездили по станкам. Сталин тоже в это время уже уехал.
Мы в Туруханске первыми провели выборы в Учредительное собрание. Выбрали Масленникова. Ждём, что делать дальше. Сведений никаких ниоткуда не поступает. Мы ничего не знаем. А все ссыльные со всех станков с"езжаются и с"езжаются к нам. Казаки нам подчинялись. Вместо Якова Михайловича главным стал Аксёнов, мой муж.
Считался он комиссаром.
Среди нас был Караваев, грузин, сослан по делу Бейлиса. Он оказался потом провокатором. Он там же убил одного уголовника, чтобы тот его не разоблачил. Но перед смертью уголовник пришёл в себя, сказал, что Караваев - провокатор, и умер. Точных сведений о Караеве у нас всё-таки не было, и мы держались по отношению к нему на-чеку. [162]
Вдруг получаем от Брешко-Брешковской телеграмму из Енисейска с распоряжением доставить туда Караваева как провокатора. Он божится, что не провокатор. Но мы решили доставить в Енисейск в целости и Караваева, и пристава, и помощника пристава, и мирового судью, и одного казака Кравченко-прохвоста - всех вместе. А там пускай разбираются.
Первый пароход пришёл к нам шестого мая. Он должен был плыть дальше, но мы его не пустили. Все ссыльные собрались уже у нас - и уголовные, и политические. Кто хотел, тот и ехал из ссылки - мы в этом не разбирались. Выбрали власть из местных, оставили на них село Монастырское и сами отправились с пароходом.
В Енисейске мы сдали всех доставленных нами, получили документы, поехали в Красноярск, Омск и Екатеринбург. Из Екатеринбурга мы с Клавдией Тимофеевной приехали в Петроград.
Яков Михайлович был уже там, когда мы приехали. Явились к нему. Он опять нас распределил на места. Мы с мужем только месяц и побыли в Петрограде. [163]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.42.Л.147-163.
Группа большевиков в туруханской ссылке.
Сидят (слева направо): Самойлов, Сергушева, Бадаев, Шагов.
Стоят (со 2-го слева): Спандарян, Сталин, Яковлев, Петровский, Линде, Свердлов.
Сидит внизу сын Свердлова Андрей
Именно это фото, если я не ошибаюсь, демонстрируют в многочисленных фильмах и педерачах о Сталине, называя при этом Сергушеву совращённой таковым 13-летней девочкой.
СЕРГУШЕВА Валентина Николаевна.
Я сама родом из Петербурга. Работала там на фабрике "Треугольник". В 1914 году в январе месяце меня арестовала полиция за большевистскую работу на фабрике, и весной меня выслали в село Монастырское Туруханского края.
6 мая наша партия ссыльных из 9 человек отплыла из Енисейска в простой лодке по реке Енисею. Нас сопровождал один стражник.
Сначала мы даже не знали куда плывём. Спросили стражника, он ответил:
- Вы едете в Монастырь, там станок.
Станком по-местному называлась деревня.
Ещё отплывая, мы знали, что в тех местах находятся Сталин, Свердлов и Голощёкин.
Крестьяне встречали нас везде хорошо, относились к нам прекрасно.
Подплываем мы к Монастырскому. Оно находится на правом берегу Енисея. Увидели на высоте, на горе домов десять и монастырь. Это-то и называлось селом. Слышим, наверху закричали:
- Ссыльных везут!
Причаливаем. Смотрим - бегут с горы. Впереди всех - Яков Михайлович. Радость ему увидать своих. Вышли из лодки, он охватил нас и давай целовать. Большевиков нас прибыло трое: я, Медведев и Бурцев.
Поздоровались, перецеловались. Яков Михайлович потащил нас сразу к себе.
Он, по обыкновению, был без шапки. Волосы густые и чёрные, небольшая бородка. Шёл в белой рубашке-косоворотке, очень аккуратный, как всегда. Ворот растёгнут на-распашку.
Притащили нас к себе домой. Занимал он маленький домик в одну комнату наверху на горе. Тут и кухня - всё вместе. [147]
Сразу же наварил нам стерляжьей ухи самой вкусной и накормил, как следует. Сидит и говорит:
- Не так уж бедно живём мы тут на Енисее. Рыбой богаты. Есть чем человека кормить.
Тут приехал и Голощёкин. Он жил в селе Селиванихе. Стали они нас распрашивать, как мы ехали, что и как. Мы рассказываем, что ехали не так уж плохо. В Красноярске, правда, сидели месяц, никак нельзя было выехать. После распутицы мы должны были отправиться с пароходом, но настолько устали скитаться по тюрьмам, что предпочли заранее отплыть в лодке. Несколько раз тонули. Наша лодка на порогах опрокидывалась, и мы насилу выплывали в одной одежде…
…Пообедали, напились чаю. С дороги-то так устали, что все остались ночевать у Якова Михайловича. Так вповалку и спать легли на полу.
Яков Михайлович утром говорит:
- Ну, товарищи, вам надо сходить показаться приставу.
Отвёл нас в полицейское управление, пристав был довольно приличный и мировой судья тоже. К ссыльным относились терпимо. У пристава были в распоряжении казаки.
Приходим к приставу. Он расспросил нас и распределил кого куда по местам. Из вновь прибывших девяти человек я одна была оставлена в Монастырском как женщина. Других направили кого в Селиваниху, кого в Каменную Тунгуску. Это ниже и выше по Енисею.
Пристав проинструктировал нас, как мы должны держать себя. Не србираться, не петь революционных песен. Мы как будто дали согласие. Вернулись от пристава. Началась наша туруханская жизнь.
Я осталась жить у Якова Михайловича, потому что немного знала его по Питеру. Вера Лазаревна Швейцер, жена товарища [148] Спандарьяна, когда я приехала, спрашивает меня:
- Где ты остановишься?
- У Якова Михайловича.
- А почему не у нас?
- Да ведь он как будто бы свой для меня - питерский.
Так и стала жить у него.
Он снимал отдельную избушку, кажется, в четыре окна. Русская печка, стол стоит, кровать, на столе бумаги и книги. Как занимается, так всё разбросанным и оставит.
Скоро он начал знакомить меня с другими ссыльными. Люди в ссылке не ладили друг с другом из-за мелочей, делились на группы, ссорились. Даже большевики подразделялись на две компании. Но замечательно, что Яков Михайлович жил дружно со всеми. И он всегда уговаривал остальных:
- Чего вы ссоритесь? Чего вы не поделите?
Вот началось лето. Было не очень жарко, но появилось много мошкары, комаров. Стояли белые ночи.
Яков Михайлович утром, когда вставал, сам кипятил чайник, убирал комнату, чисто стирал бельё - никого не просил. И ходил всегда аккуратным.
Я стала ему помогать - женщина - за хозяйку. Только вот раньше я никогда не умела печь хлеб. Не имела понятия о закваске. В Монастырском с нами рядом жила купчиха. Я вижу, что тесто у неё подымается, а у меня нет. Сколько раз испеку - получается низкий хлеб. Яков Михайлович посмотрит и скажет:
- Валечка! Какой у тебя хлеб вкусный! [149]
А я думаю, что он смеётся, молчу. Мучаюсь, как же мне хлеб исправить… Пошла к купчихе, спросила:
- Что вы кладёте в хлеб? У вас высокий получается, а у меня низкий.
- Закваску кладу. А вы не кладёте разве?
- Нет.
- Ну, надо класть.
Дала она мне закваски. Я испекла хлеб, приходит Яков Михайлович, говорит:
- Хлеб сегодня у тебя нехорош. Напекла такой высоченный. Тот был гораздо вкуснее.
- Нет,Яков Михайлович, этот лучше - ноздреватый да вкусный.
- Ну ладно, ладно - вкусный. Значит, теперь у тебя будет очень хороший, значит, всё-таки научилась?
Хлеб мы пекли в голландке. Там была и русская печь, и голландка. Дров много, но сырые дрова.
Сядем есть. Главная еда - рыба. Ели её и в сыром виде - рыбу-нельму настрижёшь ножём, посолишь и ешь. Оленину вымачивали в уксусе, тоже ели. Чай, сахар и масло были. Покупали бакалею в магазине фирмы Ревельен. Заведовал магазином поселенец Зельтин. Магазин был собственно не для нас, а для кочевников, но мы покупали в нём все товары, всё, что хотите.
Уполномоченный фирмы Ревельен - тот самый купец, к жене которого ходила я за закваской, здорово обманывал население.
Дома в селе Монастырском принадлежали местным крестьянам, и те, что побогаче, сдавали их, а сами поселялись в землянках.
В землянках жило много местных крестьян-челдонов. А кочевники-остяки приезжали из тундры и устраивали на берегу реки свои юрты. [150]
При нас село стало быстро отстраиваться. В течение полутора лет накопилось до тридцати домов. Под"езжали всё новые и новые ссыльные. Анатолий Иванович Писарев, эсер Некрасов, большевик Иванов Борис.
Клавдия Тимофеевна приехала месяца через два после нас. Она приехала не как ссыльная, а добровольно после отбытия крепости, приехала к мужу и сразу же по приезде взяла работу. Как раз перед этим в Монастырском простроили домик - метереологическую станцию. Клавдия Тимофеевна стала заведовать этой станцией. Я вместе с семьёй Свердловых тоже поселилась в доме станции. Там было три комнатки.
У нас наладилось разделение труда.
Яков Михайлович бегал на реку, мерял воду и смотрел за ветрами. Клавдия Тимофеевна давала уроки ребёнку местного пристава. Обучала его русскому языку, вообще - грамоте. Она имела на это право как вольная, а мы нет.
Я должна была возиться с ребятами, которых Клавдия Тимофеевна привезла с собой. Верке было два года, а Адьке четыре года - не больше.
Яков Михайлович, кроме того, должен был убирать комнату и готовить обед. А между тем он много работал, много занимался, читал, писал. Он всегда обычно возился с книгами. Бывало скажешь:
- Яков Михайлович, пойдём гулять? Ну, Яша Михалыч, пойдём?
А он:
- Да,ну, ребята, пойдите сами. Мне некогда…
Он всё время работал. По-видимому, и с Уралом переписывался, и с Питером и с заграницей - с Владимиром Ильичём Лениным.
Вставал он часов в 7 утра, ложился часов 9-10 вечера. Но когда уже шёл с нами гулять, то веселился как следует. Он любитель [151] был ходить по грибы, по ягоды и всегда с удовольствием в этом участвовал.
А я никак себе не могла представить - такой серьёзный человек, большевик старый - как он может всё это совместить - и заниматься, и по дому работать…
Когда проснутся ребята, Яков Михайлович обыкновенно уже встанет и приготовит завтрак. Я и ребята наедимся, напьёмся и идём гулять. А Яков Михайлович всё приведет в порядок, уберёт, помоет, детям бельишко приготовит, завтрак для себя и для Клавдии Тимофеевны.
Клавдию Тимофеевну мы берегли, давали ей спать подольше, она всё-таки зарабатывала у нас. И, конечно, помогала Якову Михайловичу по дому.
Вот они вдвоём позавтракают, и Клавдия Тимофеевна уходит давать уроки. А обедаем уже все вместе.
Обед готовили преимущественно из рыбы и из оленины.
Рыба была: чир, нельма, сельдюшка и ещё какой-то сорт, который очень сильно кололся. Что сами мы ели, тем и ребят кормили. Кашу ещё варили им. Молоко там бывало редко, но потом нам дали корову.
Масло мы покупали. Сахар, муку и крупу покупали тоже. Но картофеля не было, и никаких овощей не было, о яблоках можно было только мечтать. Мы пытались сажать овощи сами, но ничего не вышло, потому что земля там мёрзлая.
Много имели мы всяких ягод: брусники, морожки, красной и чёрной смородины. Собирали бруснику в ящик и держали в мороженом виде всю зиму. Делали кисель и так ели.
А из оленины всё больше пельмени делали. Соберёмся несколько человек, все делаем пельмени, замораживаем. Когда нужно есть, [152] берём их в мороженом виде и варим.
После обеда ребята ложились спать. Яков Михайлович снова занимался по дому: дрова приготавливал, привозил воду. В лес по грибы, да по ягоды мы всё больше ходили вдвоём с Клавдией Тимофеевной.
Вот однажды взяли мы вёдра и пошли в лес. С нами была собака Ванька - так Яков Михайлович прозвал её. Собираем мы ягоды. Вдруг сбоку от нас об деревья что-то потёрлось Идём и прислушиваемся - хруст! Я спрашиваю:
- Клавдия, а что мы будем делать, если это волк?
Она отвечает:
- Как что? Что-нибудь будем делать. А ты боишься?
- Нет.
А в душе - боюсь.
Продолжаем собирать ягоды. Слышно, всё хрустит и хрустит. А мы напали на большой куст чёрной смородины - никак не оторвёшься. Уж полное ведро скоро станет. Я говорю:
- Будет уж собирать?
Она соглашается:
- Ладно! Будет.
И тоже виду не подаёт, что боится. Идём и чувствуем - приближается что-то к нам.
Я снова:
- Может это медведь или волк?
А там, когда идёшь по лесу, всё забито валежником, темно, ничего не видно. Вдруг что-то светлеет. Смотрим - белеет пятно большое. А это лошадь заблудилась в лесу, от мошкары в лесу пряталась. Стоит белая лошадь и головой мотает. [153]
Мы расхохотались. Я предлагаю Клавдии:
- Вот, Клавдия, напали мы на "белого медведя". Приведём домой, расскажем Якову Михайловичу, что белого медведя видели.
Приходим, а у нас уже некоторые товарищи собрались. Говорим, что мы видели белого медведя в лесу, Яков Михайлович засмеялся:
- Белого медведя? У нас в лесу? Быть не может!
А когда мы рассказали, что это просто была белая лошадь, то все давай над нами шутить.
Но ягод-то всё-таки два ведра мы домой принесли.
Спать рано ложились. Хоть и лампа была у нас, и керосин был, но собираться ссыльные не имели права. Стражники ходили, подсматривали, следили за нами, даже подслушивали под окнами, что мы делаем.
В конце лета в июле-августе приехали к нам Борис Иванов и Анатолий Писарев. Тут же прибыли Петровский, Бадаев, Самойлов, Муранов, Шагов - вся думская пятёрка большевиков. Прибыли Линдэ, Яковлев.
Мы заранее знали о приезде этих товарищей, и вся ссылка готовила им встречу. И с других станков товарищи приезжали. Были Петухов, Голощёкин, Масленников. Выходил Спандарьян.
Яков Михайлович первый увидел дым от парохода. Говорит:
- Едут, едут! Давайте собираться.
Мы вышли на берег. Спустились к воде. Пароход не подходил к самому берегу - не было пристани. Мы машем товарищам с горы, а Яков Михайлович берёт лодку и плывёт к ним навстречу. Встретил их и перевёз с парохода на берег. Мы уже здоровались с ними на берегу. Пошли все к нам на метереологическую станцию. Накормили и напоили товарищей, стали распределять - где им жить. Они все [154] были назначены в Монастырское. Муранов, Линдэ и Яковлева поместили у одного бывшего ссыльного. Самойлова, который приехал очень больным, устроили недалеко от Якова Михайловича. Бадаев стал жить не то с Петровским, не то присоединился к Самойлову.
Яков Михайлович и все были очень рады. Сразу дали знать Сталину, что пятёрка прибыла в Монастырское. Сталин находился в Курейке, недалеко от Монастырского, тоже на берегу Енисея. Сталин приехал в Монастырское и остановился у Спандарьяна - своего друга Дом был сделан из бани. Одна комната с печкой-голландкой и нечто вроде отдельной кухни.
Когда все товарищи с"ехались, мы устроили небольшое собрание. Расспрашивали вновь приехавших, как они держались на суде, выступал Сталин.
Мы расспрашивали их о войне, о настроении рабочих, как, что. Всю ссылку информировать об этом было нельзя, но Сталин, Свердлов и Спандарьян были в курсе дела.
Потом разбирали дела местного характера, попало кое-кому. Сталин отчитывал некоторых товарищей здорово. Были приняты кое-какие решения. На этом раз"ехались, отправились кто куда. Сталин немножко побыл у Спандарьяна и тоже уехал к себе в Курейку.
Я часто бывала у Спандарьяна. С Верой Лазаревной Швейцер, его женой, мы были в хороших отношениях. Приедешь к ним, побеседуешь, поболтаешь, посмотришь. У Спандарьяна был туберкулез, он всё время болел. И это, конечно, отражалось на его настроении, хотя он был очень весёлый и мужественный человек.
Не помню, как он уехал. Он был уже так болен, что его отправили. Не помню, как он поехал - вместе со Сталиным или один. [155]
Яков Михайлович по-прежнему очень много работал. Я никак не могла понять, каким образом он ухитрялся совмещать домашние дела и свои занятия. Сидит, работает, занимается и в то же время стряпает нам обед. Не знаю, как он устраивался, но что бы ни делал - был с книгой. И всё-таки выбирал ещё время купаться и ходить с нами в лес.
В то лето комары буквально нас раз"едали. Несмотря на свои сетки, мы ходили все в радужных синяках. Чтобы комары не набивались нам в комнаты, мы зажигали перед дверями навоз, но и это не совсем помогло, хотя от дыма часть комаров умирала.
Приходили к нам часто Писарев с Ивановым. Яков Михайлович любил пляску и пение, но сам не умел ни плясать, ни петь. Все сидим на полу, стульев не было. Писарев берёт в руки гитару, и Яков Михайлович его просит:
- Спойте, сыграйте. Музыку послушаем.
Мы отказываемся.
- Ну, что мы умеем?
Яков Михайлович настаивает:
- А всё равно. Хоть музыку послушаем.
И ребята, и Клавдия Тимофеевна тут же на кроватях лежат.
Писарев берёт аккорд на гитаре. Яков Михайлович и все мы подтягиваем. Чуть маленько ширится пение - высовываемся в окна, глядим, нет ли стражника. Все это в потёмках. Потихоньку поём разные песни: "Белеет парус одинокий", "Из-за Острова", "Ухарь-купец". До того доходило, что романсы пели - "Белой акации" и другие.
Попоём и попляшем. Яков Михайлович попляшет, козлом пройдётся. Все это тихо, тайно. [156]
Яков Михайлович был очень весёлый. Скучно, тоскливо - он и прыгает, и веселит всех.
Однажды школа устраивала вечер - маскарадный бал.
Яков Михайлович говорит нам:
- Давайте мы, ссыльные, придём туда и устроим что-нибудь?
А нам не разрешали ходить на такие вечера в школу. Учительница была симпатичная, но помощник пристава был прохвост.
Яков Михайлович всё своё:
- Давайте туда Валюшку нарядим!
И начали мы помогать шить костюм вроде цыганского. Сделали. Получилось красиво. Приходим на маскарад. Тут и пристав со своим помощником в школе были. Но мы все в масках, не знают, кто кем наряжен.
Мне дали карты в руки. Яков Михайлович был просто в одной маске. Всё время он меня подстрекал:
- Ври, ври!
Товарищи знали, что это я, а сами в публике про меня говорили:
- Кто это может быть?
Из местной интеллигенции все друг друга знают, а я не ихняя. Кто там были? Учительница, учитель и доктор с жёнами, пристав, помощник пристава. Говорят между собою:
- Кто-то чужая здесь…
А Яков Михайлович мотает меня всё время. И пляшет со мной и крутит меня. И вдруг говорит:
- Погадай приставу!
Я стала гадать. Приблизительно мы знали жизнь пристава. И вот гадание моё выходит впопад и пристав заинтересовался ещё [157] больше, кто это может быть.
Я получила на балу первый приз - мне выдали альбом.
Яков Михайлович говорит мне:
- Вот видишь!
Тут стали ко мне все приставать, чтобы я сняла маску. Но как ни просили, я не сняла. И не узнали, кто же была цыганка.
После этого вечером мы поехали на собаках кататься. Яков Михайлович отлично умел править собаками - недаром он целую зиму возил на них с Енисея воду. Тут были все ссыльные, даже уголовная публика. Ездили в санках, катались на лыжах и на корточках по льду с горы…
Однажды вечером пошли мы гулять. Я, анархист Улановский и Анатолий Писарев. Идём - песни поём. Сзади подходит стражник и говорит:
- Прекратите пение!
Мы говорим:
- Мы тихо поём, не безобразничаем.
Пели, помню, "Золотую кровать" - "куплю, поставлю золотую кровать и всю разукрашу"…
Стражник ходит сзади и настаивает:
- Перестаньте петь, нельзя.
Улановский говорит ему:
- Что ты за нами ходишь?
Он, ничего не говоря, повернулся и пошёл, доложил приставу, что ходят ссыльные и поют революционные песни. После этого идёт к нам навстречу другой стражник и говорит:
- Прекратите или нет?
Мы отвечаем: [158]
- Почему прекратить? Почему мы не можем ничего петь?
На другой день Улановского и Писарева без всяких разговоров выслали из Монастырского в Туруханск.
Ему насилу удалось ликвидировать всю эту историю. Анатолий вернулся к нам и остался жить в Монастырском. А песни петь мы продолжали, но осторожнее.
Зимой было жить труднее, чем летом. Ночь тёмная, ничего не видно. Почти круглые сутки с лампой.
Яков Михайлович занимался со ссыльными, нелегально преподавал политическую экономию. А меня он учил грамоте очень настойчиво и серьёзно. Не то, чтобы урывками, а обязательно старается вдолбить в тебя знание. Если чего-нибудь не поймёшь, он непременно стремится растолковать.
Это редкостный был большевик. Чтобы он падал духом - этого никогда не было. Яков Михайлович всегда и у всех поднимал настроение. Он никому из нас не давал падать духом.
Чуть что маленько неладно - он ко всякому прибежит, начинает расспрос:
- В чём дело?
Прекрасный человек, душевный - прямо на редкость. Если что-нибудь с вами случается, он вам и посоветует, и расскажет, что и как делать.
И Якова Михайловича все любили. Даже местные жители все любили. С каждым он остановится, разговаривает.
Морозы были сильные. Во время морозов Яков Михайлович ходил в местной шубе с завязками. Завяжется, как остяк, наденет сапоги меховые, шапку с ушами длинными. А больше ходил без шапки и всегда - душа нараспашку, хоть морозы стояли сильные. [159]
Если я выходила гулять с ребятами, то незаметно для себя обязательно чего-нибудь отморозишь. То щёку отморозишь, то нос. У нас рядом построили домик почты и телеграф. Придёшь туда и спохватишься - что-нибудь отморожено. Или домой придешь с белыми пятнами на лице. Яков Михайлович сразу выталкивает на улицу:
- Потри снегом!
Там он никогда не болел, хотя никто не ходил так легко одетым, как он.
Охотиться нельзя было, так как не давали ружей. Яков Михайлович ставил силки и ловил куропаток.
Ловили рыбу. Один раз Анатолий Писарев, одетый в пальтишко, ловил-ловил рыбу и провалился, и его вытащили из проруби.
А в общем, жизнь в ссылке текла однообразно и монотонно.
Я пришла в ссылку в мае 1914 года, а ушла из неё в мае 1917 года - прибыла там полных три года.
В начале 1917 года, когда мы иногда собирались, Яков Михайлович нам рассказывал о настроениях в стране. Он, наверное, получил письма. А когда уже к нам попадали газеты за январь 1917 года, то мы уже понимали и сами, к чему идёт дело. Вдруг я получаю от отца телеграмму:
- Поздравляю с отречением Николая.
Показываю телеграмму своему мужу. Муж мой, Аксёнов, тоже большевик, ссыльный говорит:
- Очевидно, опять этот парень на телеграфе наврал. Он всегда чепуху, выдумывает.
Телеграфист принёс нам сам телеграмму - он относился к нам хорошо. Мы с мужем жили у Свердловых, но отдельно, в том домишке, где раньше жил Спандарьян. Я говорю:
- Подожди, я пойду, проберу его. Вечно он ошибается. [160]
Муж тоже со мной пошёл. Смотрим, смотрим вдвоём и никак не можем поверить. Раз прочитали телеграмму, другой раз, а всё не верится.
Тут Яков Михайлович к нам идёт. Он, кажется, получил телеграмму с Урала - ему тоже писали. Муж говорит:
- Вот и Валентина получила телеграмму из Питера - тоже пишут.
Яков Михайлович показывает свою:
- И я получил. Надо пойти к товарищам. Ведь никто ничего не знает. Только нас парень оповестил нелегально.
Но помощник пристава все-таки узнал как-то и просит телеграфиста нам, ссыльным, не говорить. Спрашивает:
- Никому не сказал?
- Никому.
А мы раньше всех уже знали.
Отправились к Якову Михайловичу. Он предлагает:
- Знаете что, пойдёмте все к Масленникову. Сейчас уже ничего не может быть между нами. Поговорим все, как нам действовать.
С группой Масленникова у нас было вроде раскола. Не ладили. Была ли ими получена телеграмма или нет, а не знаю.
Приходим к Масленникову, показываем телеграмму. Наметили, что мы должны делать. Первым долгом взять почту. Почта должна быть в нашем распоряжении.
Пошли, поставили своих людей, взяли почту. Оттуда идём к приставу. Пристав испугался и сразу сбежал в лес. Казаки перешли все на нашу сторону, их было человек 200. Мы им прибавили жалованья.
Когда возвратился пристав, и стали требовать у него деньги, он отвечает: [161]
- Я вам боюсь отдать. Вы мне расписку дайте, я вам отдам всё, а как я буду потом отчитываться.
Яков Михайлович говорит:
- Вы отдайте, нам передайте, мы у вас примем.
Яков Михайлович был впереди во всех этих делах.
Выбрали свой совет, наметили выборы в Учредительное собрание.
Скоро пришла телеграмма - запрос о том, чтобы Яков Михайлович выезжал. Парохода ждать долго. Недели через две уже выезжать нельзя было бы - начиналась распутица. Яков Михайлович, Бальбитов и Голощёкин отправились на собаках по Енисею.
Клавдия Тимофеевна и ребята остались с нами. Мы вели местную работу, ездили по станкам. Сталин тоже в это время уже уехал.
Мы в Туруханске первыми провели выборы в Учредительное собрание. Выбрали Масленникова. Ждём, что делать дальше. Сведений никаких ниоткуда не поступает. Мы ничего не знаем. А все ссыльные со всех станков с"езжаются и с"езжаются к нам. Казаки нам подчинялись. Вместо Якова Михайловича главным стал Аксёнов, мой муж.
Считался он комиссаром.
Среди нас был Караваев, грузин, сослан по делу Бейлиса. Он оказался потом провокатором. Он там же убил одного уголовника, чтобы тот его не разоблачил. Но перед смертью уголовник пришёл в себя, сказал, что Караваев - провокатор, и умер. Точных сведений о Караеве у нас всё-таки не было, и мы держались по отношению к нему на-чеку. [162]
Вдруг получаем от Брешко-Брешковской телеграмму из Енисейска с распоряжением доставить туда Караваева как провокатора. Он божится, что не провокатор. Но мы решили доставить в Енисейск в целости и Караваева, и пристава, и помощника пристава, и мирового судью, и одного казака Кравченко-прохвоста - всех вместе. А там пускай разбираются.
Первый пароход пришёл к нам шестого мая. Он должен был плыть дальше, но мы его не пустили. Все ссыльные собрались уже у нас - и уголовные, и политические. Кто хотел, тот и ехал из ссылки - мы в этом не разбирались. Выбрали власть из местных, оставили на них село Монастырское и сами отправились с пароходом.
В Енисейске мы сдали всех доставленных нами, получили документы, поехали в Красноярск, Омск и Екатеринбург. Из Екатеринбурга мы с Клавдией Тимофеевной приехали в Петроград.
Яков Михайлович был уже там, когда мы приехали. Явились к нему. Он опять нас распределил на места. Мы с мужем только месяц и побыли в Петрограде. [163]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.42.Л.147-163.
Группа большевиков в туруханской ссылке.
Сидят (слева направо): Самойлов, Сергушева, Бадаев, Шагов.
Стоят (со 2-го слева): Спандарян, Сталин, Яковлев, Петровский, Линде, Свердлов.
Сидит внизу сын Свердлова Андрей
Именно это фото, если я не ошибаюсь, демонстрируют в многочисленных фильмах и педерачах о Сталине, называя при этом Сергушеву совращённой таковым 13-летней девочкой.