Дилевская В.А. Мои встречи с Яковом Михайловичем Свердловым
Дежурное
Вместо святочных рассказов
ДИЛЕВСКАЯ Вера Александровна
Мои встречи с Яковом Михайловичем Свердловым похожи на кинематограф.
Его попытки к бегству из Нарымского края были многочисленны. Он много раз оттуда бегал. Правда, благодаря своей честности, очень часто неудачно. Один из его побегов неудался вот почему.
Он очень хорошо доехал до города Томска, просидев всё время под лавкой в каюте. Но когда он бежал, один из товарищей, увидев, что он забыл вещи, по глупости эти вещи взял и понёс из страха, что они пропадут. Тогда стражник, увидев, что эти вещи Свердлова, арестовал его и посадил в тюрьму. Яков Михайлович, узнав, что этот человек из-за него сидит, перетерпел три дня и поспешил явиться, жалея, что человек из-за него сидит. Это, конечно, была глупость с его стороны, потому что этого человека всё равно освободили бы. Но по своему характеру Свердлов не мог этого сделать.
Он был необыкновенной чуткости человек, исключительный товарищ, и допустить, чтобы человек из-за него сидел - не мог.
Кто этот товарищ - не знаю. Он кончил ссылку и уехал на пароходе.
Яков Михайлович приехал обратно в Нарымский край и последующие мои воспоминания относятся к тому времени.
В 1912 году, ровно 1 июня произошла наша личная встреча с Яковом Михайловичем. Я туда приехала в ссылку вместе со своей сестрой Ольгой, которая в последствии в 1919 году была расстреляна Колчаком. Нас встретила группа ссыльных. Это после распутицы были первые пароходы. Ждали нас, как манны небесной, чтобы узнать все новости, все известия. Это было после ленских событий, после волны стачек, под"ём революционного движения, и Яков Михайлович [36] страстно ждал приезда товарищей из столицы. И особенно потому, что знали, что мы приедем, едем.
Мы приехали в Томск и с первым пароходом передали, чтобы ждали таких "именитых гостей", тем более что многие знали заранее, знали нас или лично, или по слухам. Мы ехали ведь целым семейством. Сестру мою сопровождала мать, так как сестра была больная, а мы не знали, попадём ли мы вместе, или отдельно. Мать моя и сейчас ещё жива. Она оказывала услуги революции, и многие испытали на себе её заботы. В каторге, в ссылке она была многим известна.
Мы с сестрой Ольгой были посланы в Нарымский край по делу военно-боевой организации. Арестована она была в Москве, а я в Смоленске, где после предыдущей тюрьмы жила там на уроке, так как единственным выходом из положения, чтобы отдохнуть и поправиться, было поехать к либеральному помещику на урок. И там арестовали. Её арестовали за близость со мной. А меня за то, что я была членом военно-боевой организации. На самом деле, арестовали одного товарища и у него нашли мой адрес.
Привёз нас пароход, маленький паршивый пароходишко, на котором перевозили ссыльных из Томска. На этом пароходе ехало только трое: Я, Ольга (моя сестра) и Александр Шишков, который впоследствии был расстрелян в Сибири, опытный старый большевик.
Пароход подошёл, мы сразу увидели группу ссыльных. И первый, кто обратил на себя внимание - Яков Михайлович. Он страшно махал руками. Он любил жесты раскидистые, размашистые.
Он сам - небольшого роста, приземистый, крепкий, мускулистый и очень быстрый в своих движениях, в походке, в речи. Брюнет, довольно смуглый, размахивающий руками. В летнем костюме и, как оказалось, в брюках, им самим сшитых, - коротенькие брючки. Он всегда себе сам шил и стирал, и заботился о себе в ссылке сам. [37]
Пароход подошёл, сбросил сходни. Грязища - страшная. Он ещё засмеялся над моим городским костюмом - у меня были туфли-лодочки. Он предложил свои услуги - перенести через грязь. Но я отказалась - мы перешли.
Помню его первую шутку: "Пойдем к ней, ей надо рассказать, как дошла она до жизни такой". Это было его приветствие.
Нас окружили. Общежитие там было, жило несколько человек. Прекраснейшие избы (село Колпашёво), богатые крестьяне. Тогда это было огромное село - тысяча человек жителей. Великолепные двухэтажные избы. Жить там можно было. Когда пишут страсти об этих местах, то это чепуха. Это было прекрасное большое село на берегу реки Оби, где можно было купаться, кататься на лодке, ловить рыбу, неподалёку был лес. Правда это была тайга. Низменные места, берега низкие, за селом далеко виден лес. Перелески такие. Со стороны Колпашёво другую сторону видать. Но там посёлков нет. Там преимущественно по правую сторону реки ставят селения. А левая сторона незаселённая, потому что правый берег - он несколько выше расположен. И так, пожалуй, до Нарыма.
Нарым - сплошное болотистое место, плоское. Село расположено параллельно реке, вдоль реки.
Начинается какая-то деревня, потом это переходит в село Колпашёво. Дальше Тугур, где тоже были ссыльные. Мы ездили к ним в гости - 8 верст от Колпашёва.
Есть великолепные поля, где очень хорошо вызревает рожь. После приезда ссыльных были разведены огороды.
Ссыльные, когда устраивали огороды, вечно ссорились, склоки были - пакость какая-то, чего я лично терпеть не могла, потому что много было некультурной публики. Смешанная публика. Часть из случайных элементов. Мне приятно было заводить собственное [38] хозяйство. Цветник там великолепный около дома.
В то время там жили: Яков Михайлович, Анатолий Медведев, Иван Оборин, Голощёкин к нашему приезду убежал. Была его жена Берта Перельман. Был ещё Николай Скрынников, кажется, Мускатов, большевик, Жорж Максимов, большевик.
В очень скором времени туда приехал, правда, не в Колпашёво, а в Нарым, Сталин, с которым я там познакомилась.
Втащили нас в это общежитие, где жили Медведков и Линьков - эсер.
Там, как они узнали, что мы прибываем, купили по инициативе Якова Михайловича (он был очень большой хлебосол) целое ведро стерлядей, сварили его полностью, целиком, потому что женщин там не было. Они решили, что мы приедем голодные.
Благодаря моей мамаше развили там хозяйство. Почистили им ножи, перемыли им тарелки, плошки, ложки, которые никогда не мылись - и всем стало сразу уютно, приятно. Вроде семейной жизни началось.
Потом начались разговоры, что и почему происходит в России. Яков Михайлович задавал вопросы и интересовался всеми мелочами жизни России. Ибо как раз был момент, который давал надежды, мысли светлые возбуждались в связи волной стачек, демонстраций, происходивших после ленских событий в России.
Так мы просидели почти до утра за безконечным чаепитием, и проходило очень приятно время. Совсем не походило, что это страшная ссылка, которой запугивали всех до смерти, особенно женщин, таких молоденьких, как я. Люди, бывшие в ссылке, приходили, говорили, чтобы я взяла с собой револьвер, что там меня чуть не убьют. Меньшевик Борис Малкин запугал, что молоденькой девице ехать туда страшно опасно. Но встретив такую компанию, особенно [39] такого приятного человека, как Яков Михайлович, я убедилась, что ничего тут страшного нет, даже приятно.
Правда, я скоро заскучала, мне захотелось домой. Но жить там можно было. В это село Колпашёво даже приехали дачники из Томска, потому что это было прекрасное место - сухое, лес. От Томска езды 300 вёрст.
Незадолго до нашего прибытия в Колпашёво. Яков Михайлович вернулся туда из Максимкина яра.
В 1911 г. его арестовали за первомайскую демонстрацию, продержали несколько месяцев в Томской тюрьме и, не найдя состава преступления, вернули, сослав в Максимкин яр - этот несчастный Максимкин Яр. Это примерно 800 вёрст от Томска, глушь страшная, ужасные лачуги, безобразное безкультурье, пьянство беспробудное. Там несколько семей остяков.
Жизнь для Якова Михайловича была там ужасная. Он вынужден был жить там вместе с этими остяками. Они не давали ему никогда покоя. Когда он садился писать письмо, они окружали его, садились около него или задавали на непонятном языке вопросы. Масса детей, шум, визг. И как он ни храбрился, он чувствовал себя морально убитым. Полная оторванность от товарищей, ни писем, ни газет. Как ни старались посылать ему туда - это было трудно. Это можно было только с купцами, которые ездили туда скупать пушнину. Старались ему посылать соль, табак, спички. Но эти случаи были редки. И так как его выслали очень скоропалительно к зиме, у него не оказалось даже никаких зимних вещей.
Там он прожил 7 месяцев и со мной как следует познакомился, приехав из этого Максимкина Яра. [40]
Сразу после возвращения он рассказал, что это был маленький посёлок, паршивый, тоже на берегу реки - посёлочек из 12 лачуг, с так называемой "чёрной топкой", где дым, постоянная грязь, сифилис ужасный. Словом, масса очень тяжёлых явлений. И он там вынужден был прожить 7 месяцев. Зиму он пробыл там. И незадолго до нашего приезда он вернулся.
Товарищи много раз пытались организовать ему побег, но из этого ничего не выходило. И, наконец, пред"явили приставу ультиматум, что Свердлов должен вернуться, тем более, что стражники, бывшие там, охранявшие его, начали вопить, что не в состоянии там больше жить. И главным образом по этой причине его и вернули в Колпашёво.
С ним там жили два стражника по соседству.
Он там прожил зиму. Большая часть его жизни (как я уже говорила) протекала вместе с этими остяками. Там их было несколько семейств (12, как он рассказывал). Жил он вместе с ними. Так что он стал прилаживаться к их жизни. Вместе с ними поехал на рыбалку. И чуть не утонул, попал в прорубь. Зима, приходилось прорубать лёд. Они закинули сеть, и он вследствии своей неосторожности попал в прорубь. Они вытащили его, но он промёрз до костей. Потом пришёл домой, переодеться не во что было. Кто-то из рыбаков дал ему свою одежду. Он обтёрся спиртом и к счастью не заболел.
Жизнь его была лишена содержания, потому что книг не было. И настроение у него было достаточно подавленное, так что трудно было заниматься. Яков Михайлович, который ни при каких обстоятельствах не терял самообладания, там чувствовал себя плохо. Да и делать там было нечего. Окошечки в этих избах были слеплены из осколков каких-то стёкол. Ну, что-же? - там маленькая лампочка, крошечная, с тусклым светом. Она освещала не керосином, а жиром - [41] ворванью. Так что заниматься трудно было. Да и потом, просто при такой обстановке куда там заниматься. Самое главное, что его мучило - оторванность и безнадёжность в смысле того, что он не знал, что будет дальше - долго ли он тут пробудет, чтобы вернуться на работу, о чём он мечтал всегда.
Семь месяцев он в такой жизни, как в тюрьме, прожил, всё время не переставая надеяться, что товарищи его вырвут оттуда. И редко ему доводилось переброситься письмами, получал он, правда, их мало. Но, главным образом, ему удавалось самому послать весточку о себе, что он ещё жив.
Через семь месяцев он вернулся, как раз, когда мы приехали туда.
Прошло немного времени после нашего приезда, и буквально через 3-4 дня его арестовали и отправили в Томск.
Его арестовали. Он уехал. Я ему писала письмо, и он мне отвечал - хорошие письма. К сожалению, они не сохранились.
Настроение его было довольно бодрое. Он чувствовал, что за ним никакой вины не числится. Единственное, что его мучило, что его могут опять загнать в дальний край. Но этого не случилось.
Он просидел опять несколько месяцев и его освободили. Дело состояло в том, что администрация Томска прекрасно учитывала влияние его на ссыльных. Потому что в те моменты, когда он бывал свободен, он каждую минуту старался использовать для того, чтобы организовать ссыльных, организовать рефераты, организовать лекции, организовать кружки, устроить какой-нибудь кооператив, библиотеку. Словом, вся культработа, в сущности, была в его руках.
Я читала стихи и вообще вела себя совсем не угнетённо. Мне некоторые товарищи говорили об этом, попрекали даже за то, что я страшно себя несерьёзно веду, вроде как компроментирую ссылку, за то что весёлая. [42]
Яков Михайлович как раз наоборот был человек весёлый, непосредственный, живой, страшный любитель эстетики, поэзии, художественной литературы. И время не раз у нас было посвящено поэзии - читке стихов. Он очень любил тогда Пушкина и знал его прекрасно. Любил подлинно художественную литературу и считал, что она оказывает колоссальнейшее влияние с точки зрения культурного развития.
И очень часто, помню, в письмах и мне, и сестре Ольге, с которой он был, может быть, менее близок, но с которой больше переписывался, писал, что он тысячу раз видит подтверждения своей точки зрения, что художественная литература имеет огромное значение для воспитания масс.
Это была его точка зрения, весьма твёрдая. И в письмах он часто подчеркивал правильность своей точки зрения, потому что тогда не все и даже очень немногие думали, как он, считали, что художественная литература - это вещь второстепенная, и чуть ли не смеялись над нею.
Он мне показался с первого взгляда очень красивым. А потом, когда я рассмотрела, у него оказались неправильные черты лица - это был скорей некрасивый человек.
У него были хорошие глаза по своему выражению, но красотой они не отличались, просто были очень живые. Энергия чувствовалась в этом взгляде. Умное лицо, но красоты в нем не было. Довольно некрасивой нормы нос, довольно такие полные губы, продолговатое лицо, жёлтая кожа, копна чёрных волос. Но необыкновенной живости и внутреннего выражения взгляд. Поэтому он и производил впечатление. По крайней мере, я помню так: посмотрела [43] и подумала - самый интересный, по существу я была, конечно, права, потому что из всей колпашинской ссылки он был единственный, который вызывал во мне интерес именно как человек. Потому что, не знаю, моё ли требование какое-то особенное, но безусловно, ни один человек из колпашинского круга ссыльных абсолютно не вызывал во мне интереса. Всё это было сероватая публика, мало интересная. Когда мы собирались, мне страшно надоедала эта публика, и разговоры их вращались преимущественно вокруг вопросов ссылки особенно - о тюрьме, о житье. А у Якова Михайловича всегда был иной круг мыслей: он всегда жил какой-то определённой точной мыслью, какими-то вопросами, которые в данный момент захватывают. Когда он публику воодушевлял, тогда до некоторой степени все начинали шевелиться и говорить обо всех вопросах.
В это время благодаря забастовкам добавилось значительное количество ссыльных рабочих. Он старался их использовать, он тут же создавал кадры пропагандистов, заставляя их работать над собой, читать. И когда они слушали его рефераты, то тем самым пополняли свои собственные знания. Основные его темы: история партии, германской социал-демократии (вопрос, который его в то время очень интересовал), лекции популярные по политической экономии - это он читал для таких людей, как эта приехавшая молодежь из разных мест России.
И так было во все времена, какие я только помню - именно настоящий, неутомимый организатор и создатель кадров партийных, т.е. то, что, собственно говоря, и в будущее время было основной его работой. Он был ведь по преимуществу крупнейший организатор, Яков Михайлович, и в дореволюционное время, и в послереволюционное время, и там его лицо организатора сразу обнаруживалось. [44]
И администрация края старалась побольше держать его под замком. До июня месяца он сидел в тюрьме. В это время у нас умер один товарищ по имени Алексей (грузин), фамилию его забыла. Он умер от апоплексического удара, купаясь в реке Оби. Мы его хоронили по революционному - с песнями, флагами, речами. Нас, конечно, всех записали и послали сведения в жандармское управление Томска.
Не дожидаясь, пока приедут жандармы (мы предполагали, что нас могут арестовать), мы решили поехать в Нарым погостить. Ездить можно было под каким-нибудь предлогом: например, лечить зубы (у нас зубных врачей не было).
Если не ошибаюсь, через несколько дней приехал Яков Михайлович, освобождённый из Томской тюрьмы. Приехал он прямо в Нарым. На этот раз к нему никаких репрессий не применили, а предложили ему жить в Нарыме. Он же хлопотал, чтобы ему было разрешено жить в Колпашёве. Но сюда он приехал, чтобы обменяться мыслями со Сталиным, побеседовать с ним.
Срок пребывания в Нарыме для зуболечения кончился. У меня была какая-то внутренняя тревога, и я решила ехать обратно в Колпашёво. Яков Михайлович решил ехать меня провожать, не помно, с намерением ли остаться или нет. Мы взяли вольные билеты, потому что страшно там следили, что бы мы не поехали в другом направлении. И в 7 часов утра мы пошли на пароход. Провожал нас Сталин один, больше никого не было.
Потом мы простились, остались вдвоём с Яковом Михайловичем. И в это время входят два стражника и заявляют мне, что я арестована, и что я больше выходить здесь на пристани не имею права, а должна ехать в Томск. И из каюты меня не выпускали.
Мы продолжали ехать с ним вдвоем - прямо под охраной этих двух архангелов. Это всё было по поводу похорон. [45]
Яков Михайлович разгорячился ужасно. Помню, мы сидели вдвоём на лавке. Я сказала: "Так". А Яков Михайлович совсем разгорячился.
- Гораздо, - говорит, - было бы приятнее, если бы меня арестовали.
Ему очень было меня даль.
Ехали мы двое суток на этом паршивом пароходишке до Коми. И там ещё полторы суток. Ни ночь, ни день не спали, потому что постель не очень приятная - тугая.
Доехали до Колпашёво. Яков Михайлович побежал за моей сестрой сказать, чтобы собрали мне вещи, так как со мной не было ничего нужного. И ко всем товарищам побежал, чтобы пришли проститься.
Собрались ссыльные, меня проводили. Они остались на берегу, а я уехала в Томск.
Мама была с сестрой. Туда приезжали гости. Маленькая сестричка моя приехала. Мне было тогда 17 лет.
Тут мы с Яковом Михайловичем расстались. Он остался там. Больше мы с ним в ссылке не встречались.
Я уехала в Томск, а он остался тут.
И вскоре он решил опять бежать. На этот раз он был вынужден переехать из Колпашёва, так как он был назначен в Нарым, и там в то время был его тогдашний приятель Иван Чугурин.
В это же время (почти одновременно) был решён побег и Сталина, так как из России настойчиво звали крупных работников. Значит, бежали и Сталин, и Свердлов.
Сталин бежал относительно благополучно, на пароходе, а Свердлов, уже через некоторое время, когда наступили холода, решил бежать, доехав вместе с Иваном Чугуриным до поселка Навалинск. [46]
Сели они на лодочку-душегубочку, которая называется облосок, и поехали. Но не сумели справиться с такой лодкой - лодка перевернулась, и они стали тонуть. Боролись с течением, кричали, но люди были далеко, и время было такое неудачное, и долгое время они прямо-таки выбивались из сил, пока, наконец, кто-то из ссыльных случайно не заметил с берега, что кто-то барахтается, побежали, вытащили.
Тут даже стражники сразу не узнали их, решили, что они просто кататься ездили для развлечения. Притащили их в избу, достали водки или спирта, оттирали их, сушили, напоили горячим, и дело обошлось благополучно. Правда, потом он жаловался, что по-видимому, ревматические явления у него были следствием этой шутки.
Это было уже в конце октября, ещё до заморозков. После этой катастрофы он списался с женой, Клавдией Тимофеевной, что она приедет с маленьким сынишкой 2,5 лет.
Она приехала, и ему разрешили поселиться с семьёй в лучшем месте - так называемом Парабеле. Это недалеко от Нарыма, верстах в 76, несколько южнее и удобнее для жизни. Они там поселились и прожили там до конца зимы.
Ещё по снегу он опять бежал. В этот раз он благополучно доехал на перекладных до Томска, а потом по железной дороге до Петербурга. После этого он написал подробное письмо сестре моей Ольге, так как сестра была устроительница побегов, потому что наша изба была удобно расположена на краю села, и оттуда было можно скрыться куда-нибудь.
Мама моя была усердная устроительница таких побегов - она кормила, поила этих беглецов. Помогала она и Якову Михайловичу.
Он ночью приехал и тут же уехал - накормили его, напоили, [47] отогрели, нашли лошадь, и он поехал дальше, до следующего станка. А уже на следующий день шли стражники и смотрели избы, в частности нашу, так как мы были в этом смысле особенно подозреваемы. Спросили мать, не видели ли? А мать отвечала, что и слышать не слыхали, и видать не видали ни Свердлова, ни кого другого.
Он доехал благополучно до Томска, вероятно, там ему приготовили паспортишко, и он доехал благополучно до Петербурга, где и встретился со Сталиным. Там у них началась, как вы знаете, энергичная работа по руководству газетой "Правда".
В Петербурге он начал работу по руководству газетой и Думской фракцией. И они вместе начали орудовать. [48]
Новая встреча после длинной разлуки произошла в дни бурных событий в Брестском мире.
Мы встретились в театре бывшем Зимина, предварительно сговорившись по телефону. Это было собрание актива Московской партийной организации. Выступали: Ленин, Сталин, Свердлов и другие. Свердлов председательствовал.
Встретились мы в каком-то закоулке за сценой. Как хорошие товарищи обнялись, расцеловались. Начался путанный разговор, стали друг друга расспрашивать и рассматривать. Нашли, что не переменились. Договорились встретиться на другой день в гостинице "Националь", где он жил.
Пришла я. Помню такую сцену: прибыла из Одессы масса хлеба - громадные буханки в углу навалены. Он говорит мне:
- Ну, бери, бери, забирай!
Он раздавал хлеб товарищам, ни минуты не думая о себе.
Раздавая эти всякие дары, привезённые ему из Одессы, он, как и всегда, обыкновенно заботился обо всех, старался всем всё устроить и меньше всего заботился о себе.
Он узнавал, кто плохо питается, куда нужна одежда или ещё что-нибудь. И всячески старался устроить, успевал мимоходом сказать, приказать, это его характеризует как человека.
Он делал массу ненужной работы. Я помню прекрасно - пришла в Метрополь, и нужны были какие-то пропуска. Вижу - он их проштемпелёвывает. Я стала помогать ему в этом.
Не то чтобы сказать Иванову, Петрову, Сидорову - сделайте. Он и мелкую работу сам делал. Ему всё казалось, что не успеют, что надо сделать поскорее, чтобы всё было в порядке. [49]
Тогда организационно жизнь ещё не вполне наладилась. Ещё трудно было отбросить то мелкое и неважное, что можно поручить другим людям. Казалось, что всё нужно, необходимо, раз это для революции, что нечего разбирать, делает ли это Свердлов или мелкий работник.
И с этой, точки зрения и получалось, что Яков Михайлович делал много всякой лишней работы.
Потом я уже реже встречалась с ним. Работать вместе с ним не работала, встречалась просто так в личной жизни. Он любил иногда немножко "посуществовать" - взять машину и гнать её так, чтобы искры летели. Шофёр был у него замечательный. Брали они "Паккард" и гоняли его так, что дух захватывало в самом буквальном смысле слова. Яков Михайлович наслаждался при этом, точно маленький ребенок, орал и пел.
Голос в смысле пения был у него жуткий, и слухом он тоже не обладал. Но это ничуть ему не мешало - петь любил во всю глотку. Любил обогнать какую-нибудь машину и распевать с восторгом.
Помню, ещё Аванесов вместе с нами на эти прогулки ездил.
Яков Михайлович иногда брал своих ребятишек. Они были маленькие ещё. Иногда и Клавдия Тимофеевна вырвется присоединиться к компании прокатиться.
Приезжали за город, располагались на траве, бегали взапуски, вперегонки, гонялись в горелки. Он очень был подвижной.
Детей обожал. Замечательный был отец. Очень много о них заботился. Умел их и вымыть, и выкупать, позаботиться о ребятишках как мать. И будучи в ссылке, и тоже самое здесь, среди всех забот умел как-то украдкой найти момент, чтобы взять, положить в кровать мальчишку или девчёнку или выкупать их, повозиться с ними. [50]
И дети обожали его - и собственные, и чужие. Он шутник был, юмор очень любил, всегда над ним подшучивал.
Он любил кататься верхом, когда они жили в Кунцеве. Там был тогда санаторий и маленькая дачка для ребятишек. Он туда приезжал и раскатывал верхом с наслаждением. И маленького сынишку семи лет научил ездить. Тот как оголтелый за ним гонялся.
Он ещё в детстве на Волге любил ездить верхом и хорошо ездил. А в Сибири на иноходцах катался.
Уже будучи главой государства, он ничуть не изменился и не менялся. У него "комиссарского" ничего не было.
Это был самый простой человек без малейшего намека на чванство. Эго был необыкновенней простоты человек, исключительный товарищ, отзывчивый, чуткий, добрый, очень гуманный.
По-большевистски твердокаменный и непоколебимый в принципах и в работе, он был необычайно мягким товарищем в лучшем человеческом смысле. [51]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.42.Л.36-51.
Я.М.Свердов в Нарымской ссылке. 1912 год
Вместо святочных рассказов
ДИЛЕВСКАЯ Вера Александровна
Мои встречи с Яковом Михайловичем Свердловым похожи на кинематограф.
Его попытки к бегству из Нарымского края были многочисленны. Он много раз оттуда бегал. Правда, благодаря своей честности, очень часто неудачно. Один из его побегов неудался вот почему.
Он очень хорошо доехал до города Томска, просидев всё время под лавкой в каюте. Но когда он бежал, один из товарищей, увидев, что он забыл вещи, по глупости эти вещи взял и понёс из страха, что они пропадут. Тогда стражник, увидев, что эти вещи Свердлова, арестовал его и посадил в тюрьму. Яков Михайлович, узнав, что этот человек из-за него сидит, перетерпел три дня и поспешил явиться, жалея, что человек из-за него сидит. Это, конечно, была глупость с его стороны, потому что этого человека всё равно освободили бы. Но по своему характеру Свердлов не мог этого сделать.
Он был необыкновенной чуткости человек, исключительный товарищ, и допустить, чтобы человек из-за него сидел - не мог.
Кто этот товарищ - не знаю. Он кончил ссылку и уехал на пароходе.
Яков Михайлович приехал обратно в Нарымский край и последующие мои воспоминания относятся к тому времени.
В 1912 году, ровно 1 июня произошла наша личная встреча с Яковом Михайловичем. Я туда приехала в ссылку вместе со своей сестрой Ольгой, которая в последствии в 1919 году была расстреляна Колчаком. Нас встретила группа ссыльных. Это после распутицы были первые пароходы. Ждали нас, как манны небесной, чтобы узнать все новости, все известия. Это было после ленских событий, после волны стачек, под"ём революционного движения, и Яков Михайлович [36] страстно ждал приезда товарищей из столицы. И особенно потому, что знали, что мы приедем, едем.
Мы приехали в Томск и с первым пароходом передали, чтобы ждали таких "именитых гостей", тем более что многие знали заранее, знали нас или лично, или по слухам. Мы ехали ведь целым семейством. Сестру мою сопровождала мать, так как сестра была больная, а мы не знали, попадём ли мы вместе, или отдельно. Мать моя и сейчас ещё жива. Она оказывала услуги революции, и многие испытали на себе её заботы. В каторге, в ссылке она была многим известна.
Мы с сестрой Ольгой были посланы в Нарымский край по делу военно-боевой организации. Арестована она была в Москве, а я в Смоленске, где после предыдущей тюрьмы жила там на уроке, так как единственным выходом из положения, чтобы отдохнуть и поправиться, было поехать к либеральному помещику на урок. И там арестовали. Её арестовали за близость со мной. А меня за то, что я была членом военно-боевой организации. На самом деле, арестовали одного товарища и у него нашли мой адрес.
Привёз нас пароход, маленький паршивый пароходишко, на котором перевозили ссыльных из Томска. На этом пароходе ехало только трое: Я, Ольга (моя сестра) и Александр Шишков, который впоследствии был расстрелян в Сибири, опытный старый большевик.
Пароход подошёл, мы сразу увидели группу ссыльных. И первый, кто обратил на себя внимание - Яков Михайлович. Он страшно махал руками. Он любил жесты раскидистые, размашистые.
Он сам - небольшого роста, приземистый, крепкий, мускулистый и очень быстрый в своих движениях, в походке, в речи. Брюнет, довольно смуглый, размахивающий руками. В летнем костюме и, как оказалось, в брюках, им самим сшитых, - коротенькие брючки. Он всегда себе сам шил и стирал, и заботился о себе в ссылке сам. [37]
Пароход подошёл, сбросил сходни. Грязища - страшная. Он ещё засмеялся над моим городским костюмом - у меня были туфли-лодочки. Он предложил свои услуги - перенести через грязь. Но я отказалась - мы перешли.
Помню его первую шутку: "Пойдем к ней, ей надо рассказать, как дошла она до жизни такой". Это было его приветствие.
Нас окружили. Общежитие там было, жило несколько человек. Прекраснейшие избы (село Колпашёво), богатые крестьяне. Тогда это было огромное село - тысяча человек жителей. Великолепные двухэтажные избы. Жить там можно было. Когда пишут страсти об этих местах, то это чепуха. Это было прекрасное большое село на берегу реки Оби, где можно было купаться, кататься на лодке, ловить рыбу, неподалёку был лес. Правда это была тайга. Низменные места, берега низкие, за селом далеко виден лес. Перелески такие. Со стороны Колпашёво другую сторону видать. Но там посёлков нет. Там преимущественно по правую сторону реки ставят селения. А левая сторона незаселённая, потому что правый берег - он несколько выше расположен. И так, пожалуй, до Нарыма.
Нарым - сплошное болотистое место, плоское. Село расположено параллельно реке, вдоль реки.
Начинается какая-то деревня, потом это переходит в село Колпашёво. Дальше Тугур, где тоже были ссыльные. Мы ездили к ним в гости - 8 верст от Колпашёва.
Есть великолепные поля, где очень хорошо вызревает рожь. После приезда ссыльных были разведены огороды.
Ссыльные, когда устраивали огороды, вечно ссорились, склоки были - пакость какая-то, чего я лично терпеть не могла, потому что много было некультурной публики. Смешанная публика. Часть из случайных элементов. Мне приятно было заводить собственное [38] хозяйство. Цветник там великолепный около дома.
В то время там жили: Яков Михайлович, Анатолий Медведев, Иван Оборин, Голощёкин к нашему приезду убежал. Была его жена Берта Перельман. Был ещё Николай Скрынников, кажется, Мускатов, большевик, Жорж Максимов, большевик.
В очень скором времени туда приехал, правда, не в Колпашёво, а в Нарым, Сталин, с которым я там познакомилась.
Втащили нас в это общежитие, где жили Медведков и Линьков - эсер.
Там, как они узнали, что мы прибываем, купили по инициативе Якова Михайловича (он был очень большой хлебосол) целое ведро стерлядей, сварили его полностью, целиком, потому что женщин там не было. Они решили, что мы приедем голодные.
Благодаря моей мамаше развили там хозяйство. Почистили им ножи, перемыли им тарелки, плошки, ложки, которые никогда не мылись - и всем стало сразу уютно, приятно. Вроде семейной жизни началось.
Потом начались разговоры, что и почему происходит в России. Яков Михайлович задавал вопросы и интересовался всеми мелочами жизни России. Ибо как раз был момент, который давал надежды, мысли светлые возбуждались в связи волной стачек, демонстраций, происходивших после ленских событий в России.
Так мы просидели почти до утра за безконечным чаепитием, и проходило очень приятно время. Совсем не походило, что это страшная ссылка, которой запугивали всех до смерти, особенно женщин, таких молоденьких, как я. Люди, бывшие в ссылке, приходили, говорили, чтобы я взяла с собой револьвер, что там меня чуть не убьют. Меньшевик Борис Малкин запугал, что молоденькой девице ехать туда страшно опасно. Но встретив такую компанию, особенно [39] такого приятного человека, как Яков Михайлович, я убедилась, что ничего тут страшного нет, даже приятно.
Правда, я скоро заскучала, мне захотелось домой. Но жить там можно было. В это село Колпашёво даже приехали дачники из Томска, потому что это было прекрасное место - сухое, лес. От Томска езды 300 вёрст.
Незадолго до нашего прибытия в Колпашёво. Яков Михайлович вернулся туда из Максимкина яра.
В 1911 г. его арестовали за первомайскую демонстрацию, продержали несколько месяцев в Томской тюрьме и, не найдя состава преступления, вернули, сослав в Максимкин яр - этот несчастный Максимкин Яр. Это примерно 800 вёрст от Томска, глушь страшная, ужасные лачуги, безобразное безкультурье, пьянство беспробудное. Там несколько семей остяков.
Жизнь для Якова Михайловича была там ужасная. Он вынужден был жить там вместе с этими остяками. Они не давали ему никогда покоя. Когда он садился писать письмо, они окружали его, садились около него или задавали на непонятном языке вопросы. Масса детей, шум, визг. И как он ни храбрился, он чувствовал себя морально убитым. Полная оторванность от товарищей, ни писем, ни газет. Как ни старались посылать ему туда - это было трудно. Это можно было только с купцами, которые ездили туда скупать пушнину. Старались ему посылать соль, табак, спички. Но эти случаи были редки. И так как его выслали очень скоропалительно к зиме, у него не оказалось даже никаких зимних вещей.
Там он прожил 7 месяцев и со мной как следует познакомился, приехав из этого Максимкина Яра. [40]
Сразу после возвращения он рассказал, что это был маленький посёлок, паршивый, тоже на берегу реки - посёлочек из 12 лачуг, с так называемой "чёрной топкой", где дым, постоянная грязь, сифилис ужасный. Словом, масса очень тяжёлых явлений. И он там вынужден был прожить 7 месяцев. Зиму он пробыл там. И незадолго до нашего приезда он вернулся.
Товарищи много раз пытались организовать ему побег, но из этого ничего не выходило. И, наконец, пред"явили приставу ультиматум, что Свердлов должен вернуться, тем более, что стражники, бывшие там, охранявшие его, начали вопить, что не в состоянии там больше жить. И главным образом по этой причине его и вернули в Колпашёво.
С ним там жили два стражника по соседству.
Он там прожил зиму. Большая часть его жизни (как я уже говорила) протекала вместе с этими остяками. Там их было несколько семейств (12, как он рассказывал). Жил он вместе с ними. Так что он стал прилаживаться к их жизни. Вместе с ними поехал на рыбалку. И чуть не утонул, попал в прорубь. Зима, приходилось прорубать лёд. Они закинули сеть, и он вследствии своей неосторожности попал в прорубь. Они вытащили его, но он промёрз до костей. Потом пришёл домой, переодеться не во что было. Кто-то из рыбаков дал ему свою одежду. Он обтёрся спиртом и к счастью не заболел.
Жизнь его была лишена содержания, потому что книг не было. И настроение у него было достаточно подавленное, так что трудно было заниматься. Яков Михайлович, который ни при каких обстоятельствах не терял самообладания, там чувствовал себя плохо. Да и делать там было нечего. Окошечки в этих избах были слеплены из осколков каких-то стёкол. Ну, что-же? - там маленькая лампочка, крошечная, с тусклым светом. Она освещала не керосином, а жиром - [41] ворванью. Так что заниматься трудно было. Да и потом, просто при такой обстановке куда там заниматься. Самое главное, что его мучило - оторванность и безнадёжность в смысле того, что он не знал, что будет дальше - долго ли он тут пробудет, чтобы вернуться на работу, о чём он мечтал всегда.
Семь месяцев он в такой жизни, как в тюрьме, прожил, всё время не переставая надеяться, что товарищи его вырвут оттуда. И редко ему доводилось переброситься письмами, получал он, правда, их мало. Но, главным образом, ему удавалось самому послать весточку о себе, что он ещё жив.
Через семь месяцев он вернулся, как раз, когда мы приехали туда.
Прошло немного времени после нашего приезда, и буквально через 3-4 дня его арестовали и отправили в Томск.
Его арестовали. Он уехал. Я ему писала письмо, и он мне отвечал - хорошие письма. К сожалению, они не сохранились.
Настроение его было довольно бодрое. Он чувствовал, что за ним никакой вины не числится. Единственное, что его мучило, что его могут опять загнать в дальний край. Но этого не случилось.
Он просидел опять несколько месяцев и его освободили. Дело состояло в том, что администрация Томска прекрасно учитывала влияние его на ссыльных. Потому что в те моменты, когда он бывал свободен, он каждую минуту старался использовать для того, чтобы организовать ссыльных, организовать рефераты, организовать лекции, организовать кружки, устроить какой-нибудь кооператив, библиотеку. Словом, вся культработа, в сущности, была в его руках.
Я читала стихи и вообще вела себя совсем не угнетённо. Мне некоторые товарищи говорили об этом, попрекали даже за то, что я страшно себя несерьёзно веду, вроде как компроментирую ссылку, за то что весёлая. [42]
Яков Михайлович как раз наоборот был человек весёлый, непосредственный, живой, страшный любитель эстетики, поэзии, художественной литературы. И время не раз у нас было посвящено поэзии - читке стихов. Он очень любил тогда Пушкина и знал его прекрасно. Любил подлинно художественную литературу и считал, что она оказывает колоссальнейшее влияние с точки зрения культурного развития.
И очень часто, помню, в письмах и мне, и сестре Ольге, с которой он был, может быть, менее близок, но с которой больше переписывался, писал, что он тысячу раз видит подтверждения своей точки зрения, что художественная литература имеет огромное значение для воспитания масс.
Это была его точка зрения, весьма твёрдая. И в письмах он часто подчеркивал правильность своей точки зрения, потому что тогда не все и даже очень немногие думали, как он, считали, что художественная литература - это вещь второстепенная, и чуть ли не смеялись над нею.
Он мне показался с первого взгляда очень красивым. А потом, когда я рассмотрела, у него оказались неправильные черты лица - это был скорей некрасивый человек.
У него были хорошие глаза по своему выражению, но красотой они не отличались, просто были очень живые. Энергия чувствовалась в этом взгляде. Умное лицо, но красоты в нем не было. Довольно некрасивой нормы нос, довольно такие полные губы, продолговатое лицо, жёлтая кожа, копна чёрных волос. Но необыкновенной живости и внутреннего выражения взгляд. Поэтому он и производил впечатление. По крайней мере, я помню так: посмотрела [43] и подумала - самый интересный, по существу я была, конечно, права, потому что из всей колпашинской ссылки он был единственный, который вызывал во мне интерес именно как человек. Потому что, не знаю, моё ли требование какое-то особенное, но безусловно, ни один человек из колпашинского круга ссыльных абсолютно не вызывал во мне интереса. Всё это было сероватая публика, мало интересная. Когда мы собирались, мне страшно надоедала эта публика, и разговоры их вращались преимущественно вокруг вопросов ссылки особенно - о тюрьме, о житье. А у Якова Михайловича всегда был иной круг мыслей: он всегда жил какой-то определённой точной мыслью, какими-то вопросами, которые в данный момент захватывают. Когда он публику воодушевлял, тогда до некоторой степени все начинали шевелиться и говорить обо всех вопросах.
В это время благодаря забастовкам добавилось значительное количество ссыльных рабочих. Он старался их использовать, он тут же создавал кадры пропагандистов, заставляя их работать над собой, читать. И когда они слушали его рефераты, то тем самым пополняли свои собственные знания. Основные его темы: история партии, германской социал-демократии (вопрос, который его в то время очень интересовал), лекции популярные по политической экономии - это он читал для таких людей, как эта приехавшая молодежь из разных мест России.
И так было во все времена, какие я только помню - именно настоящий, неутомимый организатор и создатель кадров партийных, т.е. то, что, собственно говоря, и в будущее время было основной его работой. Он был ведь по преимуществу крупнейший организатор, Яков Михайлович, и в дореволюционное время, и в послереволюционное время, и там его лицо организатора сразу обнаруживалось. [44]
И администрация края старалась побольше держать его под замком. До июня месяца он сидел в тюрьме. В это время у нас умер один товарищ по имени Алексей (грузин), фамилию его забыла. Он умер от апоплексического удара, купаясь в реке Оби. Мы его хоронили по революционному - с песнями, флагами, речами. Нас, конечно, всех записали и послали сведения в жандармское управление Томска.
Не дожидаясь, пока приедут жандармы (мы предполагали, что нас могут арестовать), мы решили поехать в Нарым погостить. Ездить можно было под каким-нибудь предлогом: например, лечить зубы (у нас зубных врачей не было).
Если не ошибаюсь, через несколько дней приехал Яков Михайлович, освобождённый из Томской тюрьмы. Приехал он прямо в Нарым. На этот раз к нему никаких репрессий не применили, а предложили ему жить в Нарыме. Он же хлопотал, чтобы ему было разрешено жить в Колпашёве. Но сюда он приехал, чтобы обменяться мыслями со Сталиным, побеседовать с ним.
Срок пребывания в Нарыме для зуболечения кончился. У меня была какая-то внутренняя тревога, и я решила ехать обратно в Колпашёво. Яков Михайлович решил ехать меня провожать, не помно, с намерением ли остаться или нет. Мы взяли вольные билеты, потому что страшно там следили, что бы мы не поехали в другом направлении. И в 7 часов утра мы пошли на пароход. Провожал нас Сталин один, больше никого не было.
Потом мы простились, остались вдвоём с Яковом Михайловичем. И в это время входят два стражника и заявляют мне, что я арестована, и что я больше выходить здесь на пристани не имею права, а должна ехать в Томск. И из каюты меня не выпускали.
Мы продолжали ехать с ним вдвоем - прямо под охраной этих двух архангелов. Это всё было по поводу похорон. [45]
Яков Михайлович разгорячился ужасно. Помню, мы сидели вдвоём на лавке. Я сказала: "Так". А Яков Михайлович совсем разгорячился.
- Гораздо, - говорит, - было бы приятнее, если бы меня арестовали.
Ему очень было меня даль.
Ехали мы двое суток на этом паршивом пароходишке до Коми. И там ещё полторы суток. Ни ночь, ни день не спали, потому что постель не очень приятная - тугая.
Доехали до Колпашёво. Яков Михайлович побежал за моей сестрой сказать, чтобы собрали мне вещи, так как со мной не было ничего нужного. И ко всем товарищам побежал, чтобы пришли проститься.
Собрались ссыльные, меня проводили. Они остались на берегу, а я уехала в Томск.
Мама была с сестрой. Туда приезжали гости. Маленькая сестричка моя приехала. Мне было тогда 17 лет.
Тут мы с Яковом Михайловичем расстались. Он остался там. Больше мы с ним в ссылке не встречались.
Я уехала в Томск, а он остался тут.
И вскоре он решил опять бежать. На этот раз он был вынужден переехать из Колпашёва, так как он был назначен в Нарым, и там в то время был его тогдашний приятель Иван Чугурин.
В это же время (почти одновременно) был решён побег и Сталина, так как из России настойчиво звали крупных работников. Значит, бежали и Сталин, и Свердлов.
Сталин бежал относительно благополучно, на пароходе, а Свердлов, уже через некоторое время, когда наступили холода, решил бежать, доехав вместе с Иваном Чугуриным до поселка Навалинск. [46]
Сели они на лодочку-душегубочку, которая называется облосок, и поехали. Но не сумели справиться с такой лодкой - лодка перевернулась, и они стали тонуть. Боролись с течением, кричали, но люди были далеко, и время было такое неудачное, и долгое время они прямо-таки выбивались из сил, пока, наконец, кто-то из ссыльных случайно не заметил с берега, что кто-то барахтается, побежали, вытащили.
Тут даже стражники сразу не узнали их, решили, что они просто кататься ездили для развлечения. Притащили их в избу, достали водки или спирта, оттирали их, сушили, напоили горячим, и дело обошлось благополучно. Правда, потом он жаловался, что по-видимому, ревматические явления у него были следствием этой шутки.
Это было уже в конце октября, ещё до заморозков. После этой катастрофы он списался с женой, Клавдией Тимофеевной, что она приедет с маленьким сынишкой 2,5 лет.
Она приехала, и ему разрешили поселиться с семьёй в лучшем месте - так называемом Парабеле. Это недалеко от Нарыма, верстах в 76, несколько южнее и удобнее для жизни. Они там поселились и прожили там до конца зимы.
Ещё по снегу он опять бежал. В этот раз он благополучно доехал на перекладных до Томска, а потом по железной дороге до Петербурга. После этого он написал подробное письмо сестре моей Ольге, так как сестра была устроительница побегов, потому что наша изба была удобно расположена на краю села, и оттуда было можно скрыться куда-нибудь.
Мама моя была усердная устроительница таких побегов - она кормила, поила этих беглецов. Помогала она и Якову Михайловичу.
Он ночью приехал и тут же уехал - накормили его, напоили, [47] отогрели, нашли лошадь, и он поехал дальше, до следующего станка. А уже на следующий день шли стражники и смотрели избы, в частности нашу, так как мы были в этом смысле особенно подозреваемы. Спросили мать, не видели ли? А мать отвечала, что и слышать не слыхали, и видать не видали ни Свердлова, ни кого другого.
Он доехал благополучно до Томска, вероятно, там ему приготовили паспортишко, и он доехал благополучно до Петербурга, где и встретился со Сталиным. Там у них началась, как вы знаете, энергичная работа по руководству газетой "Правда".
В Петербурге он начал работу по руководству газетой и Думской фракцией. И они вместе начали орудовать. [48]
Новая встреча после длинной разлуки произошла в дни бурных событий в Брестском мире.
Мы встретились в театре бывшем Зимина, предварительно сговорившись по телефону. Это было собрание актива Московской партийной организации. Выступали: Ленин, Сталин, Свердлов и другие. Свердлов председательствовал.
Встретились мы в каком-то закоулке за сценой. Как хорошие товарищи обнялись, расцеловались. Начался путанный разговор, стали друг друга расспрашивать и рассматривать. Нашли, что не переменились. Договорились встретиться на другой день в гостинице "Националь", где он жил.
Пришла я. Помню такую сцену: прибыла из Одессы масса хлеба - громадные буханки в углу навалены. Он говорит мне:
- Ну, бери, бери, забирай!
Он раздавал хлеб товарищам, ни минуты не думая о себе.
Раздавая эти всякие дары, привезённые ему из Одессы, он, как и всегда, обыкновенно заботился обо всех, старался всем всё устроить и меньше всего заботился о себе.
Он узнавал, кто плохо питается, куда нужна одежда или ещё что-нибудь. И всячески старался устроить, успевал мимоходом сказать, приказать, это его характеризует как человека.
Он делал массу ненужной работы. Я помню прекрасно - пришла в Метрополь, и нужны были какие-то пропуска. Вижу - он их проштемпелёвывает. Я стала помогать ему в этом.
Не то чтобы сказать Иванову, Петрову, Сидорову - сделайте. Он и мелкую работу сам делал. Ему всё казалось, что не успеют, что надо сделать поскорее, чтобы всё было в порядке. [49]
Тогда организационно жизнь ещё не вполне наладилась. Ещё трудно было отбросить то мелкое и неважное, что можно поручить другим людям. Казалось, что всё нужно, необходимо, раз это для революции, что нечего разбирать, делает ли это Свердлов или мелкий работник.
И с этой, точки зрения и получалось, что Яков Михайлович делал много всякой лишней работы.
Потом я уже реже встречалась с ним. Работать вместе с ним не работала, встречалась просто так в личной жизни. Он любил иногда немножко "посуществовать" - взять машину и гнать её так, чтобы искры летели. Шофёр был у него замечательный. Брали они "Паккард" и гоняли его так, что дух захватывало в самом буквальном смысле слова. Яков Михайлович наслаждался при этом, точно маленький ребенок, орал и пел.
Голос в смысле пения был у него жуткий, и слухом он тоже не обладал. Но это ничуть ему не мешало - петь любил во всю глотку. Любил обогнать какую-нибудь машину и распевать с восторгом.
Помню, ещё Аванесов вместе с нами на эти прогулки ездил.
Яков Михайлович иногда брал своих ребятишек. Они были маленькие ещё. Иногда и Клавдия Тимофеевна вырвется присоединиться к компании прокатиться.
Приезжали за город, располагались на траве, бегали взапуски, вперегонки, гонялись в горелки. Он очень был подвижной.
Детей обожал. Замечательный был отец. Очень много о них заботился. Умел их и вымыть, и выкупать, позаботиться о ребятишках как мать. И будучи в ссылке, и тоже самое здесь, среди всех забот умел как-то украдкой найти момент, чтобы взять, положить в кровать мальчишку или девчёнку или выкупать их, повозиться с ними. [50]
И дети обожали его - и собственные, и чужие. Он шутник был, юмор очень любил, всегда над ним подшучивал.
Он любил кататься верхом, когда они жили в Кунцеве. Там был тогда санаторий и маленькая дачка для ребятишек. Он туда приезжал и раскатывал верхом с наслаждением. И маленького сынишку семи лет научил ездить. Тот как оголтелый за ним гонялся.
Он ещё в детстве на Волге любил ездить верхом и хорошо ездил. А в Сибири на иноходцах катался.
Уже будучи главой государства, он ничуть не изменился и не менялся. У него "комиссарского" ничего не было.
Это был самый простой человек без малейшего намека на чванство. Эго был необыкновенней простоты человек, исключительный товарищ, отзывчивый, чуткий, добрый, очень гуманный.
По-большевистски твердокаменный и непоколебимый в принципах и в работе, он был необычайно мягким товарищем в лучшем человеческом смысле. [51]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.42.Л.36-51.
Я.М.Свердов в Нарымской ссылке. 1912 год
