Плавание Литке на «Сенявине». Камчатка и Чукотка (1)
(Продолжение. Начало см. по метке « Литке»)
На Камчатке задачи Литке были в основном научно-картографические.
«Поутру (16 числа) видели в одно время сопки Авачинскую, Коряцкую, Жупанову и Кроноцкую, первые две в 82, последнюю в 68 милях. Кроноцкая сопка похожа на Вилючинскую, имея вид правильного конуса, но, кажется, несколько отложе той.[…] Вершина Кроноцкой сопки была в снегу, но на скатах лежал он только местами. Тщательное измерение показало высоту этого потухшего вулкана 11 066 английских футов, то есть немного более Этны. […] За Кроноцким мысом, который мы миновали вскоре после полудня 17 июня, стали показываться далеко к северу горы, между которыми нетрудно было распознать исполинскую Ключевскую (иначе Камчатскую) Сопку. Мы поспешили измерить ее высоту. […] Измерение было надежно, но все же жаль, что нам впоследствии не удалось повторить его. Эти данные показывают высоту сопки 16 542 фута.[По нынешним измерениям - 4835 м.] Итак, она на 800 с лишком футов выше Монблана, некогда почитаемого высочайшей горой в свете, и, за исключением вершин Гималайского хребта и одной или двух гор в Китае, превосходит вышиной все измеренные доселе горы Азии. Фигура ее коническая, но вершина не острая, а немного усеченная. Несколько левее ее видна также весьма высокая, однако гораздо ниже ее гора с зубчатой, неправильной вершиной, которую камчадалы, кажется, называют Иглой.»
Двинулись к Карагинскому острову.
«Поутру увидели мы себя в бухте, окруженной низменным берегом, но еще не в гавани; для отыскания ее отправил я мичмана Ратманова на гребном судне вдоль берега к NO, а между тем сам с естествоиспытателями съехал на ближайший берег. Эту часть острова образует кошка, покрытая сухой тундрой, ольховым кустарником и довольно густой зеленью. Довольно глубокая и быстрая речка, но мелкая в устье, извивается вдоль этой тундры. Гуси, утки и кулики во множестве встречались на берегах ее, но, к удивлению, они были столь дики, что успех охотников наших был весьма невелик. Кекуры, замеченные у южной оконечности острова, обещали лучший успех; два алеута, отправленные туда поутру на байдарке, привезли к вечеру до 200 ар, набитых палками, и могли бы добыть втрое, если бы байдарка столько могла поднять.
Мясо птиц этих хотя черно, но очень вкусно, как и их яйца; оно даже дает весьма хорошую похлебку. Охотники наши видели следы медведей, несколько красных лисиц и в одном месте выкинутого морем моржа; но нигде никаких следов человека.
День был знойный, черный песок, из которого состоит берег, был раскален, но на 1 фут ниже встречался уже плотный лед, свидетельствовавший о суровости климата и о том, насколько подобные погоды здесь редки; на северо-западных скатах холмов лежало также много снега.
Этот и следующий день занимался я разными наблюдениями и описью ближайшего берега. Тучи комаров необыкновенно затрудняли эти работы. При астрономических наблюдениях два человека должны были беспрестанно хлестать ветками по лицу и рукам, а магнитные наблюдения невозможно было производить иначе, как разводя в палатке огонь из хвороста и торфа, едкий дым которого выгонял не только комаров, но часто и самого наблюдателя: я припомнил страдания Гумбольдта на берегах Ориноко.
В оба эти дня воздух был насыщен парами, которые, особенно около полудня, странным образом искажали предметы и не весьма отдаленные. Шлюп в 2 или 3 милях то сжимался, то растягивался, а иногда почти совсем исчезал. Горы материка беспрестанно изменяли вид, так что часто нельзя было узнать той же горы.
Около полудня 26 июня мичман Ратманов возвратился, не найдя никакой гавани. В первый день проехал он 15 миль вдоль обрывистого берега, простиравшегося между NO и N без всяких бухт и пересекаемого только речками или ручейками, сбегавшими с гор водопадами, и остановился ночевать близ речки, изобиловавшей рыбой и птицами, на берегах которой видны были развалины юрт и балаганов. Медведи расхаживали по берегам стадами; несколько зверей было застрелено. На следующий день он проехал еще 5 миль до другой речки, где также видны были остатки нескольких жилищ, но со столь же малым успехом в главном деле, и потом возвратился.
Поездка эта доказала, что Карагинский остров имеет гораздо большее протяжение, нежели я, основываясь на прежних картах, ожидал […]
Весь день продолжался штиль при ясном небе, но густом, сухом тумане по горизонту, подобном дыму, то совсем закрывавшем предметы в 2 или 3 милях расстояния, то странно их искажавшем. Около судна во всех направлениях играли большие стада касаток и тюленей и морских птиц. Рыбаки наши имели весьма удачный улов в речке Игнилковской. При заграждении устья неводом в полную воду вся рыба, зашедшая в речку с приливом, оставалась в добычу. Оставив свежей рыбы на всю команду, могли мы еще несколько бочек посолить. Наибольше всего попадалась горбуша, а также гольцы, камбала, кунжа и вахня. Застрельщики воротились с пустыми руками, не встретив на берегу ничего, кроме медведей. Взамен того нашли мы здесь довольно много разных растений, годных в похлебку и салат.»
Наблюдения во многом оказывались неожиданными:
«Около полудня стал показываться к NNW островок, в котором мы узнали Верхотурский и который, вместо 5, лежит почти в 50 верстах от Карагинского. Подобные несообразности в сведениях от полудиких людей через полудиких же переводчиков неизбежны. Переводчик, не имея и отдаленного понятия о вещи, составляющей предмет расспроса, и сам едва понимая силу слов, передает вопрос дикарю, который часто долго не может понять, чего от него хотят; какова же должна быть ясность ответа, который тем же путем возвращается к вопрошающему? К тому же присоединяется свойственная диким подозрительность при таких расспросах, а больше всего великое отличие понятий их от наших, даже о самых простых вещах, о большом и малом, о близком и далеком и пр. Впоследствии изведал я опытом, сколь мало полезны бывают такие переводчики, когда предмет, о котором спрашиваешь, сколько-нибудь выходит из тесного круга их понятий.
Не прежде полуночи сравнялись мы с Верхотурским островом и до утра 4 июля держались под малыми парусами. Почти всю ночь любовались мы необыкновенным зрелищем: большая часть леса, покрывавшего ближайший материковый берег, находилась в пламени; огненные струи быстро пробегали в разных направлениях по смолистым кустарникам, иногда пламя клубилось кверху, иногда показывался прямой ряд огней, совершенно как при искусственном освещении. Подобные лесные пожары случаются здесь, как и везде, больше всего от неосторожности прохожих или охотников.
С рассветом приступили мы к описи Верхотурского острова. Он имеет миль 7 или 8 в окружности; южная и восточная его стороны круты, но от NW протянулся низменный мыс, на котором видны кресты, балаганы и развалины юрт, следы посещений олюторцев и камчадалов, которые переезжают на этот остров для промысла чернобурых лисиц и иногда тут зимуют. Зверь этот до сих пор водится исключительно тут; на Карагинском острове нет его вовсе и на соседнем материковом берегу весьма немного. Суеверная какая-то боязнь, заставляющая олюторцев, по словам Штеллера, беречь этого зверя, объясняет, может быть, то странное обстоятельство, что его до сих пор на таком малом пространстве совершенно не извели. […] Карагинские острова и окружающий их материковый берег не были до сих пор видены ни одним из известных мореплавателей, кроме Синдта. Беринг видел однажды сквозь туман один только пункт. К сказанному нет надобности присовокуплять, что положение их на картах не имело и тени сходства с истиной.
Острова эти в старину обитались коряками, которых в половине прошедшего столетия насчитывали там до ста душ; ныне одни только развалины юрт свидетельствуют о бывшем некогда населении.»
Дальше «Сенявин» отправился на Чукотку.
«Едва успели мы остановиться, как увидели едущих к нам с разных сторон из прибрежных селений чукчей. “Тарова, тарова” (здорово), - издали уже раздавалось. Повторяя это слово, гладили они себя по голове. Странный жест этот переняли они у русских, которые, кланяясь, откидывают всегда для обнажения головы капюшоны кухлянок, в которых все в том краю ходят. Чукчи делают то же рукой и когда ничего на голове нет. Они пристали к борту, без околичностей взошли на судно безбоязненно. Комплиментам не было конца, и один из гостей, найдя меня, вероятно, не довольно учтивым хозяином, так как я встречал гостей с покрытой головой, очень вежливо снял с меня шапку и, кланяясь, повторял: “Тарова”. Несколько папуш табаку, розданные на всю компанию, и несколько иголок для особ прекрасного пола скоро сдружили обе стороны. Это, однако, не мешало им просить сверх того пошки (так называют в Сибири нюхательный табак), который они с жадностью в себя втягивали.
Имея двух переводчиков, надеялся я собрать в предстоявших нам частых сношениях со столь мало еще известными азиатскими племенами довольно много занимательных о них сведений, но, к сожалению, с самой первой минуты убедился, что они, кроме того, когда нужно что-нибудь выменять или купить, почти вовсе бесполезны. Добрые, но крайне ограниченные старики эти, прослужив весь свой долгий век толмачами на ярмарках и у окружных комиссаров, не только не приобрели привычки толковать с инородцами о чем-нибудь другом, но, что для нас было хуже всего, не оставили еще навыка, со времен Павлуцкого вкоренившегося, видеть в них все еще немирных и излишней своей осторожностью нередко расстраивали беседу. Я не мог отучить их муштровать чукчей, чему, вероятно, научены они комиссарами на ярмарках: только чукча сделается немного фамильярен, чего я всегда искал, толмач его останавливает, чтобы перед командиром не забывался; покажется ли ему, что чукча чем-нибудь обеспокоился, он его успокаивает, гладит, приговаривая: “Меченки” (хорошо, добро), и чукча, ни о чем не думавший, и точно начнет подозревать. Я не говорю уже о плохом знании языков и природной бестолковости обоих. Иногда самый простой вопрос, состоящий из двух слов, переводили они по нескольку минут и, как по глазам слушающих заметно было, так, что никто их не понимал. Я часто вынужден был толковать сам по пальцам, спрашивая только названия главных вещей, и обыкновенно с большим успехом, нежели через толмача.
Весь день провели мы в беседе с чукчами очень весело. Несколько сменных чукчей, с которыми один из толмачей наших встречался на Гижигинской ярмарке, очень пристойно провели несколько времени у меня в каюте, охотно и терпеливо отвечая на мои вопросы. Перед прощанием очень тонко и издалека завели речь о том, как они, возвратясь в табун, будут хвалиться, что начальник их хорошо принял и угостил, как другие им верить не будут, потому что им нечем доказать нашей щедрости, и пр. Все клонилось к тому, чтобы подарить им еще по нескольку листов табаку. Мы наблюдали, чтобы всех одаривать поровну, но не заметили, однако, такой зависти между ними, как по описаниям прежних мореходов ожидали. […]
В следующие два дня занимались мы исправлением поврежденного марса, астрономическими и физическими наблюдениями и другими работами и были в беспрестанных сношениях с чукчами, которых по нескольку семей расположено было в разных местах губы под байдарами, кроме чукчей из селения Пнаугун, которые жили в юртах. Многие из них посещали астрономическую мою палатку; мне любопытно было видеть, какое впечатление произведут на них совершенно новые и непостижимые для них предметы, которые и в других местах, населенных людьми более просвещенными, заставляли меня иногда опасаться не прослыть колдуном. Чукчи рассматривали их с любопытством, но не показывали ни подозрения, ни докучливости, напротив, все были ласковы и старались на наши шутки и ласки отвечать тем же. Одного весьма дюжего чукчу потрепал я в знак дружбы по щеке и в ответ получил внезапно такую пощечину, от которой едва с ног не свалился. Придя в себя от удивления, вижу предо мной моего чукчу с улыбающимся лицом, выражавшим самодовольствие человека, удачно показавшего свою ловкость и приветливость, - он меня также хотел потрепать, но рукой, привыкшей трепать одних оленей.
Селение Пнаугун состоит из одних летних юрт; на зиму обитатели его удаляются в Нунягмо, где живут в землянках. Нас ласково приглашали в юрты, которые мы все посетили, невзирая на отвратительную в них нечистоту. Разные железные вещи и табак служили нам лучшими рекомендациями для знакомства с обоими полами. Молодые женщины все были очень веселы и забавляли нас скачкой на лахтаках, описанной в другом месте.
Под одной из байдар нашли мы старого, разбитого параличом оленного чукчу из ближнего стана. В семье его бросился нам в глаза человек с лицом мужским, но в женском наряде, отличавшемся особенной тщательностью уборки: это был один из того рода людей, которые встречаются у всех азиатских народов, не просвещенных христианством. Пристрастие свое к известному противоестественному пороку чукчи приписывают наущению дьявола, который между другими напраслинами и эту должен понести, не имея в наш век средств оправдаться, как перед брамином в басне.
[…]Хворый чукча, по сделанному накануне уговору, доставил нам 6 оленей, за которых была условлена цена: 1 топор, 1 ножик, 4 пары ножниц, 1 котел медный и 5 папуш табаку. Само собой разумеется, что полученное в подарок его женами, детьми и помянутой выше особой превосходило, может быть, вдвое эту цену. Старик и сам посетил шлюп в байдаре, но так как едва шевелил членами, то не мог взойти на судно.
Весь этот день, как и в предшествующие, были мы окружены байдарами; торговля мелочами, рассказы, шутки, песни не прекращались; всходившие на судно, числа которых мы под конец не ограничивали, вели себя как нельзя пристойнее, словом, это были совсем не те чукчи, каких мы по прежним описаниям думали здесь найти. Неоднократные дружеские посещения наших и других судов могли, конечно, произвести добрую перемену в их расположении, но мне кажется, что они никогда не были столь беспокойным народом, как их описывали. Они были не мирны, покуда с ними обращались дурно, с переменой же обращения и они переменились. Однажды вкоренившееся мнение не скоро может исчезнуть: на Колыме их до сих пор боятся, как нелюдей, между тем как небольшая артель русских без всякого опасения живет на Анадыре совершенно в руках у чукчей. Все это я говорю об оленных, которых и здесь около нас было довольно, оседлые же всегда слыли тихими.
[…]В продолжение дня выезжало к нам из окрестных селений много чукчей, частью уже нам знакомых; они рассказывали, между прочим, о судне, заходившем к ним назад тому несколько лет и обещавшем прийти опять через 3 года, но не бывавшем. Конечно, они имели в виду “Благонамеренный”. На многих были медали, розданные в эту экспедицию, которые они, вероятно, часто носят, потому что изображения на многих едва не совсем уже сгладились.»
«Весь этот день были мы окружены байдарами, наполненными веселым, шумным, но не вздорным народом. Несколько человек было в однолючных байдарах. […] Дружелюбие приятелей наших в губе Св. Лаврентия можно было отчасти приписать неоднократному сообщению их с европейскими судами. Здешние никогда судов в глаза не видывали, но были точно так же ласковы и смирны, нимало не мешали нам работать; некоторые из них не имели понятия о письме, даже и по слухам, и очень удивлялись, когда я несколько длинных имен чукотских, которые сначала едва выговаривать мог, после, смотря на бумажку, говорил им очень бегло.
После обеда отправились мы на лежащий к югу берег, принадлежащий другому большому острову Иттыгран. Глубина в проливе доходила даже до 76 сажен. Мы остановились в небольшой открытой бухте, где было несколько селений чукотских, и встретили тут такой же радушный прием, как и везде, особенно у женщин, которые очень искусно выманивали у нас «титита” (иголки). Молодые девушки за несколько “титит” пели и плясали, очень некрасиво. Изъявив желание купить оленя, не успели мы оглянуться, как уж были принесены две туши только что убитых оленей. Хозяйки обрадовались, когда я им предложил оставить у себя внутренности: они тотчас принялись потрошить оленей руками, от рождения не мытыми, и с жадными глазами вычерпывали из них кровь. (Известно, что чукчи, заколов оленя, затыкают рану, чтобы не потерять крови, из которой приготовленное кушанье считается первым лакомством. От этого мясо бывает чернее и скоро портится.) К счастью, моряки непривередливы и не очень разборчивы, когда коснется свежинки, а то одного взгляда на этот приступ к делу чукотских кухарок достаточно было бы, чтобы испортить аппетит на несколько дней и навсегда поселить отвращение к оленьему мясу.
Одаренные нескупо, приятели наши ласково провожали нас к баркасу, входили в воду, чтобы помочь нам взойти на судно, и пр. […] На южном берегу губы, близ устья речки, стекавшей с гор водопадами, нашли мы два чукотских семейства, встретившие нас с обрядами, каких мы прежде не видели. Все вышли из юрт. Женщины, имея в одной или в обеих руках по заячьему меху, махали ими на нас с поклонами, припевая, или лучше сказать, пригаркивая, какую-то песню. Это продолжалось, пока мы, выйдя, поздоровались с ними и их одарили. После узнали мы, что Ратманов имел сообщение с этими же людьми, которые его так перепугались, что едва могли произнести слово. Вероятно, что описанный нами обряд имеет целью снискать дружбу пришельцев и что, употребив его, ничего уже не опасаются, ибо с нами не показывали они ни малейшей боязни, напротив, были очень развязны и приветливы. Женщины, как и везде, были особенно веселы и ласковы; между ними отличалась одна предревняя старушка с совершенно седой головой и почти без зубов, которая, невзирая на то, беспрестанно начинала петь и плясать.»
Отправившись на берег на баркасе, при возвращении Литке с товарищами попал в бурю и едва не утонул - выручили местные и помогли добраться до берега, пересадив на свою байдару.
«Мы на опыте узнали при этом случае великое удобство плоскодонных коробок в приставании к берегу, хотя наши люди и не умели с ними обращаться. Одним большим валом бросило байдару от баркаса на берег: мы ожидали увидеть ее разбитой вдребезги, но в нее не попало даже и капли воды.
В маленькой юрте нашли мы одно из семейств, оставленных накануне в губе Аболешева. Они было собрались к нам на судно, но, застигнутые, подобно нам, бурей, искали здесь укрытия. Они очень усердно помогали нам выносить наши вещи на берег, ставить палатки и пр. Доброму соседству были мы рады не для одного развлечения. Сухари, на которых основывалась вся наша надежда не умереть с голоду, оказались подмокшими, и нам оставалось согреваться от пронзительного ветра только чаем без сахара, но и этого было ненадолго; и потому мы очень довольны были, когда один из соседей взялся отыскать кочующих на острове оленных чукчей и доставить нам от них оленя.
До самой ночи дул весьма крепкий ветер со снегом, от которого парусинные наши палатки служили нам плохой защитой. Термометр опустился почти до нуля. Ровного места около нас было так мало, что движением невозможно было согреться. Мы пробовали искать убежища в тесной юрте наших соседей, но духота и нечистота в ней были несноснее стужи. Старая хозяйка с удивительным добродушием предложила нам в подарок одно бывшее у ней полусгнившее полено, но когда мы сказали, что дров у нас довольно, то она столь же простодушно заметила, что в таком случае нам совсем нечего делать у нее в юрте. Старик, муж ее, беспрестанно был около нас и маленькими услугами старался нам показать свое усердие, и это с таким бескорыстием, что, когда мы из благодарности предложили ему топор, то он как будто даже испугался, не хотел его принимать и пошел к своей юрте. По усиленному настоянию нашему он, наконец, принял подарок, но с лицом, на котором изображалось больше недоумение, нежели радость, и мы его в тот вечер больше не видели.
Посланный за оленем не являлся, и мы, голодные, завернувшись в шинели, предались спокойному сну.
Утро обрадовало нас тихой, ясной погодой, но в то же время испугало изменившимся видом гор, окружающих пролив: обращенные к северу скаты их покрыты были снегом и представляли картину осени, какой мы не ожидали так скоро видеть. С восходом солнца стали мы готовиться в путь. Войдя в юрту наших соседей, чтобы пожелать им доброго утра, удивились мы, не найдя в ней ни души. Все оставалось в ней, как было, даже жирник горел еще… Мы могли приписать себе причину удаления чукотских приятелей, однако не понимали, чем против них провинились. В знак того, что мы с таким же чистым намерением уезжаем, с каким приехали, оставили мы в юрте вместо визитных карточек котел, топор, несколько иголок, табаку и пр.
Около полудня прибыл я на шлюп, который отстаивался в прошедшую бурю на двух якорях.
В отсутствие наше чукчи ежедневно во множестве посещали шлюп и снабжали его изобильно оленьим мясом. Обыкновенная плата за оленя была котел медный и немного табаку.»
На Камчатке задачи Литке были в основном научно-картографические.
«Поутру (16 числа) видели в одно время сопки Авачинскую, Коряцкую, Жупанову и Кроноцкую, первые две в 82, последнюю в 68 милях. Кроноцкая сопка похожа на Вилючинскую, имея вид правильного конуса, но, кажется, несколько отложе той.[…] Вершина Кроноцкой сопки была в снегу, но на скатах лежал он только местами. Тщательное измерение показало высоту этого потухшего вулкана 11 066 английских футов, то есть немного более Этны. […] За Кроноцким мысом, который мы миновали вскоре после полудня 17 июня, стали показываться далеко к северу горы, между которыми нетрудно было распознать исполинскую Ключевскую (иначе Камчатскую) Сопку. Мы поспешили измерить ее высоту. […] Измерение было надежно, но все же жаль, что нам впоследствии не удалось повторить его. Эти данные показывают высоту сопки 16 542 фута.[По нынешним измерениям - 4835 м.] Итак, она на 800 с лишком футов выше Монблана, некогда почитаемого высочайшей горой в свете, и, за исключением вершин Гималайского хребта и одной или двух гор в Китае, превосходит вышиной все измеренные доселе горы Азии. Фигура ее коническая, но вершина не острая, а немного усеченная. Несколько левее ее видна также весьма высокая, однако гораздо ниже ее гора с зубчатой, неправильной вершиной, которую камчадалы, кажется, называют Иглой.»
Двинулись к Карагинскому острову.
«Поутру увидели мы себя в бухте, окруженной низменным берегом, но еще не в гавани; для отыскания ее отправил я мичмана Ратманова на гребном судне вдоль берега к NO, а между тем сам с естествоиспытателями съехал на ближайший берег. Эту часть острова образует кошка, покрытая сухой тундрой, ольховым кустарником и довольно густой зеленью. Довольно глубокая и быстрая речка, но мелкая в устье, извивается вдоль этой тундры. Гуси, утки и кулики во множестве встречались на берегах ее, но, к удивлению, они были столь дики, что успех охотников наших был весьма невелик. Кекуры, замеченные у южной оконечности острова, обещали лучший успех; два алеута, отправленные туда поутру на байдарке, привезли к вечеру до 200 ар, набитых палками, и могли бы добыть втрое, если бы байдарка столько могла поднять.
Мясо птиц этих хотя черно, но очень вкусно, как и их яйца; оно даже дает весьма хорошую похлебку. Охотники наши видели следы медведей, несколько красных лисиц и в одном месте выкинутого морем моржа; но нигде никаких следов человека.
День был знойный, черный песок, из которого состоит берег, был раскален, но на 1 фут ниже встречался уже плотный лед, свидетельствовавший о суровости климата и о том, насколько подобные погоды здесь редки; на северо-западных скатах холмов лежало также много снега.
Этот и следующий день занимался я разными наблюдениями и описью ближайшего берега. Тучи комаров необыкновенно затрудняли эти работы. При астрономических наблюдениях два человека должны были беспрестанно хлестать ветками по лицу и рукам, а магнитные наблюдения невозможно было производить иначе, как разводя в палатке огонь из хвороста и торфа, едкий дым которого выгонял не только комаров, но часто и самого наблюдателя: я припомнил страдания Гумбольдта на берегах Ориноко.
В оба эти дня воздух был насыщен парами, которые, особенно около полудня, странным образом искажали предметы и не весьма отдаленные. Шлюп в 2 или 3 милях то сжимался, то растягивался, а иногда почти совсем исчезал. Горы материка беспрестанно изменяли вид, так что часто нельзя было узнать той же горы.
Около полудня 26 июня мичман Ратманов возвратился, не найдя никакой гавани. В первый день проехал он 15 миль вдоль обрывистого берега, простиравшегося между NO и N без всяких бухт и пересекаемого только речками или ручейками, сбегавшими с гор водопадами, и остановился ночевать близ речки, изобиловавшей рыбой и птицами, на берегах которой видны были развалины юрт и балаганов. Медведи расхаживали по берегам стадами; несколько зверей было застрелено. На следующий день он проехал еще 5 миль до другой речки, где также видны были остатки нескольких жилищ, но со столь же малым успехом в главном деле, и потом возвратился.
Поездка эта доказала, что Карагинский остров имеет гораздо большее протяжение, нежели я, основываясь на прежних картах, ожидал […]
Весь день продолжался штиль при ясном небе, но густом, сухом тумане по горизонту, подобном дыму, то совсем закрывавшем предметы в 2 или 3 милях расстояния, то странно их искажавшем. Около судна во всех направлениях играли большие стада касаток и тюленей и морских птиц. Рыбаки наши имели весьма удачный улов в речке Игнилковской. При заграждении устья неводом в полную воду вся рыба, зашедшая в речку с приливом, оставалась в добычу. Оставив свежей рыбы на всю команду, могли мы еще несколько бочек посолить. Наибольше всего попадалась горбуша, а также гольцы, камбала, кунжа и вахня. Застрельщики воротились с пустыми руками, не встретив на берегу ничего, кроме медведей. Взамен того нашли мы здесь довольно много разных растений, годных в похлебку и салат.»
Наблюдения во многом оказывались неожиданными:
«Около полудня стал показываться к NNW островок, в котором мы узнали Верхотурский и который, вместо 5, лежит почти в 50 верстах от Карагинского. Подобные несообразности в сведениях от полудиких людей через полудиких же переводчиков неизбежны. Переводчик, не имея и отдаленного понятия о вещи, составляющей предмет расспроса, и сам едва понимая силу слов, передает вопрос дикарю, который часто долго не может понять, чего от него хотят; какова же должна быть ясность ответа, который тем же путем возвращается к вопрошающему? К тому же присоединяется свойственная диким подозрительность при таких расспросах, а больше всего великое отличие понятий их от наших, даже о самых простых вещах, о большом и малом, о близком и далеком и пр. Впоследствии изведал я опытом, сколь мало полезны бывают такие переводчики, когда предмет, о котором спрашиваешь, сколько-нибудь выходит из тесного круга их понятий.
Не прежде полуночи сравнялись мы с Верхотурским островом и до утра 4 июля держались под малыми парусами. Почти всю ночь любовались мы необыкновенным зрелищем: большая часть леса, покрывавшего ближайший материковый берег, находилась в пламени; огненные струи быстро пробегали в разных направлениях по смолистым кустарникам, иногда пламя клубилось кверху, иногда показывался прямой ряд огней, совершенно как при искусственном освещении. Подобные лесные пожары случаются здесь, как и везде, больше всего от неосторожности прохожих или охотников.
С рассветом приступили мы к описи Верхотурского острова. Он имеет миль 7 или 8 в окружности; южная и восточная его стороны круты, но от NW протянулся низменный мыс, на котором видны кресты, балаганы и развалины юрт, следы посещений олюторцев и камчадалов, которые переезжают на этот остров для промысла чернобурых лисиц и иногда тут зимуют. Зверь этот до сих пор водится исключительно тут; на Карагинском острове нет его вовсе и на соседнем материковом берегу весьма немного. Суеверная какая-то боязнь, заставляющая олюторцев, по словам Штеллера, беречь этого зверя, объясняет, может быть, то странное обстоятельство, что его до сих пор на таком малом пространстве совершенно не извели. […] Карагинские острова и окружающий их материковый берег не были до сих пор видены ни одним из известных мореплавателей, кроме Синдта. Беринг видел однажды сквозь туман один только пункт. К сказанному нет надобности присовокуплять, что положение их на картах не имело и тени сходства с истиной.
Острова эти в старину обитались коряками, которых в половине прошедшего столетия насчитывали там до ста душ; ныне одни только развалины юрт свидетельствуют о бывшем некогда населении.»
Дальше «Сенявин» отправился на Чукотку.
«Едва успели мы остановиться, как увидели едущих к нам с разных сторон из прибрежных селений чукчей. “Тарова, тарова” (здорово), - издали уже раздавалось. Повторяя это слово, гладили они себя по голове. Странный жест этот переняли они у русских, которые, кланяясь, откидывают всегда для обнажения головы капюшоны кухлянок, в которых все в том краю ходят. Чукчи делают то же рукой и когда ничего на голове нет. Они пристали к борту, без околичностей взошли на судно безбоязненно. Комплиментам не было конца, и один из гостей, найдя меня, вероятно, не довольно учтивым хозяином, так как я встречал гостей с покрытой головой, очень вежливо снял с меня шапку и, кланяясь, повторял: “Тарова”. Несколько папуш табаку, розданные на всю компанию, и несколько иголок для особ прекрасного пола скоро сдружили обе стороны. Это, однако, не мешало им просить сверх того пошки (так называют в Сибири нюхательный табак), который они с жадностью в себя втягивали.
Имея двух переводчиков, надеялся я собрать в предстоявших нам частых сношениях со столь мало еще известными азиатскими племенами довольно много занимательных о них сведений, но, к сожалению, с самой первой минуты убедился, что они, кроме того, когда нужно что-нибудь выменять или купить, почти вовсе бесполезны. Добрые, но крайне ограниченные старики эти, прослужив весь свой долгий век толмачами на ярмарках и у окружных комиссаров, не только не приобрели привычки толковать с инородцами о чем-нибудь другом, но, что для нас было хуже всего, не оставили еще навыка, со времен Павлуцкого вкоренившегося, видеть в них все еще немирных и излишней своей осторожностью нередко расстраивали беседу. Я не мог отучить их муштровать чукчей, чему, вероятно, научены они комиссарами на ярмарках: только чукча сделается немного фамильярен, чего я всегда искал, толмач его останавливает, чтобы перед командиром не забывался; покажется ли ему, что чукча чем-нибудь обеспокоился, он его успокаивает, гладит, приговаривая: “Меченки” (хорошо, добро), и чукча, ни о чем не думавший, и точно начнет подозревать. Я не говорю уже о плохом знании языков и природной бестолковости обоих. Иногда самый простой вопрос, состоящий из двух слов, переводили они по нескольку минут и, как по глазам слушающих заметно было, так, что никто их не понимал. Я часто вынужден был толковать сам по пальцам, спрашивая только названия главных вещей, и обыкновенно с большим успехом, нежели через толмача.
Весь день провели мы в беседе с чукчами очень весело. Несколько сменных чукчей, с которыми один из толмачей наших встречался на Гижигинской ярмарке, очень пристойно провели несколько времени у меня в каюте, охотно и терпеливо отвечая на мои вопросы. Перед прощанием очень тонко и издалека завели речь о том, как они, возвратясь в табун, будут хвалиться, что начальник их хорошо принял и угостил, как другие им верить не будут, потому что им нечем доказать нашей щедрости, и пр. Все клонилось к тому, чтобы подарить им еще по нескольку листов табаку. Мы наблюдали, чтобы всех одаривать поровну, но не заметили, однако, такой зависти между ними, как по описаниям прежних мореходов ожидали. […]
В следующие два дня занимались мы исправлением поврежденного марса, астрономическими и физическими наблюдениями и другими работами и были в беспрестанных сношениях с чукчами, которых по нескольку семей расположено было в разных местах губы под байдарами, кроме чукчей из селения Пнаугун, которые жили в юртах. Многие из них посещали астрономическую мою палатку; мне любопытно было видеть, какое впечатление произведут на них совершенно новые и непостижимые для них предметы, которые и в других местах, населенных людьми более просвещенными, заставляли меня иногда опасаться не прослыть колдуном. Чукчи рассматривали их с любопытством, но не показывали ни подозрения, ни докучливости, напротив, все были ласковы и старались на наши шутки и ласки отвечать тем же. Одного весьма дюжего чукчу потрепал я в знак дружбы по щеке и в ответ получил внезапно такую пощечину, от которой едва с ног не свалился. Придя в себя от удивления, вижу предо мной моего чукчу с улыбающимся лицом, выражавшим самодовольствие человека, удачно показавшего свою ловкость и приветливость, - он меня также хотел потрепать, но рукой, привыкшей трепать одних оленей.
Селение Пнаугун состоит из одних летних юрт; на зиму обитатели его удаляются в Нунягмо, где живут в землянках. Нас ласково приглашали в юрты, которые мы все посетили, невзирая на отвратительную в них нечистоту. Разные железные вещи и табак служили нам лучшими рекомендациями для знакомства с обоими полами. Молодые женщины все были очень веселы и забавляли нас скачкой на лахтаках, описанной в другом месте.
Под одной из байдар нашли мы старого, разбитого параличом оленного чукчу из ближнего стана. В семье его бросился нам в глаза человек с лицом мужским, но в женском наряде, отличавшемся особенной тщательностью уборки: это был один из того рода людей, которые встречаются у всех азиатских народов, не просвещенных христианством. Пристрастие свое к известному противоестественному пороку чукчи приписывают наущению дьявола, который между другими напраслинами и эту должен понести, не имея в наш век средств оправдаться, как перед брамином в басне.
[…]Хворый чукча, по сделанному накануне уговору, доставил нам 6 оленей, за которых была условлена цена: 1 топор, 1 ножик, 4 пары ножниц, 1 котел медный и 5 папуш табаку. Само собой разумеется, что полученное в подарок его женами, детьми и помянутой выше особой превосходило, может быть, вдвое эту цену. Старик и сам посетил шлюп в байдаре, но так как едва шевелил членами, то не мог взойти на судно.
Весь этот день, как и в предшествующие, были мы окружены байдарами; торговля мелочами, рассказы, шутки, песни не прекращались; всходившие на судно, числа которых мы под конец не ограничивали, вели себя как нельзя пристойнее, словом, это были совсем не те чукчи, каких мы по прежним описаниям думали здесь найти. Неоднократные дружеские посещения наших и других судов могли, конечно, произвести добрую перемену в их расположении, но мне кажется, что они никогда не были столь беспокойным народом, как их описывали. Они были не мирны, покуда с ними обращались дурно, с переменой же обращения и они переменились. Однажды вкоренившееся мнение не скоро может исчезнуть: на Колыме их до сих пор боятся, как нелюдей, между тем как небольшая артель русских без всякого опасения живет на Анадыре совершенно в руках у чукчей. Все это я говорю об оленных, которых и здесь около нас было довольно, оседлые же всегда слыли тихими.
[…]В продолжение дня выезжало к нам из окрестных селений много чукчей, частью уже нам знакомых; они рассказывали, между прочим, о судне, заходившем к ним назад тому несколько лет и обещавшем прийти опять через 3 года, но не бывавшем. Конечно, они имели в виду “Благонамеренный”. На многих были медали, розданные в эту экспедицию, которые они, вероятно, часто носят, потому что изображения на многих едва не совсем уже сгладились.»
«Весь этот день были мы окружены байдарами, наполненными веселым, шумным, но не вздорным народом. Несколько человек было в однолючных байдарах. […] Дружелюбие приятелей наших в губе Св. Лаврентия можно было отчасти приписать неоднократному сообщению их с европейскими судами. Здешние никогда судов в глаза не видывали, но были точно так же ласковы и смирны, нимало не мешали нам работать; некоторые из них не имели понятия о письме, даже и по слухам, и очень удивлялись, когда я несколько длинных имен чукотских, которые сначала едва выговаривать мог, после, смотря на бумажку, говорил им очень бегло.
После обеда отправились мы на лежащий к югу берег, принадлежащий другому большому острову Иттыгран. Глубина в проливе доходила даже до 76 сажен. Мы остановились в небольшой открытой бухте, где было несколько селений чукотских, и встретили тут такой же радушный прием, как и везде, особенно у женщин, которые очень искусно выманивали у нас «титита” (иголки). Молодые девушки за несколько “титит” пели и плясали, очень некрасиво. Изъявив желание купить оленя, не успели мы оглянуться, как уж были принесены две туши только что убитых оленей. Хозяйки обрадовались, когда я им предложил оставить у себя внутренности: они тотчас принялись потрошить оленей руками, от рождения не мытыми, и с жадными глазами вычерпывали из них кровь. (Известно, что чукчи, заколов оленя, затыкают рану, чтобы не потерять крови, из которой приготовленное кушанье считается первым лакомством. От этого мясо бывает чернее и скоро портится.) К счастью, моряки непривередливы и не очень разборчивы, когда коснется свежинки, а то одного взгляда на этот приступ к делу чукотских кухарок достаточно было бы, чтобы испортить аппетит на несколько дней и навсегда поселить отвращение к оленьему мясу.
Одаренные нескупо, приятели наши ласково провожали нас к баркасу, входили в воду, чтобы помочь нам взойти на судно, и пр. […] На южном берегу губы, близ устья речки, стекавшей с гор водопадами, нашли мы два чукотских семейства, встретившие нас с обрядами, каких мы прежде не видели. Все вышли из юрт. Женщины, имея в одной или в обеих руках по заячьему меху, махали ими на нас с поклонами, припевая, или лучше сказать, пригаркивая, какую-то песню. Это продолжалось, пока мы, выйдя, поздоровались с ними и их одарили. После узнали мы, что Ратманов имел сообщение с этими же людьми, которые его так перепугались, что едва могли произнести слово. Вероятно, что описанный нами обряд имеет целью снискать дружбу пришельцев и что, употребив его, ничего уже не опасаются, ибо с нами не показывали они ни малейшей боязни, напротив, были очень развязны и приветливы. Женщины, как и везде, были особенно веселы и ласковы; между ними отличалась одна предревняя старушка с совершенно седой головой и почти без зубов, которая, невзирая на то, беспрестанно начинала петь и плясать.»
Отправившись на берег на баркасе, при возвращении Литке с товарищами попал в бурю и едва не утонул - выручили местные и помогли добраться до берега, пересадив на свою байдару.
«Мы на опыте узнали при этом случае великое удобство плоскодонных коробок в приставании к берегу, хотя наши люди и не умели с ними обращаться. Одним большим валом бросило байдару от баркаса на берег: мы ожидали увидеть ее разбитой вдребезги, но в нее не попало даже и капли воды.
В маленькой юрте нашли мы одно из семейств, оставленных накануне в губе Аболешева. Они было собрались к нам на судно, но, застигнутые, подобно нам, бурей, искали здесь укрытия. Они очень усердно помогали нам выносить наши вещи на берег, ставить палатки и пр. Доброму соседству были мы рады не для одного развлечения. Сухари, на которых основывалась вся наша надежда не умереть с голоду, оказались подмокшими, и нам оставалось согреваться от пронзительного ветра только чаем без сахара, но и этого было ненадолго; и потому мы очень довольны были, когда один из соседей взялся отыскать кочующих на острове оленных чукчей и доставить нам от них оленя.
До самой ночи дул весьма крепкий ветер со снегом, от которого парусинные наши палатки служили нам плохой защитой. Термометр опустился почти до нуля. Ровного места около нас было так мало, что движением невозможно было согреться. Мы пробовали искать убежища в тесной юрте наших соседей, но духота и нечистота в ней были несноснее стужи. Старая хозяйка с удивительным добродушием предложила нам в подарок одно бывшее у ней полусгнившее полено, но когда мы сказали, что дров у нас довольно, то она столь же простодушно заметила, что в таком случае нам совсем нечего делать у нее в юрте. Старик, муж ее, беспрестанно был около нас и маленькими услугами старался нам показать свое усердие, и это с таким бескорыстием, что, когда мы из благодарности предложили ему топор, то он как будто даже испугался, не хотел его принимать и пошел к своей юрте. По усиленному настоянию нашему он, наконец, принял подарок, но с лицом, на котором изображалось больше недоумение, нежели радость, и мы его в тот вечер больше не видели.
Посланный за оленем не являлся, и мы, голодные, завернувшись в шинели, предались спокойному сну.
Утро обрадовало нас тихой, ясной погодой, но в то же время испугало изменившимся видом гор, окружающих пролив: обращенные к северу скаты их покрыты были снегом и представляли картину осени, какой мы не ожидали так скоро видеть. С восходом солнца стали мы готовиться в путь. Войдя в юрту наших соседей, чтобы пожелать им доброго утра, удивились мы, не найдя в ней ни души. Все оставалось в ней, как было, даже жирник горел еще… Мы могли приписать себе причину удаления чукотских приятелей, однако не понимали, чем против них провинились. В знак того, что мы с таким же чистым намерением уезжаем, с каким приехали, оставили мы в юрте вместо визитных карточек котел, топор, несколько иголок, табаку и пр.
Около полудня прибыл я на шлюп, который отстаивался в прошедшую бурю на двух якорях.
В отсутствие наше чукчи ежедневно во множестве посещали шлюп и снабжали его изобильно оленьим мясом. Обыкновенная плата за оленя была котел медный и немного табаку.»