(no subject)
- Скажи мне, Готтфрид, - заговорил я затем, - ведь ты специалист по части любовных дел, не так ли?
- Специалист? Нет, я классик любви,- скромно ответил Ленц.
- Никогда, никогда и еще раз никогда ты не окажешься смешным в глазах женщины, если сделаешь что-то ради нее. Пусть это даже будет самым дурацким фарсом. Делай все, что хочешь - стой на голове, неси околесицу, хвастай, как павлин, пой под ее окном. Не делай лишь одного - не будь с ней рассудочным.
- Как быть, если ты сделал что-то не так? Отвечаю, детка: никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают все. Даже могилы.
Чем меньше знаешь, тем проще живется. Знание делает человека свободным, но и несчастным.
Она пользовалась своим мужем, как иные люди библией, - для цитирования. И чем дольше он лежал в гробу, тем чаще она вспоминала его изречения. Теперь он годился уже на все случаи жизни, - как и библия.
Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело в этой сверкающей тишине, - никогда не забуду, как ее губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти мерцающие глаза медленно закрылись, словно сдавшись.
- Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать без любви!
Ее глаза были устремлены на меня. лицо было совсем близко, взволнованное, открытое, полное страстной силы.
- Держи меня крепко, - прошептала она. - Мне нужно, чтобы кто-то держал меня крепко, иначе я упаду. Я боюсь.
- По-моему, я очень поверхностный человек.
- Поверхностны только те, которые считают себя глубокомысленными.
- А я вот определенно поверхностна. Я не особенно разбираюсь в больших вопросах жизни. вот ты принес сирень - и я уже счастлива.
- Это не поверхность - это высшая философия.
- Может быть, но не для меня. я просто поверхностна и легкомысленна.
Жизнь - это болезнь, и смерть начинается с самого рождения. В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания - все это толчки, приближающие нас к концу.
Я укрыл Пат пальто. Она улыбнулась мне.
- Ты любишь меня? - спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
- А ты меня?
- Нет. Вот счастье, правда?
- Большое счастье.
- Тогда с нами ничего не может случиться, не так ли?
Решительно ничего, - ответила она и взяла мою руку.
- Так кто же ты?
- Не половинка и не целое. Так…фрагмент…
- А это самое лучшее. Таких женщин любят вечно. Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а «фрагменты» - никогда.
Свет сцены таинственно озарял лицо Пат. Она полностью отдалась звукам, и я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне, просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я ненавидел это телячье тяготение друг к другу, когда вокруг властно утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-блаженные прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой.
- Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит посторонних.
- Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно, пат?
- Да, дорогой.
- Ничего особенного, правда?
- Совсем ничего, - убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и рассмеялась. - Совсем ничего, абсолютно ничего. Мусор это - вот что!
- Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть!
- Надеюсь, он не развалится по дороге, - сказал я.
- Не развалится, - ответила Пат.
- Откуда ты знаешь?
- Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби.
Уже не раз я замечал, как буйная жизнерадостность мгновенно и резко сменялась в ней глубокой усталостью. У нее не было никакого запаса сил, хотя с виду она не казалась слабой. Она всегда расточительно расходовала свои силы и казалась неисчерпаемой в своей свежей юности. Но внезапно наставал момент, когда лицо ее бледнело, а глаза глубоко западали. Тогда все кончалось. Она утомлялась не постепенно, а сразу, в одну секунду.
Нет, она не может умереть. Прохладное утро, ветер, и столько светлой, вспененной морем жизни во мне, - нет, Пат не может умереть…Разве если только я потеряю мужество. Рядом был Кестер, мой товарищ; был я - верный товарищ Пат. Сначала должны умереть мы. А пока мы живы, мы ее вытянем. Так было всегда. пока жив Кестер, я не умру. А пока мы живы, не умрет Пат.
Что медленно - то прочно. А что прочно - хорошо.
Я любил смотреть, как Пат одевается. Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом, задумчиво гляделась в него, полностью растворяясь в себе, уходя в подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола.
- Ах, Робби, - проговорила она медленно и глухо. - Не могу тебе изменить. Я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, какая здесь жизнь. Сверкающая, прекрасная тюрьма. Стараюсь отвлечься, как могу, вот и все. Вспоминая твою комнату, я просто не знаю, что делать. тогда я иду на вокзал и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу в вагоны или делаю вид, будто встречаю кого-то. Так мне кажется, что я ближе к тебе.
Я кивнул, и Кестер исчез в снежной метели. Хлопья таяли на моем лице. Вдруг мне стало невыносимо больно оттого, что Готтфрид укрыт, словно он уже не наш. Я стянул пальто с его головы. Теперь снег падал и на его лицо, на глаза и губы, но не таял. Я достал платок, смахнул снег и снова укрыл голову Ленца краем пальто.
- Я не умею утешаться мечтами, когда я одна. Я тогда просто одна, и все тут. Одиночество легче, когда не любишь.
Она все еще улыбалась, но я видел, что это была вымученная улыбка.
- Пат, - сказал я. - Дружище!
- Давно я этого не слышала, - проговорила она, и ее глаза наполнились слезами.
Она взглянула на меня, и неожиданно лицо ее словно раскололось от боли. И тут я понял, что она все знает. Знает, что уже никогда не окажется за этим беспощадным хребтом на горизонте. Она это знала и хотела скрыть от нас, так же как мы хотели скрыть это от нее. Но на какое-то мгновение выдержка изменила ей, и из ее глаз хлынула вся боль мира, все его страдания.
Пат ворочалась во сне, и одеяло, шурша, медленно соскользнуло на пол. О, эта бронзово поблескивающая кожа! А эти узкие колени - какое чудо! А нежная тайна груди! Ее волосы на моем плече, и губами я чувствую, как бьется пульс в ее руке! Да неужто ты умрешь, подумал я. Не можешь ты умереть! Ты - само счастье…
- И целоваться нам тоже больше нельзя. И вообще не надо сидеть у меня так долго. Не желаю, что ты заболел.
- А я вот буду тебя целовать, и черт с ним со всем! - возразил я.
- Нет, так нельзя! И точно так же тебе нельзя спать в моей постели.
- Пожалуйста, тогда спи со мной в моей.
Словно обороняясь от меня, Пат сжала губы.
- Оставь все это, Робби. Тебе еще жить и жить. я хочу, чтобы ты остался здоровым, имел жену и детей.
Мы помолчали.
- Я бы, конечно, тоже хотела иметь от тебя ребенка, Робби, - сказала она после паузы и потерлась щекой о мое плечо. - Раньше никогда и мысли такой не было. Иногда ребенок глядел бы на тебя, и ты бы меня вспоминал. В такие минуты я как бы снова была бы у тебя.
И знаешь, чего мне уже никак не понять? Того, что можно любить друг друга, как мы с тобой, и все-таки один умирает.
Особенно она страшилась последнего часа между ночью и утром. Почему-то ей казалось, что под конец ночи тайный ток жизненных сил замедляется, почти совсем угасает. В этот час, которого она больше всего, ей не хотелось быть одной.
Лучше умереть, когда еще хочешь жить, чем умереть, когда и впрямь хочешь смерти.
Там дул теплый ветерок, и люди сидели под открытым небом, и перед ними стояли бокалы с венгерским вином, и кельнеры в белых кителях сновали туда и сюда, и цыгане играли, а потом, вконец устав, все пошли сквозь зеленый весенний рассвет домой… А передо мною лежала улыбающаяся Пат, которой, я знал, уже никогда не выйти из этой комнаты, никогда не встать с этой постели.
- Они тикают…Слишком громко… - прошептала она.
-Что? часы?
Она кивнула.
- Прямо гремят.
Я снял часы с запястья.
Пат со страхом посмотрела на секундную стрелку.
- Убери их…
С маху я швырнул часы об стенку.
- Вот так, теперь они уже не тикают. Теперь время остановилось. Мы разорвали его на самой середине. Остались только мы с тобой, только мы вдвоем, ты и я - и никого больше.
Свет. Непереносимо яркий свет. И люди. И врач. Я медленно разжал пальцы. Ее рука упала. И кровь. И ее лицо, искаженное удушьем. Полные муки, остекленевшие глаза. Шелковистые каштановые волосы.
- Пат, - сказал я. - Пат.
И впервые она мне не ответила.
Ремарк «Три товарища»
- Специалист? Нет, я классик любви,- скромно ответил Ленц.
- Никогда, никогда и еще раз никогда ты не окажешься смешным в глазах женщины, если сделаешь что-то ради нее. Пусть это даже будет самым дурацким фарсом. Делай все, что хочешь - стой на голове, неси околесицу, хвастай, как павлин, пой под ее окном. Не делай лишь одного - не будь с ней рассудочным.
- Как быть, если ты сделал что-то не так? Отвечаю, детка: никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают все. Даже могилы.
Чем меньше знаешь, тем проще живется. Знание делает человека свободным, но и несчастным.
Она пользовалась своим мужем, как иные люди библией, - для цитирования. И чем дольше он лежал в гробу, тем чаще она вспоминала его изречения. Теперь он годился уже на все случаи жизни, - как и библия.
Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело в этой сверкающей тишине, - никогда не забуду, как ее губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти мерцающие глаза медленно закрылись, словно сдавшись.
- Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать без любви!
Ее глаза были устремлены на меня. лицо было совсем близко, взволнованное, открытое, полное страстной силы.
- Держи меня крепко, - прошептала она. - Мне нужно, чтобы кто-то держал меня крепко, иначе я упаду. Я боюсь.
- По-моему, я очень поверхностный человек.
- Поверхностны только те, которые считают себя глубокомысленными.
- А я вот определенно поверхностна. Я не особенно разбираюсь в больших вопросах жизни. вот ты принес сирень - и я уже счастлива.
- Это не поверхность - это высшая философия.
- Может быть, но не для меня. я просто поверхностна и легкомысленна.
Жизнь - это болезнь, и смерть начинается с самого рождения. В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания - все это толчки, приближающие нас к концу.
Я укрыл Пат пальто. Она улыбнулась мне.
- Ты любишь меня? - спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
- А ты меня?
- Нет. Вот счастье, правда?
- Большое счастье.
- Тогда с нами ничего не может случиться, не так ли?
Решительно ничего, - ответила она и взяла мою руку.
- Так кто же ты?
- Не половинка и не целое. Так…фрагмент…
- А это самое лучшее. Таких женщин любят вечно. Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а «фрагменты» - никогда.
Свет сцены таинственно озарял лицо Пат. Она полностью отдалась звукам, и я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне, просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я ненавидел это телячье тяготение друг к другу, когда вокруг властно утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-блаженные прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой.
- Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит посторонних.
- Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно, пат?
- Да, дорогой.
- Ничего особенного, правда?
- Совсем ничего, - убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и рассмеялась. - Совсем ничего, абсолютно ничего. Мусор это - вот что!
- Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть!
- Надеюсь, он не развалится по дороге, - сказал я.
- Не развалится, - ответила Пат.
- Откуда ты знаешь?
- Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби.
Уже не раз я замечал, как буйная жизнерадостность мгновенно и резко сменялась в ней глубокой усталостью. У нее не было никакого запаса сил, хотя с виду она не казалась слабой. Она всегда расточительно расходовала свои силы и казалась неисчерпаемой в своей свежей юности. Но внезапно наставал момент, когда лицо ее бледнело, а глаза глубоко западали. Тогда все кончалось. Она утомлялась не постепенно, а сразу, в одну секунду.
Нет, она не может умереть. Прохладное утро, ветер, и столько светлой, вспененной морем жизни во мне, - нет, Пат не может умереть…Разве если только я потеряю мужество. Рядом был Кестер, мой товарищ; был я - верный товарищ Пат. Сначала должны умереть мы. А пока мы живы, мы ее вытянем. Так было всегда. пока жив Кестер, я не умру. А пока мы живы, не умрет Пат.
Что медленно - то прочно. А что прочно - хорошо.
Я любил смотреть, как Пат одевается. Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом, задумчиво гляделась в него, полностью растворяясь в себе, уходя в подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола.
- Ах, Робби, - проговорила она медленно и глухо. - Не могу тебе изменить. Я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, какая здесь жизнь. Сверкающая, прекрасная тюрьма. Стараюсь отвлечься, как могу, вот и все. Вспоминая твою комнату, я просто не знаю, что делать. тогда я иду на вокзал и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу в вагоны или делаю вид, будто встречаю кого-то. Так мне кажется, что я ближе к тебе.
Я кивнул, и Кестер исчез в снежной метели. Хлопья таяли на моем лице. Вдруг мне стало невыносимо больно оттого, что Готтфрид укрыт, словно он уже не наш. Я стянул пальто с его головы. Теперь снег падал и на его лицо, на глаза и губы, но не таял. Я достал платок, смахнул снег и снова укрыл голову Ленца краем пальто.
- Я не умею утешаться мечтами, когда я одна. Я тогда просто одна, и все тут. Одиночество легче, когда не любишь.
Она все еще улыбалась, но я видел, что это была вымученная улыбка.
- Пат, - сказал я. - Дружище!
- Давно я этого не слышала, - проговорила она, и ее глаза наполнились слезами.
Она взглянула на меня, и неожиданно лицо ее словно раскололось от боли. И тут я понял, что она все знает. Знает, что уже никогда не окажется за этим беспощадным хребтом на горизонте. Она это знала и хотела скрыть от нас, так же как мы хотели скрыть это от нее. Но на какое-то мгновение выдержка изменила ей, и из ее глаз хлынула вся боль мира, все его страдания.
Пат ворочалась во сне, и одеяло, шурша, медленно соскользнуло на пол. О, эта бронзово поблескивающая кожа! А эти узкие колени - какое чудо! А нежная тайна груди! Ее волосы на моем плече, и губами я чувствую, как бьется пульс в ее руке! Да неужто ты умрешь, подумал я. Не можешь ты умереть! Ты - само счастье…
- И целоваться нам тоже больше нельзя. И вообще не надо сидеть у меня так долго. Не желаю, что ты заболел.
- А я вот буду тебя целовать, и черт с ним со всем! - возразил я.
- Нет, так нельзя! И точно так же тебе нельзя спать в моей постели.
- Пожалуйста, тогда спи со мной в моей.
Словно обороняясь от меня, Пат сжала губы.
- Оставь все это, Робби. Тебе еще жить и жить. я хочу, чтобы ты остался здоровым, имел жену и детей.
Мы помолчали.
- Я бы, конечно, тоже хотела иметь от тебя ребенка, Робби, - сказала она после паузы и потерлась щекой о мое плечо. - Раньше никогда и мысли такой не было. Иногда ребенок глядел бы на тебя, и ты бы меня вспоминал. В такие минуты я как бы снова была бы у тебя.
И знаешь, чего мне уже никак не понять? Того, что можно любить друг друга, как мы с тобой, и все-таки один умирает.
Особенно она страшилась последнего часа между ночью и утром. Почему-то ей казалось, что под конец ночи тайный ток жизненных сил замедляется, почти совсем угасает. В этот час, которого она больше всего, ей не хотелось быть одной.
Лучше умереть, когда еще хочешь жить, чем умереть, когда и впрямь хочешь смерти.
Там дул теплый ветерок, и люди сидели под открытым небом, и перед ними стояли бокалы с венгерским вином, и кельнеры в белых кителях сновали туда и сюда, и цыгане играли, а потом, вконец устав, все пошли сквозь зеленый весенний рассвет домой… А передо мною лежала улыбающаяся Пат, которой, я знал, уже никогда не выйти из этой комнаты, никогда не встать с этой постели.
- Они тикают…Слишком громко… - прошептала она.
-Что? часы?
Она кивнула.
- Прямо гремят.
Я снял часы с запястья.
Пат со страхом посмотрела на секундную стрелку.
- Убери их…
С маху я швырнул часы об стенку.
- Вот так, теперь они уже не тикают. Теперь время остановилось. Мы разорвали его на самой середине. Остались только мы с тобой, только мы вдвоем, ты и я - и никого больше.
Свет. Непереносимо яркий свет. И люди. И врач. Я медленно разжал пальцы. Ее рука упала. И кровь. И ее лицо, искаженное удушьем. Полные муки, остекленевшие глаза. Шелковистые каштановые волосы.
- Пат, - сказал я. - Пат.
И впервые она мне не ответила.
Ремарк «Три товарища»