март-4. Для себя - Горбачев.
Горбачев дал почувствовать вкус свободы
Но ему не хватило времени на реформы
Обычно, когда, так скажем, близкие нам по духу авторы пишут на тему «Горбачев и интеллигенция», то преимущественно получаются слюни восторга и апофеоз любви. Во времена Горбачева я, как и многие другие, этот апофеоз разделяла, возможно, потому, что была юна и много чего не понимала. Я просто любила Горбачева, предполагая, сколько неприятных вещей мне не придется делать в жизни. Например, преподавать политэкономию, ибо училась я на преподавание именно ее, будь она неладна. И главное, я видела, насколько тогда мой папа был счастлив. Ему был всего пятьдесят один год, и все, что он только мечтал осуществить, начало осуществляться. И эта эйфория первых лет правления Горбачева была заразительной.
Но шло время, и отец как экономист довольно скоро понял, что многое делается не то и не так. И таких людей становилось все больше. Здесь уместно вспомнить цитату из замечательных дневников Юрия Олеши: «Я русский интеллигент. В России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность - интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т.п. Моя мечта - перестать быть интеллигентом». Вот для таких интеллигентов, для которых их чувства и переживания были важнее всего на свете, Горбачев сделал лучшее, что можно было им предложить. Он предложил свободу. Людям, жившим в Советском Союзе, где ее видели лишь в мечтах, этого было достаточно, чтобы полюбить Горбачева. Гласность, которая проникла в поры страны, создала обстановку, в которой ненавистный многим Советский Союз не мог существовать, она стала важнейшим условием его разрушения. Но сам Горбачев, когда инициировал перестройку и гласность, не заглядывал так далеко.
Он хотел социализма с человеческим лицом, чтобы все оставалось, как было, только лучше. А что это значит, какой должна стать страна, каким будет ее человеческое лицо? На это ответов не было.
У Михаила Сергеевича не было внятной картины будущего, он не создал плана, по которому пойдет строительство новой страны. Я честно пыталась найти хоть какой-нибудь проект в его многочисленных выступлениях, докладах, статьях того времени, но это было невозможно - его просто не было ни у кого. Я в начале 2000-х говорила об этом с Александром Николаевичем Яковлевым, идеологом перестройки, но и от него не услышала ничего напоминавшего дорожную карту, как сказали бы сейчас. Что будет дальше, когда мы сделаем то-то и то-то? Какие задачи перед нами стоят сейчас, чтобы потом было так-то и так-то? Горбачев, наверное, рассчитывал, что к проектированию подключится номенклатура, с которой он привык иметь дело в прошлой жизни. Но номенклатура в своем большинстве не поддержала практически ничего из его начинаний. Миллионные тиражи книг ранее запрещенных писателей ей были ни к чему, гласности она боялась, вывод войск из Восточной Европы, на котором мы ничего не заработали, считала ударом в спину, восторгов по поводу конца афганской войны тоже не было, цены на нефть, на которой держалась видимость благополучия, упали в четыре раза. После первого шока от перемен чиновники стали копить силы сопротивления всем горбачевским новшествам. По-настоящему их одобрила лишь столичная интеллигенция, поверив в то, что после гуманитарных преобразований начнутся настоящие реформы.
Но реформ не было, было много слов вместо дел, и это стало раздражать людей, которые уже видели себя в центре мира, бурно приветствовавшего перемены в нашей стране. Но съездив на конференции, семинары, фестивали, творческие люди возвращались в страну, где их ждали пустые прилавки, разгул бандитизма и смена идеалов. И их по-детски восторженная любовь к Горбачеву не выдержала этих испытаний, она довольно быстро сменилась разочарованием. А когда случились Тбилиси и Вильнюс, то многих охватило настоящее уныние - саперными лопатками были заколоты многие надежды на цивилизованные отношения с соседями. Что уж говорить о тех самых врачах, учителях, инженерах, у которых не осталось времени читать «Новый мир», «Дружбу народов», «Знамя», главными подписчиками которых они были десятилетиями, - им надо было искать новые способы зарабатывать деньги, потому что от прежних рабочих мест ничего не осталось - перестройка разрушила привычную жизнь. А таких было намного больше, чем творцов. И в этом был главный проигрыш новой власти - с учителями, инженерами, врачами, рабочими никто не разговаривал, им никто не объяснял, во имя какого светлого будущего они страдают сегодня.
Разговоры про будущее вел один Андрей Дмитриевич Сахаров, но мало кто понимал, что такое конвергенция и чем хороша конфедерация.
Слово «свобода» буквально окутало головы дурманом, стало наркотиком. Если страны Балтии хотят больше свободы, то надо им ее дать, а что будет с русскими, там живущими, никто не просчитывал. Быстрее, быстрее дадим республикам независимость, призывала Галина Старовойтова.
Как говорил потом Ельцин, берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить. А что будут делать с этим суверенитетом те, кто работал, скажем, на оборонных предприятиях, занимавших в Советском Союзе 70% производства, никто не думал. Страна производила много оружия, но мало хлеба. 40 миллионов тонн зерна в год закупали за границей, то есть Горбачев сразу был вынужден пойти, не скажу побираться, это плохое слово, но разменивать наши совковые достижения на валюту. Выхода не было, пустые полки в магазинах накапливали страшное раздражение, оно охватило даже ту интеллигенцию, которая не хлебом единым.
Горбачев боялся экономических реформ, понимая их важность. Но слово «рынок» вообще не звучало, отпустить цены экономисты госплановского типа боялись и думать. О либерализации цен заговорили Явлинский и Гайдар, но время было упущено, денег для того, чтобы закупать ту же пшеницу, внутри страны было взять неоткуда.
И вот то, что я понимаю сейчас и не понимала тогда, охваченная общим наивным восторгом: человек, который не просчитывал последствий и не знал, как отвечать на те вызовы, которых становилось все больше, не был по-настоящему готов к руководству страной. Это не его вина.
Его вынесла на вершину власти история, а аппаратные бои, без которых было не обойтись, чтобы расчистить к ней путь, отняли много внимания. Наверное, будь у него больше времени, он бы сумел стать настоящим реформатором, к чему стремился всей душой. Но он был слишком приличным человеком, чтобы удержаться у власти надолго. Однако он успел сделать главное - дал стране почувствовать вкус свободы.
Потеряв ее, мы понимаем, что это - его бесценный дар нам.
И. Ясина
Но ему не хватило времени на реформы
Обычно, когда, так скажем, близкие нам по духу авторы пишут на тему «Горбачев и интеллигенция», то преимущественно получаются слюни восторга и апофеоз любви. Во времена Горбачева я, как и многие другие, этот апофеоз разделяла, возможно, потому, что была юна и много чего не понимала. Я просто любила Горбачева, предполагая, сколько неприятных вещей мне не придется делать в жизни. Например, преподавать политэкономию, ибо училась я на преподавание именно ее, будь она неладна. И главное, я видела, насколько тогда мой папа был счастлив. Ему был всего пятьдесят один год, и все, что он только мечтал осуществить, начало осуществляться. И эта эйфория первых лет правления Горбачева была заразительной.
Но шло время, и отец как экономист довольно скоро понял, что многое делается не то и не так. И таких людей становилось все больше. Здесь уместно вспомнить цитату из замечательных дневников Юрия Олеши: «Я русский интеллигент. В России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность - интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т.п. Моя мечта - перестать быть интеллигентом». Вот для таких интеллигентов, для которых их чувства и переживания были важнее всего на свете, Горбачев сделал лучшее, что можно было им предложить. Он предложил свободу. Людям, жившим в Советском Союзе, где ее видели лишь в мечтах, этого было достаточно, чтобы полюбить Горбачева. Гласность, которая проникла в поры страны, создала обстановку, в которой ненавистный многим Советский Союз не мог существовать, она стала важнейшим условием его разрушения. Но сам Горбачев, когда инициировал перестройку и гласность, не заглядывал так далеко.
Он хотел социализма с человеческим лицом, чтобы все оставалось, как было, только лучше. А что это значит, какой должна стать страна, каким будет ее человеческое лицо? На это ответов не было.
У Михаила Сергеевича не было внятной картины будущего, он не создал плана, по которому пойдет строительство новой страны. Я честно пыталась найти хоть какой-нибудь проект в его многочисленных выступлениях, докладах, статьях того времени, но это было невозможно - его просто не было ни у кого. Я в начале 2000-х говорила об этом с Александром Николаевичем Яковлевым, идеологом перестройки, но и от него не услышала ничего напоминавшего дорожную карту, как сказали бы сейчас. Что будет дальше, когда мы сделаем то-то и то-то? Какие задачи перед нами стоят сейчас, чтобы потом было так-то и так-то? Горбачев, наверное, рассчитывал, что к проектированию подключится номенклатура, с которой он привык иметь дело в прошлой жизни. Но номенклатура в своем большинстве не поддержала практически ничего из его начинаний. Миллионные тиражи книг ранее запрещенных писателей ей были ни к чему, гласности она боялась, вывод войск из Восточной Европы, на котором мы ничего не заработали, считала ударом в спину, восторгов по поводу конца афганской войны тоже не было, цены на нефть, на которой держалась видимость благополучия, упали в четыре раза. После первого шока от перемен чиновники стали копить силы сопротивления всем горбачевским новшествам. По-настоящему их одобрила лишь столичная интеллигенция, поверив в то, что после гуманитарных преобразований начнутся настоящие реформы.
Но реформ не было, было много слов вместо дел, и это стало раздражать людей, которые уже видели себя в центре мира, бурно приветствовавшего перемены в нашей стране. Но съездив на конференции, семинары, фестивали, творческие люди возвращались в страну, где их ждали пустые прилавки, разгул бандитизма и смена идеалов. И их по-детски восторженная любовь к Горбачеву не выдержала этих испытаний, она довольно быстро сменилась разочарованием. А когда случились Тбилиси и Вильнюс, то многих охватило настоящее уныние - саперными лопатками были заколоты многие надежды на цивилизованные отношения с соседями. Что уж говорить о тех самых врачах, учителях, инженерах, у которых не осталось времени читать «Новый мир», «Дружбу народов», «Знамя», главными подписчиками которых они были десятилетиями, - им надо было искать новые способы зарабатывать деньги, потому что от прежних рабочих мест ничего не осталось - перестройка разрушила привычную жизнь. А таких было намного больше, чем творцов. И в этом был главный проигрыш новой власти - с учителями, инженерами, врачами, рабочими никто не разговаривал, им никто не объяснял, во имя какого светлого будущего они страдают сегодня.
Разговоры про будущее вел один Андрей Дмитриевич Сахаров, но мало кто понимал, что такое конвергенция и чем хороша конфедерация.
Слово «свобода» буквально окутало головы дурманом, стало наркотиком. Если страны Балтии хотят больше свободы, то надо им ее дать, а что будет с русскими, там живущими, никто не просчитывал. Быстрее, быстрее дадим республикам независимость, призывала Галина Старовойтова.
Как говорил потом Ельцин, берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить. А что будут делать с этим суверенитетом те, кто работал, скажем, на оборонных предприятиях, занимавших в Советском Союзе 70% производства, никто не думал. Страна производила много оружия, но мало хлеба. 40 миллионов тонн зерна в год закупали за границей, то есть Горбачев сразу был вынужден пойти, не скажу побираться, это плохое слово, но разменивать наши совковые достижения на валюту. Выхода не было, пустые полки в магазинах накапливали страшное раздражение, оно охватило даже ту интеллигенцию, которая не хлебом единым.
Горбачев боялся экономических реформ, понимая их важность. Но слово «рынок» вообще не звучало, отпустить цены экономисты госплановского типа боялись и думать. О либерализации цен заговорили Явлинский и Гайдар, но время было упущено, денег для того, чтобы закупать ту же пшеницу, внутри страны было взять неоткуда.
И вот то, что я понимаю сейчас и не понимала тогда, охваченная общим наивным восторгом: человек, который не просчитывал последствий и не знал, как отвечать на те вызовы, которых становилось все больше, не был по-настоящему готов к руководству страной. Это не его вина.
Его вынесла на вершину власти история, а аппаратные бои, без которых было не обойтись, чтобы расчистить к ней путь, отняли много внимания. Наверное, будь у него больше времени, он бы сумел стать настоящим реформатором, к чему стремился всей душой. Но он был слишком приличным человеком, чтобы удержаться у власти надолго. Однако он успел сделать главное - дал стране почувствовать вкус свободы.
Потеряв ее, мы понимаем, что это - его бесценный дар нам.
И. Ясина