О. Ивинская "В плену времени" - ч.2
Уже после смерти Бориса Леонидовича писатель Александр Раскин рассказал, что ограбили одну из Переделкинских дач по соседству с Пастернаками и обеспокоенные домашние потребовали, чтобы Б.Л . предпринял какие-то защитные меры.
Он взял конверт и крупно написал: «Ворам». В конверт положил деньги и записку: "Уважаемые воры! В этот конверт я положил 600 рублей. Это все, что у меня сейчас есть. Не трудитесь искать деньги. В доме ничего больше нет. Берите и уходите. Так и вам, и нам будет спокойнее. Деньги можете не пересчитывать. Борис Пастернак"
О дальнейших событиях - словами А. Раскина: «Конверт был положен на подзеркальник в передней. Шли дни. Воры не приходили. И потихоньку жена Бориса Леонидовича стала брать деньги на хозяйство из этого конверта. Так сказать, заимообразно. Возьмет и положит обратно. Возьмет и положит. Возьмет и... Но тут Борис Леонидович вздумал проверить конверт и обнаружил недостачу. Он вышел из себя.
- Как, - кричал он, - вы берете деньги моих воров!? Вы грабите моих воров? А что если они сегодня придут? В каком я буду положении перед ними? Что я скажу моим ворам? Что их обокрали?
В общем, перепуганная семья быстро собрала недостающую сумму и шестьсот рублей (старыми деньгами) еще долго пролежали в конверте, так и не дождавшись «уважаемых воров».
*
Пастернак и Сталин как-бы - имена-антиподы.
В конце сороковых годов подвергался преследованиям тогда еще молодой поэт Наум Мандель (Коржавин), которому принадлежали строки:
И там в Кремле, в пучине мрака
Хотел понять двадцатый век,
Суровый, жесткий человек,
Не понимавший Пастернака...
*
Я никогда не видела Мандельштама. Но когда вспоминаю рассказы о нем Б.Л., мне кажется очень близким портрет, нарисованный Юрием Олешей: - мужская фигура «неестественно расширившаяся от шубы явно не по росту, да еще и не в зимний день. На пути меж массивом шубы и высоким пиком меховой же шапки светлел крохотный камушек лица... Мандельштам был брит, беззуб, старообразен, но царственной наружности. Голова у него была всегда запрокинута; руки всегда завершали или начинали какой-то непрактический, не житейского порядка жест!».
Мандельштам из всех поэтов очевидно первый разгадал ужас, таящийся в личности героя, которому доступен «Поступок ростом с шар земной», и написал о нем короткое стихотворение - страшный реалистический портрет деспота, и услуги ему полулюдей. Это стихотворение Мандельштам хотел прочитать человеку, которого в поэзии считал себе равным.
В один из вечеров конца апреля 1934 года Б.Л. встретил на Тверском бульваре Осипа Эмильевича, и тот прочитал свое стихотворение:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей
Он играет услугами полулюдей:
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы кует за указом указ
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина,
И широкая грудь осетина.
- Я этого не слыхал, вы этого мне не читали, - сказал Б.Л. тогда на бульваре, - потому что знаете, сейчас начались странные, страшные явления, людей начали хватать; я боюсь, что стены имеют уши, может быть, скамейки бульварные тоже имеют возможность слушать и разговаривать, так что будем считать, что я ничего не слыхал.
Говоря о стимуле написания этого стихотворения, О.Э., сказал, что более всего эму ненавистен фашизм во всех его проявлениях.
Каждое слово в этих стихах - реалистическое наблюдение, точная деталь. Вдова Мандельштама Надежда Яковлевна рассказала откуда взялись некоторые из этих деталей. Демьян Бедный как-то записал в своем дневнике, что не любит давать книги Сталину, так как тот оставляет на листах отпечатки жирных пальцев. Секретарь Бедного, разумеется, донес на него, и Демьян впал в немилость. О.Э., узнав об этом, получил строчку для крамольного стихотворения. А тонкую шею О.Э. приметил у Молотова: «Как у кота», - сказал О.Э. жене.
*
Что можно инкриминировать Пастернаку, особенно если учесть, что Сталин сразу сообщил о пересмотре дела и о своей милости? В нынешних версиях говорится, будто Сталин требовал, чтобы Пастернак поручился за О.М., а он отказался от поручительства. Ничего подобного не было, ни о каком поручительстве речь даже не заходила.
О.М., выслушав подробный отчет, остался вполне доволен Пастернаком, особенно его фразой о писательских организациях, которые «этим не занимаются с 27 года». - Дал точную справку, - смеялся он. Он был недоволен самим фактом разговора: - Зачем запутывать Пастернака? Я сам должен выпутываться, он здесь ни при чем. И еще: - он совершенно прав, что дело не в мастерстве; почему Сталин так боится мастерства, это у него вроде суеверия; думает, что мы можем нашаманить.
- И наконец: - А стишки верно произвели впечатление, если он так раструбил про пересмотр.
*
Н.Я. вспоминает: «Единственным человеком, посетившим меня, был Пастернак. Он прибежал ко мне, узнав о смерти О.М. Кроме него никто не решился зайти...».
*
«В начале тридцатых годов было такое движение среди писателей - стали ездить по колхозам собирать материалы для книг о новой деревне. Я хотел быть со всеми и тоже отправился в такую поездку с мыслью написать книгу. То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год я не мог спать».
*
И вот эта война завершилась беспримерной победой. Наступил долгожданный мир, как ожидалось, не только на фронтах, но и в тылу. Думалось, что с преступлениями ежовщины война покончила так же, как и с преступлениями фашизма. Хотелось, чтобы мир принес милосердие миллионам наших сограждан, возвращавшимся из вражеского плена... Многое ожидалось от великой победы...
Но в лагеря потянулись новые эшелоны заключенных. Здесь были не только бандеровцы и власовцы, но (гораздо больше) - советские солдаты и офицеры, чьи эшелоны нередко шли из фашистского плена прямиком в родные концлагеря; умилившиеся «прощением» родины репатрианты из многих стран Востока и Запада; тысячи «космополитов безродных» (то бишь попросту говоря - евреев из антифашистского комитета и других организаций); тысячи партийных работников по «ленинградскому делу» и им подобным... А переселение целых народов в Сибирь; моральное распятие Анны Ахматовой и Михаила Зощенко; преследования Шостаковича и других композиторов; средневеково-мрачное антисемитское дело «врачей - убийц»; и теперь уже полное обожествление личности вождя - «величайшего полководца всех времен и народов» и одновременно - «корифея всех наук».
Не сразу и не все поняли, что сталинско-бериевскими усилиями великая победа в войне начала оборачиваться внутренним поражением. Много лет спустя известный советский поэт сказал об этом невиляюще четко:
«И несмотря на лавры в битвах,
В своей стране ведя разбой,
Собою были мы разбиты,
Как Рим разгромлен был собой»
*
- Я никогда ничего не читаю. Слишком время дорого, чтобы читать то, что сейчас пишут. А тут решился - он сам мне так понравился!
- Ну и как?
- Представь себе - заурядно: не может быть, чтобы не мог иначе. Но у нас ведь если печатают, то писать не дают. А уж коли пишешь, то не печатают....
Оставалось одно - переводы для хлеба и свободное творчество - в стол.
«Потребность в заработке, которая, Бог даст, долго еще у меня будет, оправдывает в моих глазах мое существование, а средством заработка останется для меня литературный перевод». (Из письма от 19-2-50 Ариадне Эфрон).
*
Потом уже я уяснила на своей шкуре основной принцип деятельности МГБ тех лет: «был бы человек, дело найдется». Вернее, умом я знала его давно - ведь в нашем доме жило много военных (в том числе и Гамарник); ночные аресты безвинных людей превратились в страшную повседневность. Но как метко Б.Л. подметил: «Существует закон, по которому с нами никогда не может быть того, что сплошь и рядом должно приключиться с другими». На этот раз грянул мой черед, и привыкнуть к этой мысли было трудно.
*
И как ни странно, вдруг прониклась полным спокойствием. Почему-то, как будто Бог мне внушил, я поняла, что всё это - страшная инсценировка, что Бори здесь не может быть.
Позже выяснилось, что едва ли не в этот самый день Борис Леонидович писал строки из «Свидания»:
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Но в этот день на свете мы еще были: он - в Переделкине, я - в морге Лубянки.
Он взял конверт и крупно написал: «Ворам». В конверт положил деньги и записку: "Уважаемые воры! В этот конверт я положил 600 рублей. Это все, что у меня сейчас есть. Не трудитесь искать деньги. В доме ничего больше нет. Берите и уходите. Так и вам, и нам будет спокойнее. Деньги можете не пересчитывать. Борис Пастернак"
О дальнейших событиях - словами А. Раскина: «Конверт был положен на подзеркальник в передней. Шли дни. Воры не приходили. И потихоньку жена Бориса Леонидовича стала брать деньги на хозяйство из этого конверта. Так сказать, заимообразно. Возьмет и положит обратно. Возьмет и положит. Возьмет и... Но тут Борис Леонидович вздумал проверить конверт и обнаружил недостачу. Он вышел из себя.
- Как, - кричал он, - вы берете деньги моих воров!? Вы грабите моих воров? А что если они сегодня придут? В каком я буду положении перед ними? Что я скажу моим ворам? Что их обокрали?
В общем, перепуганная семья быстро собрала недостающую сумму и шестьсот рублей (старыми деньгами) еще долго пролежали в конверте, так и не дождавшись «уважаемых воров».
*
Пастернак и Сталин как-бы - имена-антиподы.
В конце сороковых годов подвергался преследованиям тогда еще молодой поэт Наум Мандель (Коржавин), которому принадлежали строки:
И там в Кремле, в пучине мрака
Хотел понять двадцатый век,
Суровый, жесткий человек,
Не понимавший Пастернака...
*
Я никогда не видела Мандельштама. Но когда вспоминаю рассказы о нем Б.Л., мне кажется очень близким портрет, нарисованный Юрием Олешей: - мужская фигура «неестественно расширившаяся от шубы явно не по росту, да еще и не в зимний день. На пути меж массивом шубы и высоким пиком меховой же шапки светлел крохотный камушек лица... Мандельштам был брит, беззуб, старообразен, но царственной наружности. Голова у него была всегда запрокинута; руки всегда завершали или начинали какой-то непрактический, не житейского порядка жест!».
Мандельштам из всех поэтов очевидно первый разгадал ужас, таящийся в личности героя, которому доступен «Поступок ростом с шар земной», и написал о нем короткое стихотворение - страшный реалистический портрет деспота, и услуги ему полулюдей. Это стихотворение Мандельштам хотел прочитать человеку, которого в поэзии считал себе равным.
В один из вечеров конца апреля 1934 года Б.Л. встретил на Тверском бульваре Осипа Эмильевича, и тот прочитал свое стихотворение:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей
Он играет услугами полулюдей:
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы кует за указом указ
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то малина,
И широкая грудь осетина.
- Я этого не слыхал, вы этого мне не читали, - сказал Б.Л. тогда на бульваре, - потому что знаете, сейчас начались странные, страшные явления, людей начали хватать; я боюсь, что стены имеют уши, может быть, скамейки бульварные тоже имеют возможность слушать и разговаривать, так что будем считать, что я ничего не слыхал.
Говоря о стимуле написания этого стихотворения, О.Э., сказал, что более всего эму ненавистен фашизм во всех его проявлениях.
Каждое слово в этих стихах - реалистическое наблюдение, точная деталь. Вдова Мандельштама Надежда Яковлевна рассказала откуда взялись некоторые из этих деталей. Демьян Бедный как-то записал в своем дневнике, что не любит давать книги Сталину, так как тот оставляет на листах отпечатки жирных пальцев. Секретарь Бедного, разумеется, донес на него, и Демьян впал в немилость. О.Э., узнав об этом, получил строчку для крамольного стихотворения. А тонкую шею О.Э. приметил у Молотова: «Как у кота», - сказал О.Э. жене.
*
Что можно инкриминировать Пастернаку, особенно если учесть, что Сталин сразу сообщил о пересмотре дела и о своей милости? В нынешних версиях говорится, будто Сталин требовал, чтобы Пастернак поручился за О.М., а он отказался от поручительства. Ничего подобного не было, ни о каком поручительстве речь даже не заходила.
О.М., выслушав подробный отчет, остался вполне доволен Пастернаком, особенно его фразой о писательских организациях, которые «этим не занимаются с 27 года». - Дал точную справку, - смеялся он. Он был недоволен самим фактом разговора: - Зачем запутывать Пастернака? Я сам должен выпутываться, он здесь ни при чем. И еще: - он совершенно прав, что дело не в мастерстве; почему Сталин так боится мастерства, это у него вроде суеверия; думает, что мы можем нашаманить.
- И наконец: - А стишки верно произвели впечатление, если он так раструбил про пересмотр.
*
Н.Я. вспоминает: «Единственным человеком, посетившим меня, был Пастернак. Он прибежал ко мне, узнав о смерти О.М. Кроме него никто не решился зайти...».
*
«В начале тридцатых годов было такое движение среди писателей - стали ездить по колхозам собирать материалы для книг о новой деревне. Я хотел быть со всеми и тоже отправился в такую поездку с мыслью написать книгу. То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год я не мог спать».
*
И вот эта война завершилась беспримерной победой. Наступил долгожданный мир, как ожидалось, не только на фронтах, но и в тылу. Думалось, что с преступлениями ежовщины война покончила так же, как и с преступлениями фашизма. Хотелось, чтобы мир принес милосердие миллионам наших сограждан, возвращавшимся из вражеского плена... Многое ожидалось от великой победы...
Но в лагеря потянулись новые эшелоны заключенных. Здесь были не только бандеровцы и власовцы, но (гораздо больше) - советские солдаты и офицеры, чьи эшелоны нередко шли из фашистского плена прямиком в родные концлагеря; умилившиеся «прощением» родины репатрианты из многих стран Востока и Запада; тысячи «космополитов безродных» (то бишь попросту говоря - евреев из антифашистского комитета и других организаций); тысячи партийных работников по «ленинградскому делу» и им подобным... А переселение целых народов в Сибирь; моральное распятие Анны Ахматовой и Михаила Зощенко; преследования Шостаковича и других композиторов; средневеково-мрачное антисемитское дело «врачей - убийц»; и теперь уже полное обожествление личности вождя - «величайшего полководца всех времен и народов» и одновременно - «корифея всех наук».
Не сразу и не все поняли, что сталинско-бериевскими усилиями великая победа в войне начала оборачиваться внутренним поражением. Много лет спустя известный советский поэт сказал об этом невиляюще четко:
«И несмотря на лавры в битвах,
В своей стране ведя разбой,
Собою были мы разбиты,
Как Рим разгромлен был собой»
*
- Я никогда ничего не читаю. Слишком время дорого, чтобы читать то, что сейчас пишут. А тут решился - он сам мне так понравился!
- Ну и как?
- Представь себе - заурядно: не может быть, чтобы не мог иначе. Но у нас ведь если печатают, то писать не дают. А уж коли пишешь, то не печатают....
Оставалось одно - переводы для хлеба и свободное творчество - в стол.
«Потребность в заработке, которая, Бог даст, долго еще у меня будет, оправдывает в моих глазах мое существование, а средством заработка останется для меня литературный перевод». (Из письма от 19-2-50 Ариадне Эфрон).
*
Потом уже я уяснила на своей шкуре основной принцип деятельности МГБ тех лет: «был бы человек, дело найдется». Вернее, умом я знала его давно - ведь в нашем доме жило много военных (в том числе и Гамарник); ночные аресты безвинных людей превратились в страшную повседневность. Но как метко Б.Л. подметил: «Существует закон, по которому с нами никогда не может быть того, что сплошь и рядом должно приключиться с другими». На этот раз грянул мой черед, и привыкнуть к этой мысли было трудно.
*
И как ни странно, вдруг прониклась полным спокойствием. Почему-то, как будто Бог мне внушил, я поняла, что всё это - страшная инсценировка, что Бори здесь не может быть.
Позже выяснилось, что едва ли не в этот самый день Борис Леонидович писал строки из «Свидания»:
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Но в этот день на свете мы еще были: он - в Переделкине, я - в морге Лубянки.