О. Ивинская "В плену времени" - ч.1
Эта книга - не литературное исследование. Я пишу, чтобы уберечь память о поэте от лживых домыслов, чтобы защитить его и свои честь и достоинство. Я знаю, что любое суждение о человеке в той или иной мере и ошибочно, и верно. Есть люди, знавшие поэта иным. Если они напишут свои воспоминания - я с интересом (а быть может - и радостью) познакомлюсь с тем Пастернаком, которого они знали.
*
Жизнь шла, даря и отнимая знакомства, симпатии и привязанности. Сюда принес, написанную полупечатными детскими буквами, тетрадку стихов молодой, тонколицый и белокурый мальчик - Женя Евтушенко. Здесь появилась розовая и кареглазая красавица, Белла Ахмадуллина. Она дышала какой-то удивительной свежестью, и всем другим цветам предпочитала цвет сомон. У моего стола присаживалась Вероника Тушнова. От нее заманчиво пахло хорошими духами, и как ожившая Галатея она опускала скульптурные веки. С ней я была знакома домами, ее первый муж - психиатр Рогинский спасал от менингита моего двухлетнего сына. До сих пор у меня сохранился портрет ее с нежной надписью: «Милой, доброй, понимающей, замечательной, с любовью Вероника». С ней мы делились и сердечными секретами.
Влетал шумный и порывистый Антокольский, входил прилизанный на косой пробор Заболоцкий, так не похожий на поэта, начинающего с безумных знаков зодиака; он посмирнел после своих лагерей. Сюда вошел после газетной шумихи в кремовом плаще, желто-бледный, изящный и мальчишески стройный с темными подглазинами Зощенко. Симонов, помню, принял его с распростертыми объятиями, сделал мне замечание, что мы сразу не доложили об его приходе. Как мы восхищались смелостью нового главного редактора! Оказалось, впрочем, что эта «смелость» была санкционирована свыше.
*
Появлялся мой прежний однокурсник, Саша Письменный, будущий Наташин муж, Илья Френкель, мой старый приятель Саша Шпирт, наш с Наташей в то время лирический общий герой Николай Асанов, подчеркнуто изысканно одетый, и ставил гвоздики на моем столе.
Заходил Алеша Недогонов, скромный, симпатичный, в тапочках, и мы с ним частенько распивали кагор, принесенный им из соседней аптеки. Являлся жестколицый Луконин, доброжелательный, благодушный Ошанин присаживался надолго, читал стихи. Он тогда очень надеялся на мой литературный авторитет, - и наш журнал, поднявший уже его поэму о друге Борисе - охотно принимал его новые стихи. Являлся Межиров, с невинными камышевыми глазами болотной русалки, в грубых солдатских сапогах, в шинели. Читал прекрасные военные стихи вначале заикаясь, а потом прыгал в них как в воду, и плыл уже плавно, без всяких помех. Всех их не перечесть знаменитостей и незнаменитостей, освещающих наш вестибюль. Из прежней компании Щербины нам оставался Борис Соловьев, и особенно милый нам Ян Сашин с женскими красивыми глазами. Его друг, до скучноты порядочный Раскин, чувствовал к Наташе явное сердечное расположение.
Осип Черный, Антоновская, Михалков, Сергей Васильев, наконец Дмитрий Седых, тоже возлагающий на меня свои литературные надежды.
*
И вот он возле моего столика у окна - тот самый щедрый человек на свете, кому было дано право говорить от имени облаков, звезд и ветра, нашедший такие вечные слова о мужской страсти и женской слабости.
Что за счастье участвовать в удивительных взлетах и падениях, от звездных садов до пищевода, по которому текут эти звезды, проглоченные соловьями всех любовных ночей!
Такое о нем уже говорили: приглашает звезды к столу, мир - на коврик возле кровати.
*
Б.Л. ненавидел семейные сцены. Видимо и за жизнь до меня вдосталь хлебнул их. Поэтому, когда я начинала какой- то более или менее серьезный разговор, он заранее настораживался. На мои справедливые упреки начинал гудеть.
- Нет, нет, Олюша! Это уже не мы с тобой! Это уже из плохого романа! Это уже не ты!
*
Я тоже часто бывала не на высоте и испортила много хороших минут. Накручивания близких не проходили для меня бесследно, и нет-нет да предъявляла я Боре какие-то свои на него бабьи права. Больно и стыдно вспоминать глупые эти сцены. Вот что Боря писал мне, всласть находившись по улицам, и то ссорясь со мною в чужих парадных, то мирясь:
... Я опять готовлю отговорки,
И опять все безразлично мне.
И соседка, обогнув задворки, оставляет нас наедине.
* * *
Не плачь, не морщь опухших губ,
Не собирай их в складки.
Разбередишь присохший струп
Весенней лихорадки.
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Друг к другу вновь,
того гляди,
Нас бросит ненароком.
Но как ни сковывает ночь
Меня кольцом тоскливым,
Сильней на свете тяга прочь
И манит страсть к разрывам.
*
«Нет, нет, все кончено, Олюша, - твердил Б.Л. при одной из попыток разрыва, - конечно, я люблю тебя, но я должен уйти, потому что я не в силах вынести всех этих ужасов разрыва с семьей - (З.Н. тоже в это время, узнав обо мне, начала устраивать ему сцены) - Если ты не хочешь примириться с тем, что мы должны жить в каком-то высшем мире и ждать неведомой силы, могущей нас соединить, то лучше нам расстаться. Соединяться на обломках чьего-то крушения сейчас уже нельзя».
*
- Олюшенька, пуская будет так всю жизнь - мы летим друг к другу, и нет ничего более необходимого, чем встретиться нам с тобой...! и не нужно нам больше ничего - и не надо ничего предсказывать, усложнять, кого-то обижать... Разве ты хотела бы быть на месте этой женщины? Мы годами уже не слышим друг друга... И конечно, ее можно только пожалеть - она всю жизнь была глухою - голубь напрасно постучался к ней в окно... И теперь она злобится на то, что ко мне пришло настоящее - но так поздно!...
В эти минуты все наши ссоры уходили в небытие.
*
В романе «Доктор Живаго», он говорил устами своего героя: «Я не люблю правых, не падавших, не оступившихся. Красота жизни не открывалась им».
*
Жизнь шла, даря и отнимая знакомства, симпатии и привязанности. Сюда принес, написанную полупечатными детскими буквами, тетрадку стихов молодой, тонколицый и белокурый мальчик - Женя Евтушенко. Здесь появилась розовая и кареглазая красавица, Белла Ахмадуллина. Она дышала какой-то удивительной свежестью, и всем другим цветам предпочитала цвет сомон. У моего стола присаживалась Вероника Тушнова. От нее заманчиво пахло хорошими духами, и как ожившая Галатея она опускала скульптурные веки. С ней я была знакома домами, ее первый муж - психиатр Рогинский спасал от менингита моего двухлетнего сына. До сих пор у меня сохранился портрет ее с нежной надписью: «Милой, доброй, понимающей, замечательной, с любовью Вероника». С ней мы делились и сердечными секретами.
Влетал шумный и порывистый Антокольский, входил прилизанный на косой пробор Заболоцкий, так не похожий на поэта, начинающего с безумных знаков зодиака; он посмирнел после своих лагерей. Сюда вошел после газетной шумихи в кремовом плаще, желто-бледный, изящный и мальчишески стройный с темными подглазинами Зощенко. Симонов, помню, принял его с распростертыми объятиями, сделал мне замечание, что мы сразу не доложили об его приходе. Как мы восхищались смелостью нового главного редактора! Оказалось, впрочем, что эта «смелость» была санкционирована свыше.
*
Появлялся мой прежний однокурсник, Саша Письменный, будущий Наташин муж, Илья Френкель, мой старый приятель Саша Шпирт, наш с Наташей в то время лирический общий герой Николай Асанов, подчеркнуто изысканно одетый, и ставил гвоздики на моем столе.
Заходил Алеша Недогонов, скромный, симпатичный, в тапочках, и мы с ним частенько распивали кагор, принесенный им из соседней аптеки. Являлся жестколицый Луконин, доброжелательный, благодушный Ошанин присаживался надолго, читал стихи. Он тогда очень надеялся на мой литературный авторитет, - и наш журнал, поднявший уже его поэму о друге Борисе - охотно принимал его новые стихи. Являлся Межиров, с невинными камышевыми глазами болотной русалки, в грубых солдатских сапогах, в шинели. Читал прекрасные военные стихи вначале заикаясь, а потом прыгал в них как в воду, и плыл уже плавно, без всяких помех. Всех их не перечесть знаменитостей и незнаменитостей, освещающих наш вестибюль. Из прежней компании Щербины нам оставался Борис Соловьев, и особенно милый нам Ян Сашин с женскими красивыми глазами. Его друг, до скучноты порядочный Раскин, чувствовал к Наташе явное сердечное расположение.
Осип Черный, Антоновская, Михалков, Сергей Васильев, наконец Дмитрий Седых, тоже возлагающий на меня свои литературные надежды.
*
И вот он возле моего столика у окна - тот самый щедрый человек на свете, кому было дано право говорить от имени облаков, звезд и ветра, нашедший такие вечные слова о мужской страсти и женской слабости.
Что за счастье участвовать в удивительных взлетах и падениях, от звездных садов до пищевода, по которому текут эти звезды, проглоченные соловьями всех любовных ночей!
Такое о нем уже говорили: приглашает звезды к столу, мир - на коврик возле кровати.
*
Б.Л. ненавидел семейные сцены. Видимо и за жизнь до меня вдосталь хлебнул их. Поэтому, когда я начинала какой- то более или менее серьезный разговор, он заранее настораживался. На мои справедливые упреки начинал гудеть.
- Нет, нет, Олюша! Это уже не мы с тобой! Это уже из плохого романа! Это уже не ты!
*
Я тоже часто бывала не на высоте и испортила много хороших минут. Накручивания близких не проходили для меня бесследно, и нет-нет да предъявляла я Боре какие-то свои на него бабьи права. Больно и стыдно вспоминать глупые эти сцены. Вот что Боря писал мне, всласть находившись по улицам, и то ссорясь со мною в чужих парадных, то мирясь:
... Я опять готовлю отговорки,
И опять все безразлично мне.
И соседка, обогнув задворки, оставляет нас наедине.
* * *
Не плачь, не морщь опухших губ,
Не собирай их в складки.
Разбередишь присохший струп
Весенней лихорадки.
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Друг к другу вновь,
того гляди,
Нас бросит ненароком.
Но как ни сковывает ночь
Меня кольцом тоскливым,
Сильней на свете тяга прочь
И манит страсть к разрывам.
*
«Нет, нет, все кончено, Олюша, - твердил Б.Л. при одной из попыток разрыва, - конечно, я люблю тебя, но я должен уйти, потому что я не в силах вынести всех этих ужасов разрыва с семьей - (З.Н. тоже в это время, узнав обо мне, начала устраивать ему сцены) - Если ты не хочешь примириться с тем, что мы должны жить в каком-то высшем мире и ждать неведомой силы, могущей нас соединить, то лучше нам расстаться. Соединяться на обломках чьего-то крушения сейчас уже нельзя».
*
- Олюшенька, пуская будет так всю жизнь - мы летим друг к другу, и нет ничего более необходимого, чем встретиться нам с тобой...! и не нужно нам больше ничего - и не надо ничего предсказывать, усложнять, кого-то обижать... Разве ты хотела бы быть на месте этой женщины? Мы годами уже не слышим друг друга... И конечно, ее можно только пожалеть - она всю жизнь была глухою - голубь напрасно постучался к ней в окно... И теперь она злобится на то, что ко мне пришло настоящее - но так поздно!...
В эти минуты все наши ссоры уходили в небытие.
*
В романе «Доктор Живаго», он говорил устами своего героя: «Я не люблю правых, не падавших, не оступившихся. Красота жизни не открывалась им».