Д.Быков "Июнь"
Я сама вижу внутри романа историю Цветаевой: Аля, Шур = Мур - а Боря тогда - не Пастернак ли? Да точно Пастернак! - думаю я. Но нет.
Википедия: «Июнь» состоит из трех частей, каждая из которых практически самостоятельна. Их объединяет только время концовки - ночь на 22 июня 1941 года. Первая часть описывает историю студента ИФЛИ Михаила Гвирцмана, отчисленного из института по ложному доносу.
Вторая часть представляет собой монолог журналиста и секретного сотрудника органов безопасности тридцатисемилетнего Бориса Гордона прообраз которого - Самуил Гуревич, гражданский муж Ариадны Эфрон. Она и другие члены семьи Марины Цветаевой также являются героями второй части романа.
Третья часть является историей литератора Игнатия Крастышевского (прототип - Сигизмунд Кржижановский), убедившегося, что он умеет программировать читателей на принятие определённых решений.
ПРОЧЕСТЬ
http://rara-rara.ru/menu-texts/bykov_obratnyj_bilet_v_iyun
_______
Миша насмотрелся на умирающих, и его презрение к смерти несколько поколебалась. Раньше он думал, что принимать в расчёт смерти вообще не стоит, что она не наше дело. Теперь он понимал, что в жизни большинства - скажем 9/10 - она вообще была единственным событием, главней рождения, ибо в рождении ничего от нас не зависит. И умирать лучше всего не с гордо поднятой головой, в этом бывает ужасный моветон, а с покорным сознанием неприятной работы, которую надо исполнить. Кичиться совершенно нечем. Достоинство не в том, чтобы гордиться и бодрячествовать, а в том, чтобы сделать всё абсолютно естественно. Как ни странно, все толстовские разговоры о правильном умирании простых людей были глупостью умного человека, подгонявшего мир под свои взгляды. Так называемые простые люди умирали хуже всего, в истерике, в озлоблении, в непрерывных капризах, ибо у них не было никаких механизмов защиты от страха. Тише всего умирала низовая интеллигенция, иногда - старики из бывших, сохранившие веру. Легче всё-таки было тем, у чьей постели кто-то сидел. Вообще же умирали довольно часто, и Миша понял, что от медицины, в сущности, толку мало - прав был Чехов: ерунда сама пройдёт, а прочее не излечимо.
**
Всякий город создан для своего тайного заветного действия, и Москва, по крайней мере та, какой она была в том декабре, казалась устроенной для ночного возвращения с репетиций одинокого медбрата, влюблённого одновременно в ангела и демона, причём демон был немного ангелическим, а ангел - демоническим, или так: ангел - немного падшим, а демон - немного взлетевшим, вот такая сложная, витиеватая цель - но ведь и сам город сложен и витиеват, изгрызен переулками, кротовьими норами, внезапными выходами из одного пространства в другое... Петербург, положим, хорош для неусыпных трудов и судорожных пиров Петра, для экзекуций и рекреаций, для корабельного строительства на плоских берегах и восстаний на обширных площадях, Москва нехороша для восстаний, они в ней обычно не удаются, а для трудов тесна и суетлива. Москва вся как бы кругами расходится после чего-то главного, камень брошен, и пошли круги - Бульварное, Садовое, Окружная железная дорога... Вся Москва расходится кругами - с пьянки, гулянки, репетиции... Москва создана для молодых людей, ещё не перешедших окончательной черты ни в чём - ни в изгойстве, ни даже в любви, переходить это последнюю черту в Москве всегда негде.
**
Мы боимся, чтобы важное не свершилось, и оно в самом деле не свершается.
**
Тем, наверху, немедленно была необходима война. Они жили войной. Они заходили на неё с разных сторон, пробовали здесь и там: Япония, Испания... Им не впервой было лечить внутренние проблемы внешним воздействием. Только война могла разрешить всё. Она списывала что угодно, объединяла нацию, запрещала задавать вопросы. Так было множество раз - всегда, когда явно не получалось. А что не получалось - видели уже все. Война выручала Николая Первого, Александра II, война должна была спасти империю. И никогда не спасала, ибо ни одной проблемы не решала, а загоняла внутрь. Кровопускание было никогда любимым методом лечения, оно и в самом деле могло спасти от апоплексии, но больше ни от чего. Война была замечательным способом маскировать пороки под добродетели. Война отмывала, переводила в разряд подвига что угодно - и глупость, и подлость, и кровожадность, на войне нужно было всё, что в мирной жизни не имеет смысла. И потому все они, ничего не умеющие, страстно мечтали о войне - истинной катастрофе для тех, кто знал и любил свое дело. Но у этих-то, у неумеющих, никакого дела не было, они делали чужое, и потому в них копилась злоба, а единственным выходом для злобы была война. На войне не надо искать виноватых - виноватые были назначены, на войне желать жить было изменой, и те, кому было чем дорожить, объявлялись предателями. Слово "предатель" вообще теперь было в большом ходу.
**
В России людей не связывает ничего, кроме разве виноватости. Американцы, которых Боря видел много, объединены тем, что за ними стояла Америка, и это делало их защищенными. Их нельзя было трогать - как послов. Даже в России, где не действовал не один закон - и даже закон всемирного тяготения действовал прихотливо - с ними лучше было не связываться. Когда Борис встречал американца, он понимал, что американец неуязвим: его можно ограбить или убить, вот только худо тебе будет. Когда же - в Париже, например - Боря встречал русского, и не жалкого эмигранта, а гордого советского гражданина, он чувствовал прежде всего эту уязвимость, потому что защищать такого человека никто бы не стал. Наоборот, Родина была бы только рада от него избавиться, у неё и так их слишком много. Чтоб ты лопнуло, проклятое, да зачем ты и родилося.
В России нельзя быть хорошим человеком, Боря понял это давно, потому что все коллизии, которые продуцировала Россия, были коллизии увечные, выморочные. Вот почему всякий моральный выбор непременно превращал тебя в подлеца. Если ты сопротивляешься, ты желаешь зла миллионам, которые счастливы. Если не сопротивляешься, ты предатель собственных взглядов...
Не было нормального сценария, вот в чём дело, эта система, изначально кривая, ещё до всякого Октября, могла производить только больные ситуации, в которых правильный выбор отсутствовал.
**
Теперь начиналось такое, что он забывал, на каком свете засыпал, - потому что просыпался каждый раз на другом. Всё портилось стремительно, бесповоротно и так наглядно, как он себя даже не представлял. И самое ужасное, что многие были рады. Удивительно ещё было, что радовались не все. Но общий восторг был нескрываем... Большинство только начало обрастать если не жирком, так хоть мясом, вообще все начали радоваться, радость стала хорошим тоном, непременным условием нашести, родности. И вдруг вся эта радость оказалась бы под угрозой - помилуйте! Постоянно нависающая война, которой пугали отовсюду, все эти песни, пьесы, весь этот "Большой день"...
... А в сентябре уже посыпалось всё, разверзлась яма: не бездна, которая бывает звезд полна, а выгребная яма истории. "Наших братьев угнетало панство, с нами рядом мучился народ , изнывало нищее крестьянство, но пришёл 39й год" - нет, такого не выдумал бы и сам Боря, вечный насмешник. Главными врагами были теперь поляки. "Красная звезда" благожелательно пересказывала речи Гитлера,намерение его говорить с Польшей тем же языком," каким Польша посмела говорить с нами"... Присоединение Данцига было встречено восторгом, и ясно было, что это зелёный свет: теперь пойдут кроить Европу, как пожелается...
17 сентября Красная армия при дружном ликование населения вошла в Польшу. Польша называлась теперь Западной Украиной и Западной Белоруссией. Прочая Польша была Германией. Польши, собственно, больше не было...
Нет всякое у нас бывало, конечно, и много чего Боря заставил себя забыть, но чтобы у мира на глазах присоединиться к самой черной силе - такого он всё-таки не ждал. Прежде можно было поругивать, посмеиваться - но самому себе говорить: все-таки было хуже... всё-таки просвещение для всех... всё-таки первый в мире опыт... Больше ничего этого не было. Всё было брошено в топку, и всё сопровождалось полным отказом от приличий...
Для начала заговорили о том, что мы самые большие, раньше были передовые, теперь огромные, а это уже другое первенство. Вслед за тем оказалось, что главная наша доблесть - воинская, что наше дело - присоединять, что наши предки обильно полили и т.д. Вся земля была наша, просто не вся ещё к нам вернулась... Вдруг стало видно далеко во все концы света, и все эти концы были наши. Передавались стишки, слишком лояльные чтобы их напечатать: но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрём в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя... Боря не думал, что способен так удивляться.
Народ желал воссоединяться, не особенно спрашивая у облагодетельствованных западных территорий. Народ целовался. Народ осознал себя главной силой, потому что былые водители его были большей частью истреблены. Народ желал развиваться вширь.
**
Когда кто-то из друзей умирает, мы испытываем досаду от потери ценного кадра, но и только, когда умираем мы, мы бессмертны в делах, бессмысленно разводить сопли по поводу биологии, кроме биологии ничего нет. Литература есть сумма приёмов, любовь есть сумма потребностей, общество есть сумма свободных индивидуумов, всё прочее от лукавого, которого тоже нет. Никто не жалел его, никто не заботился о нём, в дружеском кругу принята была насмешливость. Они были новые железные люди. И вот на железных людей случилась проруха, ржавчина, за каких-то три года они превратились в глиняных, и Боря готов был заплакать от сочувствия... Потому что никто кроме Али не позаботился о нём за всю его взрослую жизнь. Аля два года создавала вокруг него облако тепла, счастья, надежды, два года абсолютно верила в него, страховала от любых случайностей, предугадывала желания, два года он жил, считая это нормой, а сейчас ледяной, чугунный мир обрушился на него. А о том, что обрушилось на неё, страшно было думать...
Разумеется, через неделю отца взяли, а сразу после этого матери с Шуром приказали выселяться. Это означало, что надо было искать комнату в Москве, регистрировать, перевозить вещи - мать Али была совершенно беспомощна и пребывала в непрерывной тихой истерике. Реальности она не понимала вовсе. То ею овладевала бешенвя активность - сейчас же! немедленно! бежать к следователю, искать его где угодно, её не могут не пустить! писать на самый верх, объяснять, что чистейшего, лучшего человека, чем муж она никогда не встречала, что Аля всегда была папиной дочкой, вся в него, и категорически не способна лгать... То она стояла неподвижно, хотя Боря умолял лечь, выспаться - она, кажется, перестала спать вовсе - и повторяла: я всегда это знала, вся моя жизнь шла к этому, всё это с самого начала не могло кончиться иначе... Она не принимала и не хотела никаких утешений, у неё словно была задача - сорвать все повязки, превратиться в сплошную открытую рану, всё перечувствовать как можно полнее и зафиксировать. А для кого фиксировать, для чего? Теперь всем переживаниям была грош цена, теперь каждый день, и в особенности каждую ночь, происходило такое, что говорить о личной трагедии было бессмысленно, всё сорвалось в трагедию мировую, где никакая частная жизнь и тем более не какая литература ничего не значили...
Большая часть Борисовых денег уходила теперь на поддержание обезглавленной семьи, на передачи Але, на скромный даяние Шуру, оказавшимся вдруг и застенчивым, и деликатным... Он между строк читал газеты, вел дневник и делал выводы о характере будущих военных действий. Его интересовали мельчайшие государства, он оценивал города по их стратегическому значению, рисовал от нечего делать карты и постепенно становился создатели многотомного эпоса о грядущей войне. Эпос писался в толстых клеенчатых тетрадях, поражал детализацией и катастрофизмом мышления, свойственным, говорят, представителям гибнущих классов... Одинокий мальчик, которому не о чем было говорить со сверстниками и с матерью,..- весь уходил в эту выдуманную войну, на которую, разумеется, страшно боялся попасть: он с недосягаемых высот озирал поля сражений, в каковые были вовлечены уже и вся юго-восточная Азия, и Гренландия, и партизанские отряды детей, новые их крестовые походы. В этой войне Россия всё теряла, и всё потом отвоевывала, потому что она-то, в отличие от европейских стран, могла сократится до одного посёлка, и с этого поселка начаться. Лучше всех понимал это Александр Первый, отказываясь от мира с Наполеоном. Такой гигантский кусок был непоглощаем. По прогнозам Шура, Россия растекалась на всю Европу, хотя поначалу теряла и Ленинград, и Свердловск...
Он скучал по Парижу, Париж знал идеально и рассказывал о нём с памятливостью гида. Чувствовались в нём и попытки полюбить Москву, и всё в ней, и даже кино, но он принимался всерьёз разбирать фильм, и фильм не выдерживал даже этой детской критики. Об отце он почти не рассказывал, и, кажется, считал его неудачником. Однажды, в порыве откровенности, признался что, кажется, у них с Алей разные отцы... но больше к этому разговору не возвращался, потому что дурно говорить о сидельце не принято не в русской, ни во французской среде...
**
-Мы все уже умерли, - сказала вдруг Иванова и впервые прямо посмотрела на него. - Все умерли, нас осталось только убить.
- Ну, с этим никогда не задерживаются, - сказал Боря беспечно.
**
Вся она была как тряпочная кукла, жалкое мясо на гнутых костях. И если с ней, вообще с лучшим, что было на свете, можно было такое сделать, - то действительно оставалось только всех убить. Но почему, за что? Теперь не спрашивают, за что, вспомнилось ему, теперь спрашивают - зачем. Так неужели только затем, чтобы выросло племя, которому умирать не больно, а племя это нужно только затем, чтобы воевать, а воевать нужно только затем, чтобы всё списать? Неужели тут всегда стоит одна задача - всё списывать, всех сплачивать вокруг стержня, отводить любые претензии? А чтобы все были готовы умирать, неужели надо, чтобы никому не хотелось жить?.. Одних надо убить, чтобы не мешались, других прогнать через фильтр, после фильтра можно воевать, после войны можно ещё 50 лет жить этой легендой. Если цель такова, они всё делают правильно, если они всё делают правильно - цель такова.
**
Иные спросили бы: неужели он не допускает, что на Россию кто-то нападёт первым? Что решение о войне будет приниматься другой стороной? Нет, этого он не допускал совершенно
Он исходил из логики и здравого смысла. Завоевать Россию было нереально, последнюю в истории попытку покорить, покроить её предпринял Наполеон: положим, он вовсе не собирался захватывать Россию целиком, но Россия не понимала всех этих тити-мити, всех этих рыцарских представлений и локальных задач. Кто с мечом к нам придет и так далее, ради таковой концовки и был переделан убийственный сценарий под характерным названием "Русь". Можно было захватить столицу России - и всё равно закончить войну в собственной столице, с полным разгромом. Россия непобедима, поскольку колоссально и огромно неохватна. Россия не знает никакой другой войны, кроме как до последнего человека, локальных поражений она не замечает вовсе., и ни Крым куб, ни Японскую войну не принимает всерьез. Те, кто негодует по поводу этих поражений, элементарно не понимает собственной страны... Хоть ты обвоюйся в Крыму, хоть подогни все окраины - это за войну не считается. Нападать на Россию бессмысленно уже потому, что она не может проиграть, чтобы напасть на неё надо быть безумцем.
**
Он впервые начал догадываться, что бывают вещи хуже войны. Описать то время смог бы только тот, кто в нём не жил, ибо у того, кто жил, сломались все механизмы для описания... Немцы мечтали быть плохими и с энтузиазмом бросались в землю, русские же мечтали быть хорошими и могли стать хорошими только ценой покорности. Страх сковал все их потребности. Они строили из-под палки, почти не читали, о творчестве не могло быть и речи. Но они были хорошими, и ими были довольны.
Опрокинуть такую власть было невозможно. Взамен войны шло азартное самоистребление. Следовало арестовать столько-то и столько-то, кого - никто уже не вглядывался. Если посмотреть трезво, это было всё-таки лучше газовой атаки, от которой вовсе уж не было спасения... у него еще сохранялись шансы пересидеть террор в своей щели. Однако в конце 38-го года, когда все человеческие чувства оказались окончательно извращен, он готов был усомниться в своей правде, - потому что ещё не видел 39-го.
Википедия: «Июнь» состоит из трех частей, каждая из которых практически самостоятельна. Их объединяет только время концовки - ночь на 22 июня 1941 года. Первая часть описывает историю студента ИФЛИ Михаила Гвирцмана, отчисленного из института по ложному доносу.
Вторая часть представляет собой монолог журналиста и секретного сотрудника органов безопасности тридцатисемилетнего Бориса Гордона прообраз которого - Самуил Гуревич, гражданский муж Ариадны Эфрон. Она и другие члены семьи Марины Цветаевой также являются героями второй части романа.
Третья часть является историей литератора Игнатия Крастышевского (прототип - Сигизмунд Кржижановский), убедившегося, что он умеет программировать читателей на принятие определённых решений.
ПРОЧЕСТЬ
http://rara-rara.ru/menu-texts/bykov_obratnyj_bilet_v_iyun
_______
Миша насмотрелся на умирающих, и его презрение к смерти несколько поколебалась. Раньше он думал, что принимать в расчёт смерти вообще не стоит, что она не наше дело. Теперь он понимал, что в жизни большинства - скажем 9/10 - она вообще была единственным событием, главней рождения, ибо в рождении ничего от нас не зависит. И умирать лучше всего не с гордо поднятой головой, в этом бывает ужасный моветон, а с покорным сознанием неприятной работы, которую надо исполнить. Кичиться совершенно нечем. Достоинство не в том, чтобы гордиться и бодрячествовать, а в том, чтобы сделать всё абсолютно естественно. Как ни странно, все толстовские разговоры о правильном умирании простых людей были глупостью умного человека, подгонявшего мир под свои взгляды. Так называемые простые люди умирали хуже всего, в истерике, в озлоблении, в непрерывных капризах, ибо у них не было никаких механизмов защиты от страха. Тише всего умирала низовая интеллигенция, иногда - старики из бывших, сохранившие веру. Легче всё-таки было тем, у чьей постели кто-то сидел. Вообще же умирали довольно часто, и Миша понял, что от медицины, в сущности, толку мало - прав был Чехов: ерунда сама пройдёт, а прочее не излечимо.
**
Всякий город создан для своего тайного заветного действия, и Москва, по крайней мере та, какой она была в том декабре, казалась устроенной для ночного возвращения с репетиций одинокого медбрата, влюблённого одновременно в ангела и демона, причём демон был немного ангелическим, а ангел - демоническим, или так: ангел - немного падшим, а демон - немного взлетевшим, вот такая сложная, витиеватая цель - но ведь и сам город сложен и витиеват, изгрызен переулками, кротовьими норами, внезапными выходами из одного пространства в другое... Петербург, положим, хорош для неусыпных трудов и судорожных пиров Петра, для экзекуций и рекреаций, для корабельного строительства на плоских берегах и восстаний на обширных площадях, Москва нехороша для восстаний, они в ней обычно не удаются, а для трудов тесна и суетлива. Москва вся как бы кругами расходится после чего-то главного, камень брошен, и пошли круги - Бульварное, Садовое, Окружная железная дорога... Вся Москва расходится кругами - с пьянки, гулянки, репетиции... Москва создана для молодых людей, ещё не перешедших окончательной черты ни в чём - ни в изгойстве, ни даже в любви, переходить это последнюю черту в Москве всегда негде.
**
Мы боимся, чтобы важное не свершилось, и оно в самом деле не свершается.
**
Тем, наверху, немедленно была необходима война. Они жили войной. Они заходили на неё с разных сторон, пробовали здесь и там: Япония, Испания... Им не впервой было лечить внутренние проблемы внешним воздействием. Только война могла разрешить всё. Она списывала что угодно, объединяла нацию, запрещала задавать вопросы. Так было множество раз - всегда, когда явно не получалось. А что не получалось - видели уже все. Война выручала Николая Первого, Александра II, война должна была спасти империю. И никогда не спасала, ибо ни одной проблемы не решала, а загоняла внутрь. Кровопускание было никогда любимым методом лечения, оно и в самом деле могло спасти от апоплексии, но больше ни от чего. Война была замечательным способом маскировать пороки под добродетели. Война отмывала, переводила в разряд подвига что угодно - и глупость, и подлость, и кровожадность, на войне нужно было всё, что в мирной жизни не имеет смысла. И потому все они, ничего не умеющие, страстно мечтали о войне - истинной катастрофе для тех, кто знал и любил свое дело. Но у этих-то, у неумеющих, никакого дела не было, они делали чужое, и потому в них копилась злоба, а единственным выходом для злобы была война. На войне не надо искать виноватых - виноватые были назначены, на войне желать жить было изменой, и те, кому было чем дорожить, объявлялись предателями. Слово "предатель" вообще теперь было в большом ходу.
**
В России людей не связывает ничего, кроме разве виноватости. Американцы, которых Боря видел много, объединены тем, что за ними стояла Америка, и это делало их защищенными. Их нельзя было трогать - как послов. Даже в России, где не действовал не один закон - и даже закон всемирного тяготения действовал прихотливо - с ними лучше было не связываться. Когда Борис встречал американца, он понимал, что американец неуязвим: его можно ограбить или убить, вот только худо тебе будет. Когда же - в Париже, например - Боря встречал русского, и не жалкого эмигранта, а гордого советского гражданина, он чувствовал прежде всего эту уязвимость, потому что защищать такого человека никто бы не стал. Наоборот, Родина была бы только рада от него избавиться, у неё и так их слишком много. Чтоб ты лопнуло, проклятое, да зачем ты и родилося.
В России нельзя быть хорошим человеком, Боря понял это давно, потому что все коллизии, которые продуцировала Россия, были коллизии увечные, выморочные. Вот почему всякий моральный выбор непременно превращал тебя в подлеца. Если ты сопротивляешься, ты желаешь зла миллионам, которые счастливы. Если не сопротивляешься, ты предатель собственных взглядов...
Не было нормального сценария, вот в чём дело, эта система, изначально кривая, ещё до всякого Октября, могла производить только больные ситуации, в которых правильный выбор отсутствовал.
**
Теперь начиналось такое, что он забывал, на каком свете засыпал, - потому что просыпался каждый раз на другом. Всё портилось стремительно, бесповоротно и так наглядно, как он себя даже не представлял. И самое ужасное, что многие были рады. Удивительно ещё было, что радовались не все. Но общий восторг был нескрываем... Большинство только начало обрастать если не жирком, так хоть мясом, вообще все начали радоваться, радость стала хорошим тоном, непременным условием нашести, родности. И вдруг вся эта радость оказалась бы под угрозой - помилуйте! Постоянно нависающая война, которой пугали отовсюду, все эти песни, пьесы, весь этот "Большой день"...
... А в сентябре уже посыпалось всё, разверзлась яма: не бездна, которая бывает звезд полна, а выгребная яма истории. "Наших братьев угнетало панство, с нами рядом мучился народ , изнывало нищее крестьянство, но пришёл 39й год" - нет, такого не выдумал бы и сам Боря, вечный насмешник. Главными врагами были теперь поляки. "Красная звезда" благожелательно пересказывала речи Гитлера,намерение его говорить с Польшей тем же языком," каким Польша посмела говорить с нами"... Присоединение Данцига было встречено восторгом, и ясно было, что это зелёный свет: теперь пойдут кроить Европу, как пожелается...
17 сентября Красная армия при дружном ликование населения вошла в Польшу. Польша называлась теперь Западной Украиной и Западной Белоруссией. Прочая Польша была Германией. Польши, собственно, больше не было...
Нет всякое у нас бывало, конечно, и много чего Боря заставил себя забыть, но чтобы у мира на глазах присоединиться к самой черной силе - такого он всё-таки не ждал. Прежде можно было поругивать, посмеиваться - но самому себе говорить: все-таки было хуже... всё-таки просвещение для всех... всё-таки первый в мире опыт... Больше ничего этого не было. Всё было брошено в топку, и всё сопровождалось полным отказом от приличий...
Для начала заговорили о том, что мы самые большие, раньше были передовые, теперь огромные, а это уже другое первенство. Вслед за тем оказалось, что главная наша доблесть - воинская, что наше дело - присоединять, что наши предки обильно полили и т.д. Вся земля была наша, просто не вся ещё к нам вернулась... Вдруг стало видно далеко во все концы света, и все эти концы были наши. Передавались стишки, слишком лояльные чтобы их напечатать: но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрём в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя... Боря не думал, что способен так удивляться.
Народ желал воссоединяться, не особенно спрашивая у облагодетельствованных западных территорий. Народ целовался. Народ осознал себя главной силой, потому что былые водители его были большей частью истреблены. Народ желал развиваться вширь.
**
Когда кто-то из друзей умирает, мы испытываем досаду от потери ценного кадра, но и только, когда умираем мы, мы бессмертны в делах, бессмысленно разводить сопли по поводу биологии, кроме биологии ничего нет. Литература есть сумма приёмов, любовь есть сумма потребностей, общество есть сумма свободных индивидуумов, всё прочее от лукавого, которого тоже нет. Никто не жалел его, никто не заботился о нём, в дружеском кругу принята была насмешливость. Они были новые железные люди. И вот на железных людей случилась проруха, ржавчина, за каких-то три года они превратились в глиняных, и Боря готов был заплакать от сочувствия... Потому что никто кроме Али не позаботился о нём за всю его взрослую жизнь. Аля два года создавала вокруг него облако тепла, счастья, надежды, два года абсолютно верила в него, страховала от любых случайностей, предугадывала желания, два года он жил, считая это нормой, а сейчас ледяной, чугунный мир обрушился на него. А о том, что обрушилось на неё, страшно было думать...
Разумеется, через неделю отца взяли, а сразу после этого матери с Шуром приказали выселяться. Это означало, что надо было искать комнату в Москве, регистрировать, перевозить вещи - мать Али была совершенно беспомощна и пребывала в непрерывной тихой истерике. Реальности она не понимала вовсе. То ею овладевала бешенвя активность - сейчас же! немедленно! бежать к следователю, искать его где угодно, её не могут не пустить! писать на самый верх, объяснять, что чистейшего, лучшего человека, чем муж она никогда не встречала, что Аля всегда была папиной дочкой, вся в него, и категорически не способна лгать... То она стояла неподвижно, хотя Боря умолял лечь, выспаться - она, кажется, перестала спать вовсе - и повторяла: я всегда это знала, вся моя жизнь шла к этому, всё это с самого начала не могло кончиться иначе... Она не принимала и не хотела никаких утешений, у неё словно была задача - сорвать все повязки, превратиться в сплошную открытую рану, всё перечувствовать как можно полнее и зафиксировать. А для кого фиксировать, для чего? Теперь всем переживаниям была грош цена, теперь каждый день, и в особенности каждую ночь, происходило такое, что говорить о личной трагедии было бессмысленно, всё сорвалось в трагедию мировую, где никакая частная жизнь и тем более не какая литература ничего не значили...
Большая часть Борисовых денег уходила теперь на поддержание обезглавленной семьи, на передачи Але, на скромный даяние Шуру, оказавшимся вдруг и застенчивым, и деликатным... Он между строк читал газеты, вел дневник и делал выводы о характере будущих военных действий. Его интересовали мельчайшие государства, он оценивал города по их стратегическому значению, рисовал от нечего делать карты и постепенно становился создатели многотомного эпоса о грядущей войне. Эпос писался в толстых клеенчатых тетрадях, поражал детализацией и катастрофизмом мышления, свойственным, говорят, представителям гибнущих классов... Одинокий мальчик, которому не о чем было говорить со сверстниками и с матерью,..- весь уходил в эту выдуманную войну, на которую, разумеется, страшно боялся попасть: он с недосягаемых высот озирал поля сражений, в каковые были вовлечены уже и вся юго-восточная Азия, и Гренландия, и партизанские отряды детей, новые их крестовые походы. В этой войне Россия всё теряла, и всё потом отвоевывала, потому что она-то, в отличие от европейских стран, могла сократится до одного посёлка, и с этого поселка начаться. Лучше всех понимал это Александр Первый, отказываясь от мира с Наполеоном. Такой гигантский кусок был непоглощаем. По прогнозам Шура, Россия растекалась на всю Европу, хотя поначалу теряла и Ленинград, и Свердловск...
Он скучал по Парижу, Париж знал идеально и рассказывал о нём с памятливостью гида. Чувствовались в нём и попытки полюбить Москву, и всё в ней, и даже кино, но он принимался всерьёз разбирать фильм, и фильм не выдерживал даже этой детской критики. Об отце он почти не рассказывал, и, кажется, считал его неудачником. Однажды, в порыве откровенности, признался что, кажется, у них с Алей разные отцы... но больше к этому разговору не возвращался, потому что дурно говорить о сидельце не принято не в русской, ни во французской среде...
**
-Мы все уже умерли, - сказала вдруг Иванова и впервые прямо посмотрела на него. - Все умерли, нас осталось только убить.
- Ну, с этим никогда не задерживаются, - сказал Боря беспечно.
**
Вся она была как тряпочная кукла, жалкое мясо на гнутых костях. И если с ней, вообще с лучшим, что было на свете, можно было такое сделать, - то действительно оставалось только всех убить. Но почему, за что? Теперь не спрашивают, за что, вспомнилось ему, теперь спрашивают - зачем. Так неужели только затем, чтобы выросло племя, которому умирать не больно, а племя это нужно только затем, чтобы воевать, а воевать нужно только затем, чтобы всё списать? Неужели тут всегда стоит одна задача - всё списывать, всех сплачивать вокруг стержня, отводить любые претензии? А чтобы все были готовы умирать, неужели надо, чтобы никому не хотелось жить?.. Одних надо убить, чтобы не мешались, других прогнать через фильтр, после фильтра можно воевать, после войны можно ещё 50 лет жить этой легендой. Если цель такова, они всё делают правильно, если они всё делают правильно - цель такова.
**
Иные спросили бы: неужели он не допускает, что на Россию кто-то нападёт первым? Что решение о войне будет приниматься другой стороной? Нет, этого он не допускал совершенно
Он исходил из логики и здравого смысла. Завоевать Россию было нереально, последнюю в истории попытку покорить, покроить её предпринял Наполеон: положим, он вовсе не собирался захватывать Россию целиком, но Россия не понимала всех этих тити-мити, всех этих рыцарских представлений и локальных задач. Кто с мечом к нам придет и так далее, ради таковой концовки и был переделан убийственный сценарий под характерным названием "Русь". Можно было захватить столицу России - и всё равно закончить войну в собственной столице, с полным разгромом. Россия непобедима, поскольку колоссально и огромно неохватна. Россия не знает никакой другой войны, кроме как до последнего человека, локальных поражений она не замечает вовсе., и ни Крым куб, ни Японскую войну не принимает всерьез. Те, кто негодует по поводу этих поражений, элементарно не понимает собственной страны... Хоть ты обвоюйся в Крыму, хоть подогни все окраины - это за войну не считается. Нападать на Россию бессмысленно уже потому, что она не может проиграть, чтобы напасть на неё надо быть безумцем.
**
Он впервые начал догадываться, что бывают вещи хуже войны. Описать то время смог бы только тот, кто в нём не жил, ибо у того, кто жил, сломались все механизмы для описания... Немцы мечтали быть плохими и с энтузиазмом бросались в землю, русские же мечтали быть хорошими и могли стать хорошими только ценой покорности. Страх сковал все их потребности. Они строили из-под палки, почти не читали, о творчестве не могло быть и речи. Но они были хорошими, и ими были довольны.
Опрокинуть такую власть было невозможно. Взамен войны шло азартное самоистребление. Следовало арестовать столько-то и столько-то, кого - никто уже не вглядывался. Если посмотреть трезво, это было всё-таки лучше газовой атаки, от которой вовсе уж не было спасения... у него еще сохранялись шансы пересидеть террор в своей щели. Однако в конце 38-го года, когда все человеческие чувства оказались окончательно извращен, он готов был усомниться в своей правде, - потому что ещё не видел 39-го.