про "Tristia" О. Мандельштама
"Нашу догадку о возможной новой жизни не где-нибудь, а в России лексически подтверждают чисто русские сени. Назвать сенями греко-римскую прихожую нельзя. Сени - наши, деревенские; наши - деревянно-городские. В пересечении греческого акрополя и русских сеней сошлись два исторических объема: античность и Петроград. Они связались не имперски-надменно, как в замыслах Петра Великого, а лингвистически славно: в словаре стихотворения. Есть акрополь, есть сени. Они существуют вместе в одном тексте, в едином античном Петрограде.
Огонь в акрополе и вол в сенях
превращают Элладу в Россию, а за Россией оставляют историческую бездну Эллады. Времена и пространства совместились. Нет сомнения в том, что говорить о Древней Греции - значит теперь говорить о России и наоборот. Здесь обратимость обращений.
Огонь в акрополе и вол в сенях
формула античного Петрограда, новый культурный код, в котором шифруется тревога гражданской войны и патриархальная обыденность, долготерпенье, ожиданье, разлука"
."В символике Нового Завета петух знаменует грань, рубеж, решенье. Он - атрибут святого Петра, знак малодушия, но и мучительного покаянья. Символ предвиденья. Петух - общепризнанная эмблема гефсиманской ночи, геральдический знак отреченья, герб раскаянья. Он живет в нашей прапамяти как один из магических смыслов, устоявшихся тысячелетиями культурных кодов. Не мы властвуем над этими кодами. Они повелевают нами. Они в нашей духовной природе, независимы от нас и не спрашивают разрешенья, сколько раз и когда им напомнить о себе".
"Если Маяковский в каждой строке кристаллизует свою судьбу, то Мандельштам, наоборот, в каждой строке ее растворяет. Поэзия Маяковского - кристалл судьбы. Поэзия Мандельштама - раствор судьбы. У Маяковского акцентирована личность, в которой сосредоточен мир. У Мандельштама акцентирован мир, в котором растворена личность. Это вопрос приоритетов. На первый взгляд может показаться, что позиция Маяковского чисто эгоцентрическая: я кристаллизую в себе мир, тогда как установка Мандельштама - сугубая филантропия: я растворяю себя в мире. Однако поставим вопрос так: что важней? Мир во мне или я в мире? И тогда оказывается, что для Маяковского важней “мир во мне”, а для Мандельштама - “я в мире”. То есть для эгоцентрика важней мир, для филантропа его Я. Не потому ли в любовной лирике Маяковского так много общечеловеческого, а в общечеловеческой лирике Мандельштама так много личного? Значит, обе позиции правомерны, равносильны. Но это - на глубине понимания, а на ее поверхности поэты - очевидные антагонисты. Их антагонизм выражается, конечно, и в языке.
Маяковского представляет слово открыто исповедальное, слово обособленное и монолитное. Маяковскому присуще откровенное воодушевление проповедника. Мандельштам же предпочитает слово, пропущенное сквозь сито историко-культурных ассоциаций, слово зыблющееся, как бы рожденное наложением пространств и времен. Ему свойствен сокровенный пафос нечаянного свидетеля вечности. Его слово взято не из словаря, не подхвачено с улицы, а вынуто из поля культурных кодов и тащит за собою целые гнезда понятий".
"Пряжа - пух - Делия - радости - повторится - миг узнаванья - вот цепочка ассоциаций, которую нельзя придумать, нельзя составить заранее. Она возникает как откровение, как итог незримой духовной работы, когда в поле культурных кодов, воспитанная на лучших образцах, пробуждается собственная творческая интуиция".
http://magazines.russ.ru/voplit/1999/2/smirn.html