ΟΥКΙΛΟΥ ΓΡΑΜΜΑΤΙΚΟΥ ΤΟΥ ΝΕПΙШΟΥ ΑΛΛΗΓΟΡΙΑΙ ΕΙΣ ΤО "ПРИГЛАШЕНΙЕ НА КАЗНЬ" СИРИНА, 7.3
Стоит сказать, что автор не только хорошо понимает всю витиеватость и фантастичность своей книги, но как будто всё время подчеркивает её, поддразнивая читателя, используя каждую мелочь, чтобы подстегнуть его любопытство. [...] Так поддразнивая, насмешничая, хитрый автор намеренно завлекает читателя.
- В. В. Набоков-Сирин, «Лекции по русской литературе: Фёдор Достоевский» (перевод А. Курт; СПб.: Азбука, 2017, стр. 182)
- Да, кстати, - перебил он самого себя, - вы довольны помещением? По ночам не холодно? Кормят вас досыта?
- Он получает то же, что и я, - ответил Родриг Иванович; - стол прекрасный.
- Прекрасный стол под орех, - пошутил м-сье Пьер.
А кто ещё из Сириновских персонажей той поры отличается слабостью к подобным шуточкам языка? Правильно! Незабвенный наш побрехунчик Борис Иванович из «Дара»! («Не кладя долгов в ящик» и проч.)
Директор собрался опять грохнуть,
- «грохнуть» - это замечательно; словечко живое, звучное и вновь поразительно отдаёт Достоевским (легко могу представить себе какого-нибудь из героев «Бесов», кой тоже бы «грохнул»)
но тут дверь отворилась, и появился мрачный, длинный библиотекарь с кипой книг под мышкой.
- здесь тоже очень интересный драматический переход; во-первых, «но тут дверь отворилась» - приём прерывания действия отворением двери и появлением нового персонажа... не злоупотребляет ли Сирин им маленько в сей повести? во-вторых: дверь «отворилась»! не «открылась», а - «отворилась»! (всё правильно Сирин на этот раз сказал... а почему так, спрашивается? а потому, что коль скоро вся глава сшита Сириным нитками и лоскутками, понадёрганными из распоротых произведений других авторов, то он автоматически и к двери применил литературно-правильный глагол); в-третьих, «мрачный длинный» Франкенштейн-библиотекарь - это фигура, двуликому Янусу подобная; один его лик - комический (смотри всю галерею гротесков Гоголя), другой же - «современная морда модернизма» (смотри тоже в некотором роде галерею всех этих ходульных, полунеживых, неодушевлённых созданий модно-символического театра 1910-30-х гг.)
/ Вообще, я чувствую, дверь - одна из главных героинь сей повести... /
Горло у него было обмотано шерстяным шарфом.
- (чтоб скрыть следы операции, не иначе; а может, чтоб заглушить звуки потаённого механизма)
Ни с кем не поздоровавшись, он свалил книги на койку, -
- Невежа-библиотекарь не есть, как утверждают Долинин и ему подобные болваны-прахфессоры, «единственный после Цинцинната живой человек в этом тоталитарном мире», а есть на деле - как раз-то человек «неживой», одна из механических кукол, простая и дебильная даже по выполняемым функциям: прийти, принести книги, ответить односложно, без эмоций - удалиться. Всё.
над ними в воздухе на мгновение повисли стереометрические призраки этих книг, построенные из пыли, - повисли, дрогнули и рассеялись.
- Во-первых: «призраки»; во-вторых: «повисли, дрогнули и рассеялись» - совершенно как крысы из сна Городничего; помните?:
пришли, понюхали - и пошли прочь.
«Что это? Намёк? Или я ищу намёки там, где их нет?» (слова Тацита при встрече с доносчиком Регулом, которые приписал ему старикан Немировский в одном из своих «Рассказов по истории Древнего мира: Дополнительное учебное пособие для учеников 6-го класса общеобразовательной школы; рекомендовано министерством образования СССР», издание 3-е, 1987 год)
Как бы там ни было, полностью оборониться от призрачно-сомнамбулического характера происходящего читателю сей повести не удастся, о нет о нет о нет!
- Постойте, - сказал Родриг Иванович, - вы, кажется, незнакомы.
Библиотекарь не глядя кивнул, а учтивый м-сье Пьер приподнялся со стула.
- М-сье Пьер, пожалуйста, - взмолился директор, прикладывая ладонь к манишке, - пожалуйста, - покажите, покажите [в оригинальном издании повторений нет - У.н.] ему ваш фокус!
- Ах, стоит ли... Это так, пустое... - заскромничал м-сье Пьер, но директор не унимался:
- Чудо! Красная магия! Мы вас все умоляем! Ну, сделайте милость... - Постойте, постойте же, - крикнул он библиотекарю, который двинулся было к двери. - Сейчас м-сье Пьер кое-что покажет. Просим, просим! Да не уходите вы...
- Задумайте одну из этих карт, - с комической важностью произнес м-сье Пьер; стасовал; выбросил пятерку пик.
- Нет, - сказал библиотекарь и вышел.
М-сье Пьер пожал кругленьким плечом.
- Я сейчас вернусь, - пробормотал директор и вышел тоже.
Цинциннат и его гость остались одни.
Прервёмся на минуточку, чтобы, подобно заводиле Директору, выразить наше восхищение. Всё это дивно хорошо, всё это донельзя театрально! Браво, браво, г-н Сирин! Вы, как кажется, в ударе! Вы концом своего пера захватили гоголевскую струю! Одушевлённо пишете! Уже восьмая страница пошла этой 7-й главы - и ни разу тень скуки не омрачила нашего чела! Да и наборщики не скучают: ни одной опечатки не замечено so far!
А теперь внимание - вопрос! В каком таланте злой Сирин не отказывал Достоевскому? Правильно! В таланте драматурга не отказывал он ему!
В уже не раз цитированных нами «Лекциях» находим такие, например, его высказывания:
Но есть в Достоевском нечто ещё более необыкновенное. Казалось, самой судьбой ему было уготовано стать величайшим русским драматургом, но он не нашёл своего пути и стал романистом. Роман «Братья Карамазовы» всегда казался мне невероятно разросшейся пьесой для нескольких исполнителей с точно рассчитанной обстановкой и реквизитом... (стр. 150)
Я хочу ещё раз подчеркнуть, что Достоевский обладал скорее талантом драматурга, нежели романиста. (стр. 180)
И следом он поясняет:
Его романы представляют собой цепочку сцен, диалогов, массовок с участием чуть ли не всех персонажей - со множеством чисто театральных ухищрений, таких, как scène-à-faire [вот чем глава с появлением мсье Пьера не scène-à-faire?! - У.н.], неожиданный гость [вот как раз тот самый несколько привертевшийся уже у Сирина приём: «но тут отворилась дверь и вошёл...» - У.н.], комедийная развязка [о! их есть тут у нас, их есть, их есть!! - У.н.] и т. д.
/ Заметим в скобках, что всякий писатель, дабы состояться в своём ремесле, просто обязан быть выдающимся драматургом; без великого драматургического таланта никто из наших великих романистов не вышел бы в люди, не попал ни в тот цех задорный, ни на скрижали истории - ни Пушкин, ни Тургенев, ни Гоголь, ни, понятное дело, Достоевский... А всё почему? Да потому что талант драматургический есть непременное условие (сине ква нон) для создания любого художественного произведения. Не зря же сказал великий англичанин: «Вся наша жизнь - театр»?
В подтверждение нашей мысли возмём только одно свидетельство - о Гоголе; П. А. Плетнев 8 декабря 1832 г. пишет к В. А. Жуковскому:
У Гоголя вертится на уме комедия. Не знаю, разродится ли он ею нынешней зимой; но я ожидаю в этом роде от него необыкновенного совершенства. В его сказках меня всегда поражали драматические места.
Сапиенти, как говорится, сат. /
Подобные же качества умелого драматурга-комедиографа выказывает и Сирин! Всё здесь построено очень тонко и очень ловко - диалоги, реплики, ужимки, ситуации... Можно сказать, что в 7-й главе наконец талант Достоевского процвёл в Сирине - и одарил этим благовонным цветом нас, читателей! Итак, Цинциннат и его гость остались одни...
Цинциннат раскрыл книжку и углубился в неё, то-есть всё перечитывал первую фразу.
- Тончайшая и превосходная по верности наблюдения деталь! Не будем забывать, что это роман о чтении, о практиках чтения (и письма) - как выразились бы в наше время. Чтение и сочинительство - вот два занятия, коя Сирин изучил досконально. Поэтому-то он так убедителен, как дело доходит до «то анагигноскейн» (ἀναγιγνώσκειν). Помните, Цинциннат точно так же глядел в книгу и видел (фидел) в ней - почти досконально - фигу, вернее фиговый листок... (ах, чорт, это я уже перескакиваю на Гумберта Гумберта в Люксембургском саду - досужий читатель сам найдёт разумеемую цитату) - bref, точно так же не мог он сосредоточиться на чтении, когда в камеру к нему ворвалась Лолита, пардон, я хотел сказать - её, Лолиты посланница, то-есть Эммочка? Все мы, о досточтимая книгочейская братия, знаем, переживали сами эти моменты! Но фактор пертурбации на этот раз у несчастного Ц. - совсем иного свойства. Ц. сидит и мучительно ждёт (молит своих богов! кстати - а в каких богов Ц. верует? удивительно, но о богах - молчок! Словно и вправду Ц. и есть сам бог, играющий в свои одинокие игры разума), когда назойливый округленький Чичиков с белым рыбьим животом и лицом как у Фальстафа («вымя») - уйдёт. (А Эммочке, напротив: о погоди, останься!..)
М-сье Пьер с доброй улыбкой
- (блеск тонкости! ох уж эта маслянистая, жирная доброта фальшивой человечности - как сто-процентное молоко из порошка - оно отвратительно, оно мерзко, it stinks, it stinks this fat fat high-fat-so milk of a fake human kindness!.. дайте нам тёплого парного настоящего молока от коровы - но не этот суриковый суррогат)
смотрел на него, положив лапку на стол ладошкой кверху, точно предлагал Цинциннату мир. Директор вернулся. Он крепко держал в кулаке шерстяной шарф.
- Может быть вам, м-сье Пьер, пригодится, - сказал он, подал шарф, сел, шумно, как лошадь, отсапал и стал рассматривать большой палец, с конца которого серпом торчал полусорванный ноготь.
- О чём, бишь, мы говорили? - с прелестным
- (с прелестным, да, но тотчас и добавим: с фальшивым, нестерпимо фальшивым)
тактом, будто ничего не случилось, воскликнул м-сье Пьер. - Да - мы говорили о фотографиях. Как-нибудь я принесу свой аппарат и сниму вас. Это будет весело.
- (типичная черта надоед-прилипал: навязывать тебе свои [ничтожные] увлечения; пребывать в свято-железо-бетонной уверенности, что ты просто не можешь не разделять их страсть к рыбалке иль почтовым маркам; об этом ещё, помнится, Теофраст написал в своих «Характерах»; надо будет глянуть на досуге главу «Докучливый человек»)
Что вы читаете, можно взглянуть?
- (о! убийственный вопрос! Так и Борис Иванович, просачившись к Годунову-Чердынцеву - мог задавать тому этот вопрос только лишь для того, чтобы дальше уже балагурить о своём, о любимом)
- Книжку бы отложили, - заметил директор срывающимся голосом, - ведь у вас гость сидит.
- (Ба! Приятная неожиданность! Оказывается, Родриг Иванович - помесь Щёголева с тёщей Лужина! Признаюсь: её большой, колышущийся бюст у Директора я как-то не приметил сразу...)
- Оставьте его, - улыбнулся м-сье Пьер.
Наступило молчание.
- Становится поздно, - глухо произнёс директор, посмотрев на часы.
- Да, сейчас пойдём... Фу, какой бука... Смотрите, смотрите, - губки вздрагивают... солнышко, кажись, вот-вот выглянет... Бука, бука!..
- (мсье Пьер видит: перед ним - ребёнок. И это правда. И это-то - самое ужасное для нашего Цинциннатика: его так легко раскусили! всяк из нас более всего боится, что мсье Пьеры обнаружат [и они, эти змии, с неизбежностью, как пить дать - обнаруживают!], что никакие мы не «мощно реющие властители дум», философы иль поэты; мы - дети, хрупкие, ранимые подростки, мечтающие только о том, как сбежать из этого жёсткого мира взрослых по сказочной тропинке в лесу под подол к матери своей...)
- Пошли, - сказал директор, встав.
- (настроение Директора наглухо испорчено как невежою-библиотекарем, так и полу-сорванным ногтём, кой он себе сорвал, вырывая шарф с шеи невежы-библиотекаря)
- Сейчас... Мне здесь так приятно, что прямо не оторваться... Во всяком случае, милый мой сосед, буду пользоваться разрешением приходить к вам часто, часто, - если, конечно, вы мне разрешение даёте, - а ведь вы мне даете его, - правда?.. Итак, до свидания. До свидания! До свидания!
- (ужасно. Ужасно! Ужасно! что может быть ужасней, чем пытка неизбежностью этих визитов?)
Смешно кланяясь, кому-то подражая, м-сье Пьер отретировался;
- (отличное, очень à la Гоголь иль Достоевский это слово: «отретировался»)
директор опять взял его под локоток, издавая сладострастно гнусавые звуки. Ушли, - но в последнюю минуту донеслось: «Виноват, кое-что забыл, сейчас догоню вас», - и директор хлынул
- (опять прекрасно! «хлынул» - это прекрасно!)
назад в камеру, близко подошёл к Цинциннату, улыбка сошла на мгновение с его лилового лица: «Мне стыдно, - просвистел он сквозь зубы, - стыдно за вас. Вы себя вели как... Иду, иду», - заорал он, опять сияя, - схватил со стола вазу с пионами и, расплёскивая воду, вышел.
Цинциннат всё глядел в книгу. На страницу попала капля.
- (маленькая побочная тема влажности, того самого «круглого следа от мокрой рюмки на садовом столе», блеснув в начале главы, блестит нам и в конце её, на прощанье)
Несколько букв сквозь каплю из петита обратились в цицеро, вспыхнув, как под лежачей лупой.
- (концовка призвана лишний раз уверить нас, что сюжет нашей повести - книжные приключения; 35-летний дядька-инфантил Сирин вспоминет свои подростковые чтения и претворяет их... претворяет их... а впрочем, тут много ещё чего замешано -
- я это всё так перетасую, перекручу, смешаю, разжую, отрыгну... таких своих специй добавлю, так пропитаю собой, что от автобиографии останется только пыль, - но такая пыль, конечно, из которой делается самое оранжевое небо.
)
Подведём итоги. Перед нами только что предстала очень крепко, ладно, щеголевато даже скроенная (слаженная, сработанная) глава - живая, бойкая одушевлённая, со всеми признаками подлинности (а не какой-то пруд со стоячей водой, как было досель). Призраки-персонажи ожили, налились плотью, темпераментами, страстями… Вернее, выразимся лучше так.
Призраки присели, присмирели, притихли, будучи отодвинуты к тёмным углам своими полнокровными двойниками. Но мы же договорились, что повесть Сирина - о чтении и сновидениях. И коль скоро сновиденческий момент ослаб, необходимо было, исходя из соображений гармонии, архитектонической стройности, усиливать книжный момент; что и было достигнуто не только концовкой, очевидно отсылающий к книгочейству, но и всей этой, архи-литературной по своей природе, главой.
Сирин доказал свой талант драматурга комическо-язвительной складки, утвердив за собою право наследовать в русской изящной словесности её третьему после Пушкина и Гоголя богу - Федору Михайловичу Д.