ΟΥКΙΛΟΥ ΓΡΑΜΜΑΤΙΚΟΥ ΤΟΥ ΝΕПΙШΟΥ ΑΛΛΗΓΟΡΙΑΙ ΕΙΣ ΤО "ПРИГЛАШЕНΙЮ НА КАЗНЬ" СИРИНА, 3.2
- Вот я и хочу вас спросить: на чём основан отказ сообщить мне точный день казни? Погодите, - я ещё не кончил. Так называемый директор отлынивает от прямого ответа, ссылается на то, что... - Погодите же! Я хочу знать, во-первых: от кого зависит назначение дня. Я хочу знать, во-вторых: как добиться толку от этого учреждения, или лица, или собрания лиц...
Адвокат, который только что порывался говорить, теперь почему-то молчал. Его крашенное лицо с синими бровями и длинной заячьей губой не выражало особого движения мысли.
Неудивительно, что Роман Виссарионович заскучал! Мы тоже вот, выслушивая эти нудные и корявые (словно бы подражающие казённым прошениям - или, скажем, общественным письмам нашей оппозиции) выпытывания Цинциннатовы, заскучали. Пропал Стерн! Мелькнул облачком - и пропал! Снова лишь чернильная муть перед нами.
- Оставьте манжету, - сказал Цинциннат, - и попробуйте сосредоточиться.
Роман Виссарионович порывисто переменил положение тела и сцепил беспокойные пальцы. Он проговорил жалобным голосом: «Вот за этот тон...»
- Меня и казнят, - сказал Цинциннат, - знаю. Дальше!
- Давайте переменим разговор, умоляю вас, - воскликнул Роман Виссарионович.
- (и мы, читатели, поддакиваем: давайте!)
- Почему вы не можете остаться хоть теперь в рамках дозволенного? Право же, это ужасно, это свыше моих сил. Я к вам зашёл, просто чтобы спросить вас, нет ли у вас каких-либо законных желаний... например (тут у него лицо оживилось), вы, может, желали бы иметь в печатном виде речи, произнесённые на суде? В случае такового желания, вы обязаны в кратчайший срок подать соответствующее прошение, которое мы оба с вами сейчас вместе и составили бы, - с подробно мотивированным указанием, сколько именно экземпляров речей требуется вам, и для какой цели. У меня есть как раз свободный часок, давайте, ах, давайте этим займёмся, прошу вас! Я даже специальный конверт заготовил.
- (а! кажется, я понял! Если директор тюрьмы - писатель, то адвокат - издатель! Вернее, издатель и редактор. Вот отчего он так оживился при идее издать какую-нибудь графоманию. Эх, такой энергичный сотрудник пропадает! Ему бы редактором работать в «Издательстве Ивана Лимбаха» - цены бы Роману Виссарионовичу не было!..)
/ Кстати, в письмах к жене и в «Других берегах» Сирин не упускает никогда случая полупцевать европейскую бюрократическую канитель! Мнится, здесь он тоже отыгрывается на бюрократах, изводивших его... (вернее, не его, а занимавшуюся всеми этими прошениями жену) - подайте в такой-то срок такую-то бумагу в такое-то окошко, но заранее заверьте у нотариуса... и так далее, ад инфинито-абсурдум. Сие наблюдение нам сделать особенно отрадно - и вот по какой причине. Видите ли... (и мы ещё напишем об этом более пространно) иные отечественные болваны и болванихи вбили себе почему-то под черепки, что «ПдК» - дескать, это такой вот антитоталитаризм! Что это всё мол против Гитлера и Сталина. А на деле оказывается-то: Сирин всего лишь мелким бесом извивается, чтобы лягнуть легонько копытом западно-европейскую бюрократию своего (и нашего, добавим!) времени. Вот и весь «антитоталитаризм»! /
// «Кстати» нумер два. Иные из вас могут отвернуть лицо своё в отвращении <любопытно, что за фигуру речи я применил? Плеоназм или тавтологию?>, реча в сердце своем: «Вот же какой чепухой готов с увлечением заниматься человек! О ничтожество рода людского! О, о!»
Между тем я не вижу тут большого греха. Людям, похоже, сама природа велела порою заниматься пустяками - для разгрузки мозга, возможно, или ещё по какой причине. Вот скажите: все те великовозрастные дядьки и тётки, самозабвенно режущиеся в компьютерные игры - вот чем они лучше милого, добронравного Романа Виссарионовича, отдающегося своей потешной страсти по редактированию и изданию судебных речей?! А все бесчисленные герои Гоголя, чорт знает чем занятые? А чем лучше Сирин, часами напролёт, лёжа в постели, занимавшийся составлением шахматных задач? «Всякую голову мучит своя дурь» - говорил (вслед за Горацием) Григорий Сковорода. Ну так и пусть их! Пусть Роман Виссарионович споконо себе работает в издательстве Ивана Лимбаха, а губернатор фон Лембке клеит танчики замки! //
- Курьёза ради... - проговорил Цинциннат,
- (вот! знает же Сирин, чем соблазнить своего героя! Чтением! Цинциннат - он же альтер эго автора; он писатель и книгочей; он не откажется и от речей! [опа! другая фигура! на этот раз - гомеотелевт] Да и сам Сирин, работая в то время над главой о Чернышевском, с жадным любопытством передробил тонны и тонны книжной породы - сочинений всех этих Писаревых-Добролюбовых-Скабичевских...)
- но прежде... Неужто же и вправду нельзя добиться ответа?
- Специальный конверт, - повторил адвокат, соблазняя.
- (а вот снова приятная, щекотливая нотка а ля Стерн)
- Хорошо, дайте его сюда, - сказал Цинциннат и разорвал толстый, с начинкой, конверт на завивающиеся клочки.
- Это вы напрасно, - едва не плача, вскричал адвокат. - Это очень напрасно. Вы даже не понимаете, что вы сделали. Может, там находился приказ о помиловании. Второго не достать!
Цинциннат поднял горсть клочков, попробовал составить хотя бы одно связное предложение, но все было спутано, искажено, разъято.
- Вот вы всегда так, - подвывал адвокат, держа себя за виски и шагая по камере. - Может, спасение ваше было в ваших же руках, а вы его... Ужасно!
- (странно услышать вдруг это восклицание Цинциннатово в устах адвоката! Что это? Недосмотр Сирина? Или намёк на то, что поминутно произнося «ужасно», наш герой лишь повторял словесный тик Романа Виссарионыча, давеча выступавшего на суде?)
Ну, что мне с вами делать? Теперь пиши пропало... А я-то - такой довольный... Так подготовлял вас...
- Можно? - растянутым в ширину голосом спросил директор, приоткрыв дверь.
- [отметим вот это «приоткрыв» по отношению к двери - и покамест дальше пойдём, без комментария]
...А впрочем, есть у нас и комментарий! Вот, сравни:
Неотвратимо раздавался зловещий, деликатный стук, и, бочком, ужасно улыбаясь, втискивался в комнату Борис Иванович. «Вы спали? Я вам не помешал?» [замечай сие лучше! - У.н.] - спрашивал он, видя, что Фёдор Константинович пластом лежит на кушетке, и затем, весь войдя, плотно прикрывал за собой дверь и садился у него в ногах, вздыхая.
(мы уже как-то отмечали, что в параллельном мире «Дара» присутствуют и параллельные персонажи, герои-двойники; вот Щёголев, Борис Иванович - он как раз двойник... кого? да сей же час вы и узнаете!)
- Я вам не помешаю?
- Просим, Родриг Иванович, просим, - сказал адвокат, - просим, Родриг Иванович, дорогой. Только не очень-то у нас весело...
Только сейчас впервые Сирин называет имя директора тюрьмы (он же - губернатор фон Лембке и писатель-любитель). Итак, она звалась Татьяною. Итак, все троё зовутся на букву «Рцы» (или «ра», как египетский бог): Р(а)дион, Р(а)дриг, Р(а)ман. Вот что, стало быть, предвещало это странное («роковое») рокотанье в начальном предложении третьей главы: предвещало явленье всех трёх египтян!
(Засим сразу же предупредим читателя, from the onset: все трое - фигуры несамостоятельные, переходящия одна в другую и взаимозаменяемые. В том мире, куда движется нынешняя наша цивилизация, все люди должны быть именно как эта троица Ра-ра-ра: как попугай большой голубой Ара - с изумительно сверкающей лаписом-лазурью шёрсткой, внутри же - ничего. Только извечное «ра-ра» - только то, что дозволено правящей (неведомой, покрытой тёмно-лиловым облаком) верхушкой: жрать хлеб, зреть позорища… что ещё? Да больше, собственно, ничего. Труд отменён, мышление/творчество/фантазирование - тоже, люди превратились в административно-технические говорящие куклы - безполезные напрочь, взаимозаменяемые без потерь.)
- Ну, а какъ нонче наш симпатичный смертник, - пошутил элегантный, представительный директор, пожимая в своих мясистых лиловых лапах маленькую холодную руку Цинцинната: - Всё хорошо? Ничего не болит? Всё болтаете с нашим неутомимым Романом Виссарионовичем? Да, кстати, голубчик Роман Виссарионович... могу вас порадовать, - озорница моя только что нашла на лестнице вашу запонку. La voici. Это ведь французское золото, не правда-ли? Весьма изящно. Комплиментов я обычно не делаю, но должен сказать...
Оба отошли в угол, делая вид, что разглядывают прелестную штучку, обсуждают ея историю, ценность, удивляются. Цинциннат воспользовался этим, чтобы достать из-под койки - и с тоненьким бисерным звуком, под конец с запинками -
- Да, большой вкус, большой вкус, - повторял директор, - возвращаясь из угла под руку с адвокатом.
- (директор, должно думать, нахваливает редактору-адвокату свои сочинения)
Вы, значит, здоровы, молодой человек, - бессмысленно обратился он к Цинциннату, влезавшему обратно в постель. - Но капризничать все-таки не следует. Публика - и все мы, как представители публики, хотим вашего блага, это, кажется, ясно.
- (внезапно Родриг Иванович превращается в главного врача больницы, обходящего в сопровождении сестрички больных, лежащих на койках, и делая повелительно-благодушные замечания... Если вы, читатель, удивились этой метаморфозе, то - зря! мы же буквально только что предупредили вас: здесь все - призраки-куклы, легко и ненатужно сменяющие свои образы (в том числе и образы своей речи), перетекающие один в другого)
Мы даже готовы пойти навстречу вам в смысле облегчения одиночества.
- (ой! ничего доброго не предвещает писателю, обожающему уединение, это «пойти навстречу вам в смысле облегчения одиночества»...)
На днях в одной из наших литерных камер поселится новый арестант. Познакомитесь, это вас развлечёт.
- На-днях? - переспросил Цинциннат. - Значит, дней-то будет ещё несколько?
- Нет, каков, - засмеялся директор, - всё ему нужно знать. А, Роман Виссарионович?
- Ох, друг мой, и не говорите,
- (странная имитация бархатистых оборотов старинной нашей прозы - прозы «Старосветских помещиков», прозы Тургенева и прочих (и пьес Островского, иной раз) - где всё солнечно, благодушно, по-нашему, по-дворянскому (аль по-купеческому, аль по-миргородскому), где веет домашней теплотой, где шмель, залетев в комнату, бьётся об оконное стекло, где никто никогда не умрёт)
- вздохнул адвокат. - Да-с, - продолжал тот, потряхивая ключами, - вы должны быть покладистее, сударик. А то всё: гордость, гнев, глум.
- (подмена персонажа маркируется этой тройной аллитерацией, означающей три сокровенных свойства Сирина с точки зрения простого маленького человека)
Я им вечор слив этих, значит, нёс - так что же вы думаете? - не изволили кушать, погнушались. Да-с. Вот я вам про нового арестантика-то начал. Ужо накалякаетесь с ним, а то вишь нос повесили. Что, не так говорю, Роман Виссарионович?
- Так, Родион, так, - подтвердил адвокат с невольной улыбкой.
- (это «с невольной улыбкой» пахнет пародией)
Родион погладил бороду и продолжал: «Оченно жалко стало их мне, - вхожу, гляжу, - на столе-стуле стоят, к рѣшеткѣ [эти раздвоенные гребешки »ятей« по бокам и вправду придают слову »рѣшеткѣ« сходство с решётчатой оградой - вот будто они - топорики из фасций на столбиках решётки Летнего сада со стороны Михайловского замка - архитектор Шарлемань; или вазоны на столбцах решётки того же сада со стороны Невы - архитектор Фельтен - У.н.] рученьки-ноженьки тянут, ровно мартышка кволая. А небо-то синёхонько [в оригинальном издании точки над »е« поставлены - У.н.], касаточки летают, опять же облачка - благодать, ра-адость! Сымаю их это, как дитё [и здесь то же самое - У.н.] малое, со стола-то, - а сам реву, - вот истинное слово - реву... Оченно, значит, меня эта жалость разобрала».
- Повести его, что-ли, наверх? - нерешительно предложил адвокат.
- Это, что же, можно, - протянул Родион со степенным добродушием, - это всегда можно.
Ну... что сказать? Можно, конечно, и здесь проехаться указкой по Сирину, обвинив его язык в искусственности (во-первых)... а во-вторых, в вымученности - ибо понятно что он никогда почти в жизни не слыхал русской народной речи (будучи городским мальчиком, петербургским барчуком; а там, в Петербургской губернии, даже в деревнях народ говорит на литературном русском языке), он сложил речь Родиона как мозаику - из тессеров, натасканных у Лескова, Ремизова и Ко. Иными словами, речи его героев - насквозь литературные, в них нет ничего естественного, подслушанного в живой жизни.
Но ничего дурного я здесь, право, не вижу. Как раз напротив: мастерство писателя аккурат и заключается в способности генерировать различные регистры слога, стилевые доминанты (или как там правильно всё это зовётся на птичьем языке филолухов-«эНЛэОшников»?). И с этой-то задачей писатель Сирин справляется превосходно.
/ Касательно же жалости-слезливости и вообще - добродушия «народного» Родиона. Здесь Сирин явно пародирует «любование народом», начавшееся, разумеется, с его врага Достоевского (см.: «Мужик Марей»), но особенно сильно, даже избыточно процветшее в писаниях советских литераторов 20-х годов, описывавших опыт Гражданской войны.
Так, например, у одного из таких писателей встречаем сценку: зверь-красноармеец (разумеется, из «народа») только что убил белого и сидит, ласкает щенка (а писателю с читателями полагается при этом умиляться сложности русской души невенчанной). Или у Вс. Иванова другой эпизод (из Гражданской войны в Сибири): группа партизан убила белого офицера и его жену. Но тут обнаруживается ещё младенец - дитя убитых «контрреволюционеров». И вот всем племенем (зачёркнуто) решается: что делать с дитяткой? И мужики обсуждают, умиляются: мол, дитятко-то красивое какое: тонколицее, в отличие от нас, лапотников!.. А давай его усыновим, вырастим - будем ему заместо родителей!.. (занавес) /
- Облачитесь в халат, - произнёс Роман Виссарионович.
Цинциннат сказал: «Я покоряюсь вам, - призраки, оборотни, пародии. Я покоряюсь вам.
- (признание творца в добровольном самоумалении ради своего творения)
Но всё-таки я требую, - вы слышите, требую (и другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли),
- (деталь хороша! Педантичный Сирин никогда (почти никогда) не забывает о разбросанных здесь и там вещах)
- чтобы мне сказали, сколько мне осталось жить... и дадут ли мне свидание
- три подряд «мне»! Эка! Сдаётся, здесь Сирин сплоховал хуже Пушкина с его тремя «поминутно» в четырёх строках «Метели»! (см. в «Даре»: Браните же его за шестистопную строчку, вкравшуюся в пятистопность «Бориса Годунова», за метрическую погрешность в начале «Пира во время чумы», за пятикратное повторение слова «поминутно» в нескольких строках «Мятели», но ради Бога бросьте посторонние разговоры.)
с женой».
- Вероятно, дадут, - ответил Роман Виссарионович, переглянувшись с Родионом.
- И Роман Виссарионович не солгал: свидание дали! Но только не с женой, а с кое-кем получше жены, пожеланней...
Адвокат, который только что порывался говорить, теперь почему-то молчал. Его крашенное лицо с синими бровями и длинной заячьей губой не выражало особого движения мысли.
Неудивительно, что Роман Виссарионович заскучал! Мы тоже вот, выслушивая эти нудные и корявые (словно бы подражающие казённым прошениям - или, скажем, общественным письмам нашей оппозиции) выпытывания Цинциннатовы, заскучали. Пропал Стерн! Мелькнул облачком - и пропал! Снова лишь чернильная муть перед нами.
- Оставьте манжету, - сказал Цинциннат, - и попробуйте сосредоточиться.
Роман Виссарионович порывисто переменил положение тела и сцепил беспокойные пальцы. Он проговорил жалобным голосом: «Вот за этот тон...»
- Меня и казнят, - сказал Цинциннат, - знаю. Дальше!
- Давайте переменим разговор, умоляю вас, - воскликнул Роман Виссарионович.
- (и мы, читатели, поддакиваем: давайте!)
- Почему вы не можете остаться хоть теперь в рамках дозволенного? Право же, это ужасно, это свыше моих сил. Я к вам зашёл, просто чтобы спросить вас, нет ли у вас каких-либо законных желаний... например (тут у него лицо оживилось), вы, может, желали бы иметь в печатном виде речи, произнесённые на суде? В случае такового желания, вы обязаны в кратчайший срок подать соответствующее прошение, которое мы оба с вами сейчас вместе и составили бы, - с подробно мотивированным указанием, сколько именно экземпляров речей требуется вам, и для какой цели. У меня есть как раз свободный часок, давайте, ах, давайте этим займёмся, прошу вас! Я даже специальный конверт заготовил.
- (а! кажется, я понял! Если директор тюрьмы - писатель, то адвокат - издатель! Вернее, издатель и редактор. Вот отчего он так оживился при идее издать какую-нибудь графоманию. Эх, такой энергичный сотрудник пропадает! Ему бы редактором работать в «Издательстве Ивана Лимбаха» - цены бы Роману Виссарионовичу не было!..)
/ Кстати, в письмах к жене и в «Других берегах» Сирин не упускает никогда случая полупцевать европейскую бюрократическую канитель! Мнится, здесь он тоже отыгрывается на бюрократах, изводивших его... (вернее, не его, а занимавшуюся всеми этими прошениями жену) - подайте в такой-то срок такую-то бумагу в такое-то окошко, но заранее заверьте у нотариуса... и так далее, ад инфинито-абсурдум. Сие наблюдение нам сделать особенно отрадно - и вот по какой причине. Видите ли... (и мы ещё напишем об этом более пространно) иные отечественные болваны и болванихи вбили себе почему-то под черепки, что «ПдК» - дескать, это такой вот антитоталитаризм! Что это всё мол против Гитлера и Сталина. А на деле оказывается-то: Сирин всего лишь мелким бесом извивается, чтобы лягнуть легонько копытом западно-европейскую бюрократию своего (и нашего, добавим!) времени. Вот и весь «антитоталитаризм»! /
// «Кстати» нумер два. Иные из вас могут отвернуть лицо своё в отвращении <любопытно, что за фигуру речи я применил? Плеоназм или тавтологию?>, реча в сердце своем: «Вот же какой чепухой готов с увлечением заниматься человек! О ничтожество рода людского! О, о!»
Между тем я не вижу тут большого греха. Людям, похоже, сама природа велела порою заниматься пустяками - для разгрузки мозга, возможно, или ещё по какой причине. Вот скажите: все те великовозрастные дядьки и тётки, самозабвенно режущиеся в компьютерные игры - вот чем они лучше милого, добронравного Романа Виссарионовича, отдающегося своей потешной страсти по редактированию и изданию судебных речей?! А все бесчисленные герои Гоголя, чорт знает чем занятые? А чем лучше Сирин, часами напролёт, лёжа в постели, занимавшийся составлением шахматных задач? «Всякую голову мучит своя дурь» - говорил (вслед за Горацием) Григорий Сковорода. Ну так и пусть их! Пусть Роман Виссарионович споконо себе работает в издательстве Ивана Лимбаха, а губернатор фон Лембке клеит танчики замки! //
- Курьёза ради... - проговорил Цинциннат,
- (вот! знает же Сирин, чем соблазнить своего героя! Чтением! Цинциннат - он же альтер эго автора; он писатель и книгочей; он не откажется и от речей! [опа! другая фигура! на этот раз - гомеотелевт] Да и сам Сирин, работая в то время над главой о Чернышевском, с жадным любопытством передробил тонны и тонны книжной породы - сочинений всех этих Писаревых-Добролюбовых-Скабичевских...)
- но прежде... Неужто же и вправду нельзя добиться ответа?
- Специальный конверт, - повторил адвокат, соблазняя.
- (а вот снова приятная, щекотливая нотка а ля Стерн)
- Хорошо, дайте его сюда, - сказал Цинциннат и разорвал толстый, с начинкой, конверт на завивающиеся клочки.
- Это вы напрасно, - едва не плача, вскричал адвокат. - Это очень напрасно. Вы даже не понимаете, что вы сделали. Может, там находился приказ о помиловании. Второго не достать!
Цинциннат поднял горсть клочков, попробовал составить хотя бы одно связное предложение, но все было спутано, искажено, разъято.
- Вот вы всегда так, - подвывал адвокат, держа себя за виски и шагая по камере. - Может, спасение ваше было в ваших же руках, а вы его... Ужасно!
- (странно услышать вдруг это восклицание Цинциннатово в устах адвоката! Что это? Недосмотр Сирина? Или намёк на то, что поминутно произнося «ужасно», наш герой лишь повторял словесный тик Романа Виссарионыча, давеча выступавшего на суде?)
Ну, что мне с вами делать? Теперь пиши пропало... А я-то - такой довольный... Так подготовлял вас...
- Можно? - растянутым в ширину голосом спросил директор, приоткрыв дверь.
- [отметим вот это «приоткрыв» по отношению к двери - и покамест дальше пойдём, без комментария]
...А впрочем, есть у нас и комментарий! Вот, сравни:
Неотвратимо раздавался зловещий, деликатный стук, и, бочком, ужасно улыбаясь, втискивался в комнату Борис Иванович. «Вы спали? Я вам не помешал?» [замечай сие лучше! - У.н.] - спрашивал он, видя, что Фёдор Константинович пластом лежит на кушетке, и затем, весь войдя, плотно прикрывал за собой дверь и садился у него в ногах, вздыхая.
(мы уже как-то отмечали, что в параллельном мире «Дара» присутствуют и параллельные персонажи, герои-двойники; вот Щёголев, Борис Иванович - он как раз двойник... кого? да сей же час вы и узнаете!)
- Я вам не помешаю?
- Просим, Родриг Иванович, просим, - сказал адвокат, - просим, Родриг Иванович, дорогой. Только не очень-то у нас весело...
Только сейчас впервые Сирин называет имя директора тюрьмы (он же - губернатор фон Лембке и писатель-любитель). Итак, она звалась Татьяною. Итак, все троё зовутся на букву «Рцы» (или «ра», как египетский бог): Р(а)дион, Р(а)дриг, Р(а)ман. Вот что, стало быть, предвещало это странное («роковое») рокотанье в начальном предложении третьей главы: предвещало явленье всех трёх египтян!
(Засим сразу же предупредим читателя, from the onset: все трое - фигуры несамостоятельные, переходящия одна в другую и взаимозаменяемые. В том мире, куда движется нынешняя наша цивилизация, все люди должны быть именно как эта троица Ра-ра-ра: как попугай большой голубой Ара - с изумительно сверкающей лаписом-лазурью шёрсткой, внутри же - ничего. Только извечное «ра-ра» - только то, что дозволено правящей (неведомой, покрытой тёмно-лиловым облаком) верхушкой: жрать хлеб, зреть позорища… что ещё? Да больше, собственно, ничего. Труд отменён, мышление/творчество/фантазирование - тоже, люди превратились в административно-технические говорящие куклы - безполезные напрочь, взаимозаменяемые без потерь.)
- Ну, а какъ нонче наш симпатичный смертник, - пошутил элегантный, представительный директор, пожимая в своих мясистых лиловых лапах маленькую холодную руку Цинцинната: - Всё хорошо? Ничего не болит? Всё болтаете с нашим неутомимым Романом Виссарионовичем? Да, кстати, голубчик Роман Виссарионович... могу вас порадовать, - озорница моя только что нашла на лестнице вашу запонку. La voici. Это ведь французское золото, не правда-ли? Весьма изящно. Комплиментов я обычно не делаю, но должен сказать...
Оба отошли в угол, делая вид, что разглядывают прелестную штучку, обсуждают ея историю, ценность, удивляются. Цинциннат воспользовался этим, чтобы достать из-под койки - и с тоненьким бисерным звуком, под конец с запинками -
- Да, большой вкус, большой вкус, - повторял директор, - возвращаясь из угла под руку с адвокатом.
- (директор, должно думать, нахваливает редактору-адвокату свои сочинения)
Вы, значит, здоровы, молодой человек, - бессмысленно обратился он к Цинциннату, влезавшему обратно в постель. - Но капризничать все-таки не следует. Публика - и все мы, как представители публики, хотим вашего блага, это, кажется, ясно.
- (внезапно Родриг Иванович превращается в главного врача больницы, обходящего в сопровождении сестрички больных, лежащих на койках, и делая повелительно-благодушные замечания... Если вы, читатель, удивились этой метаморфозе, то - зря! мы же буквально только что предупредили вас: здесь все - призраки-куклы, легко и ненатужно сменяющие свои образы (в том числе и образы своей речи), перетекающие один в другого)
Мы даже готовы пойти навстречу вам в смысле облегчения одиночества.
- (ой! ничего доброго не предвещает писателю, обожающему уединение, это «пойти навстречу вам в смысле облегчения одиночества»...)
На днях в одной из наших литерных камер поселится новый арестант. Познакомитесь, это вас развлечёт.
- На-днях? - переспросил Цинциннат. - Значит, дней-то будет ещё несколько?
- Нет, каков, - засмеялся директор, - всё ему нужно знать. А, Роман Виссарионович?
- Ох, друг мой, и не говорите,
- (странная имитация бархатистых оборотов старинной нашей прозы - прозы «Старосветских помещиков», прозы Тургенева и прочих (и пьес Островского, иной раз) - где всё солнечно, благодушно, по-нашему, по-дворянскому (аль по-купеческому, аль по-миргородскому), где веет домашней теплотой, где шмель, залетев в комнату, бьётся об оконное стекло, где никто никогда не умрёт)
- вздохнул адвокат. - Да-с, - продолжал тот, потряхивая ключами, - вы должны быть покладистее, сударик. А то всё: гордость, гнев, глум.
- (подмена персонажа маркируется этой тройной аллитерацией, означающей три сокровенных свойства Сирина с точки зрения простого маленького человека)
Я им вечор слив этих, значит, нёс - так что же вы думаете? - не изволили кушать, погнушались. Да-с. Вот я вам про нового арестантика-то начал. Ужо накалякаетесь с ним, а то вишь нос повесили. Что, не так говорю, Роман Виссарионович?
- Так, Родион, так, - подтвердил адвокат с невольной улыбкой.
- (это «с невольной улыбкой» пахнет пародией)
Родион погладил бороду и продолжал: «Оченно жалко стало их мне, - вхожу, гляжу, - на столе-стуле стоят, к рѣшеткѣ [эти раздвоенные гребешки »ятей« по бокам и вправду придают слову »рѣшеткѣ« сходство с решётчатой оградой - вот будто они - топорики из фасций на столбиках решётки Летнего сада со стороны Михайловского замка - архитектор Шарлемань; или вазоны на столбцах решётки того же сада со стороны Невы - архитектор Фельтен - У.н.] рученьки-ноженьки тянут, ровно мартышка кволая. А небо-то синёхонько [в оригинальном издании точки над »е« поставлены - У.н.], касаточки летают, опять же облачка - благодать, ра-адость! Сымаю их это, как дитё [и здесь то же самое - У.н.] малое, со стола-то, - а сам реву, - вот истинное слово - реву... Оченно, значит, меня эта жалость разобрала».
- Повести его, что-ли, наверх? - нерешительно предложил адвокат.
- Это, что же, можно, - протянул Родион со степенным добродушием, - это всегда можно.
Ну... что сказать? Можно, конечно, и здесь проехаться указкой по Сирину, обвинив его язык в искусственности (во-первых)... а во-вторых, в вымученности - ибо понятно что он никогда почти в жизни не слыхал русской народной речи (будучи городским мальчиком, петербургским барчуком; а там, в Петербургской губернии, даже в деревнях народ говорит на литературном русском языке), он сложил речь Родиона как мозаику - из тессеров, натасканных у Лескова, Ремизова и Ко. Иными словами, речи его героев - насквозь литературные, в них нет ничего естественного, подслушанного в живой жизни.
Но ничего дурного я здесь, право, не вижу. Как раз напротив: мастерство писателя аккурат и заключается в способности генерировать различные регистры слога, стилевые доминанты (или как там правильно всё это зовётся на птичьем языке филолухов-«эНЛэОшников»?). И с этой-то задачей писатель Сирин справляется превосходно.
/ Касательно же жалости-слезливости и вообще - добродушия «народного» Родиона. Здесь Сирин явно пародирует «любование народом», начавшееся, разумеется, с его врага Достоевского (см.: «Мужик Марей»), но особенно сильно, даже избыточно процветшее в писаниях советских литераторов 20-х годов, описывавших опыт Гражданской войны.
Так, например, у одного из таких писателей встречаем сценку: зверь-красноармеец (разумеется, из «народа») только что убил белого и сидит, ласкает щенка (а писателю с читателями полагается при этом умиляться сложности русской души невенчанной). Или у Вс. Иванова другой эпизод (из Гражданской войны в Сибири): группа партизан убила белого офицера и его жену. Но тут обнаруживается ещё младенец - дитя убитых «контрреволюционеров». И вот всем племенем (зачёркнуто) решается: что делать с дитяткой? И мужики обсуждают, умиляются: мол, дитятко-то красивое какое: тонколицее, в отличие от нас, лапотников!.. А давай его усыновим, вырастим - будем ему заместо родителей!.. (занавес) /
- Облачитесь в халат, - произнёс Роман Виссарионович.
Цинциннат сказал: «Я покоряюсь вам, - призраки, оборотни, пародии. Я покоряюсь вам.
- (признание творца в добровольном самоумалении ради своего творения)
Но всё-таки я требую, - вы слышите, требую (и другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли),
- (деталь хороша! Педантичный Сирин никогда (почти никогда) не забывает о разбросанных здесь и там вещах)
- чтобы мне сказали, сколько мне осталось жить... и дадут ли мне свидание
- три подряд «мне»! Эка! Сдаётся, здесь Сирин сплоховал хуже Пушкина с его тремя «поминутно» в четырёх строках «Метели»! (см. в «Даре»: Браните же его за шестистопную строчку, вкравшуюся в пятистопность «Бориса Годунова», за метрическую погрешность в начале «Пира во время чумы», за пятикратное повторение слова «поминутно» в нескольких строках «Мятели», но ради Бога бросьте посторонние разговоры.)
с женой».
- Вероятно, дадут, - ответил Роман Виссарионович, переглянувшись с Родионом.
- И Роман Виссарионович не солгал: свидание дали! Но только не с женой, а с кое-кем получше жены, пожеланней...