Нет, я и вправду зашёл тут в булочную!
(«И ты раскрывала свой аленький рот... От шейки ея хорошея...» - О. М.)
Правда, она совсем не моя. Не у меня то есть на райёне. Но зашёл - и в некотором смысле остолбенел. До такой степени остолбенел, что даже забыл, зачем зашёл.
Вообразите, душа Тряпичкин, какое диво. За прилавком той булочной... (А с виду-то - булочная как булочная, ничего особенного, таких тыщи раскинуты по городу) - за прилавком той булочной только две женщины стоят. Первая - ма(лё)хонькая, высохшая как куколка старушка. Вот она как раз передвигала на прилавке какие-то запеканки, кирши какие-то, металлическою лопаткой, крепко держа её в сухонькой мучнисто-белёсой руке с желтоватыми пятнами. Но волосы свои гладкие и жёлтоватые, как полова, она уберегла от седины - даром что старушка! Вот она, значит, орудовала лопаткой и едва видна была за горой остеклянённого прилавка. А на кассе рядом с нею стояла молодая негритянка. У ней были прогибистые накладные ресницы (вот такие! - тут читателю требуется вообразить соответствующий жест: вот такие округлые, прогибистые ресницы, говорю я!) и глаза газельи. Впрочем, глаза газельи у всех дщерей Африки без исключенья встречаются. У неё было округлое приятное лицо с небольшими шрамиками на ланитах, у этой молоко-с-шоколадной красавицы... Но самое интересное - её чресла! Вообразите, Тряпичкин: спелая округлость грудей (что-то белое было, вроде футболки, а поверх - фартух) стремительно переходит в игольчатую талию - такую игольчатую, что через неё, пожалуй (в отличие от игольчатого ушка) прошёл бы евангельский верблюд! А далее талия таким же стремительным манером переходила в раструб чресел (покрытых джинсой). И когда эта знойная царица саванн повернулась ко мне спиною, я разглядел неимоверный холм её ягодиц! Таких пышных ягодиц и такой игольчатой талии я ещё никогда в жизни не видал!
Вообразите же моё смущение, Тряпичкин, задумчивость мою вообразите!
«Что вы желаете?» - обратила ко мне нежный кудрявый взор сия африканская Каллипига.
«Дайте мне, пожалуйста, ваших крендельков с фрамбуаз», - ответил я важно.
«Et avec ceci? (Что-нибудь ещё?)», - спросила она, положив рогалики в хрустящий пакет.
«И дайте мне ещё два хлебца с шоколадом», - ответил я. («Зачем я попросил хлебцев с шоколадом? Я же терпеть не могу этих хлебцев с шоколадом! Да ещё за рупь-пятьдесят!»)
Однако непоправимое произошло: пришлось заплатить за сдобный сор шесть рублей сорок копеек. / Что составляет десятую долю доходов меня, англицкого короля! /
Я протянул руку, взял с прилавка туго набитый хрустящий пакетик. Обо мне уже забыли, великолепная готтентотка принимала заказ у следующего покупателя (плешивого господина в очках, с малюсеньким подбородком, в синем костюме; он требовал булки). Чувствуя себя Акакием Акакиевичем, скромно подобрав плечи, я двинулся прочь из сего дивного места.
Забыл лишь сказать: в продолжение всей сцены (и до неё, и после) напротив кассы у столика стоял молодой негр в красной бейсбольной кепке на затылке. Он положил свой телефон на столик. К телефону прилагалась перевязь в виде деревянных чёток. Чернокожий юноша стоял, словно забыв о телефоне и молитве, и спокойно глядел на чернокожую девушку. Спокойно так и в упор глядел он на неё. Наверное, она его невеста. Или просто подружка. Или он просто влюблён. А она даже не смотрела на него.
И вот он стоит, ревнует.
Страшна, воистину страшна красота готтентотских дев!
Наверное так, Тряпичкин.