Владимир Дмитриевич Набоков о Февральской революции
Когда в наши дни упоминают имя Владимира Дмитриевича Набокова, как правило добавляют: "Отец знаменитого писателя". Между тем, в начале ХХ века он был вполне известной и популярной фигурой в России - крупный политик, сын министра юстиции и сам квалифицированный юрист, профессор правоведения, депутат Первой Государственной Думы, один из основателей и член ЦК Конституционно-демократической партии, журналист, публицист...
С началом Первой мировой войны Набоков отошел от политики - он был призван в ополчение, позже служил в чине прапорщика в пехотном полку у линии фронта, осенью 1915 года переведен в Главный штаб в Петрограде, в Азиатскую часть - начальство решило более рационально использовать его опыт и знания. Поскольку кадеты находились в оппозиции правительству, службу в армии и активную политическую работу совмещать Набоков не считал возможным.
Однако в первые же дни Февральской революции 1917 года, которую он приветствовал, Набоков примкнул к "революционной общественности" и вскоре стал управляющим делами Временного правительства...
Воспоминания о революционных событиях 1917 года В.Д. Набоков начал писать в 1919 году в Крыму, а опубликовал в 1921 году уже в эмиграции. Как ни странно, их, правда с сокращениями, напечатали в 1923 году в советской России.
При чтении мемуаров Набокова сразу бросается в глаза одна вещь - кадеты, и Набоков в частности, находились в дни Февральской революции в восторженном состоянии, им казалось, что они одержали победу, и были сильно удивлены, когда появились иные силы, начавшие отодвигать кадетов в сторону...
Построив свою деятельность на критике и противодействии царскому правительству, сами кадеты оказались неспособны к практической работе, быстро развалили государственное устройство, и не смогли не только наладить новую жизнь, но и удержать власть и предотвратить Гражданскую войну...
В 1919 году Набоков это уже понимал:
"Теперь, post factum, когда просматриваешь газеты того времени, эти симптомы кажутся такими несомненными, такими очевидными! А тогда те люди, которые взвалили на свои плечи неслыханно тяжелую задачу управления Россией, - в особенности на первых порах, - как будто предавались иллюзиям. Они хотели верить в конечный успех; без этой веры откуда бы могли они почерпнуть нравственные силы? И впервые должна была пошатнуться их вера именно в эти роковые апрельские дни, когда «революционный Петроград» вынес на площадь жизненный для России вопрос о задачах ее внешней политики и на красных знаменах впервые появились надписи, призывавшие к свержению Временного правительства или отдельных его членов.
С этого момента начался мартиролог Временного правительства. Можно констатировать, что уход Гучкова и принесение Милюкова в жертву требованиям Исполнительного Комитета Петербургского Совета рабочих и солдатских депутатов были для Временного правительства первым ударом, от которого оно уже более не оправилось. И, в сущности говоря, последующие шесть месяцев, с их периодическими потрясениями и кризисами, с тщетными попытками создать сильную коалиционную власть (...), - эти шесть месяцев были одним сплошным умиранием".
И еще трудно не заметить - как бы кадеты не восторгались революцией, какой бы душевный подъем не испытывали, они были в стороне от простого народа, оказавшегося, как бы то ни было, главной силой происходящих событий. Сказать народу громкую речь, забравшись на стол, они могли, но при этом оказались не в силах справиться с внутренним раздражением, глядя на "массы"... Наверное это многое определило в последующих событиях...
"Утром в понедельник, 27-го, я, как всегда, в десять часов утра отправился на службу. (...) В три часа я пошел домой по Невскому, по которому в это время уже был свободный проход и толпились массы народу.
К вечеру Морская - насколько можно было видеть из окон, в особенности из боковых окон тамбура, выходящего на улицу и дающего возможность обозревать ее до «Астории», с одной стороны, и до Конногвардейского переулка, с другой - совершенно вымерла. Начали проноситься броневики, послышались выстрелы из винтовок и пулеметов, пробегали, прижимаясь к стенам, отдельные солдаты и матросы. Временами отдельные выстрелы переходили в оживленную перестрелку. Временами, но всегда на короткое время, - все затихало. Телефон продолжал работать и сведения о происходившем в течение дня передавались мне, помнится, моими друзьями. В обычное время мы легли спать. С утра 28 февраля возобновилась пальба на площади, а также в той части Морской, которая идет от лютеранской кирхи к Поцелуеву мосту. Выходить было опасно - отчасти из-за стрельбы, отчасти потому, что с офицеров начали срывать погоны, и уже ходили слухи о насилиях над ними со стороны солдат.
Часов в 11 утра (может быть, даже раньше) под окнами нашего дома прошла большая толпа солдат и матросов, направляясь к Невскому. Шли беспорядочно и нестройно, офицеров не было. В эту толпу, по-видимому, стреляли - не то из «Астории», не то из министерства земледелия: точно это никогда не было установлено...
Как бы то ни было, под влиянием ли выстрелов... или по каким-либо другим побуждениям эта толпа начала громить «Асторию». Оттуда начали к нам являться «беженцы»: сестра моя с мужем - адмиралом Коломейцовым, потом семья целая, с маленькими детьми, приведенная знакомыми английскими офицерами, потом еще другая семья наших отдаленных родственников Набоковых. Все это кое-как разместилось у нас в доме.
Весь вторник, 28-го, а также среду, 1 марта, я не выходил из дому. Было много хлопот по устройству неожиданных и невольных гостей, но большая часть дня проходила в каком-то тупом и тревожном ожидании. Точных сведений было мало. Известно было только, что центральным пунктом является Государственная Дума, а к вечеру 1-го марта уже говорили, что весь Петербургский гарнизон, а также некоторые прибывшие из окрестностей части присоединились к восставшим.
Волынский полк, первым перешедший на сторону восставших
Утром 2 марта уже офицеры могли свободно появляться на улицах, и я решил отправиться в Азиатскую часть выяснить положение. Придя туда, я застал на первой большой площадке огромную толпу служащих, офицеров и писарей. Я быстро прошел в наше собственное помещение, но через некоторое время пришли мне сказать, что меня просят, чтобы сказать несколько слов по поводу происшедших событий. Я пошел к собравшимся; меня встретили аплодисментами. Мы все перешли в большую залу. Я взобрался на стол и сказал краткую речь.
Точно не помню своих слов, - смысл их заключался в том, что деспотизм и бесправие свергнуты, что победила свобода, что теперь долг всей страны ее укрепить, что для этого необходима неустанная работа и огромная дисциплина. На отдельные вопросы я отвечал, что я сам еще не в курсе происшедших событий, но что собираюсь днем в Государственную Думу и там все, конечно, узнаю в подробности, а завтра мы все можем вновь собраться. На этом мы и покончили, служащие разошлись, оживленно разговаривая. Я недолго пробыл в Азиатской части, где.., разумеется, в этот день ни о какой работе нельзя было думать. Вернувшись домой, я позавтракал, и в два часа снова вышел, с намерением пробраться в Государственную Думу.
На углу Невского и Морской я как раз столкнулся со всем составом служащих Главного штаба, которые шли в Государственную Думу для того, чтобы заявить Временному правительству, о сформировании которого только что стало известно, свое подчинение ему (вот так легко военные отказались от своей присяги - Е.Х.). Я к ним присоединился... На улицах была масса народу. Везде видны были взволнованные, возбужденные лица, уже висели красные флаги. На Потемкинской мы встретили довольно большую толпу городовых, которых вели под конвоем, - по-видимому, из Манежа Кавалергардского полка, куда они были заключены при начале восстания.
В эти 40-50 минут, пока мы шли к Государственной Думе, я пережил не повторившийся больше подъем душевный. Мне казалось, что в самом деле произошло нечто великое и священное, что народ сбросил цепи, что рухнул деспотизм... Я не отдавал себе тогда отчета в том, что основой происшедшего был военный бунт, вспыхнувший стихийно вследствие условий, созданных тремя годами войны, и что в этой основе лежит семя будущей анархии и гибели... Если такие мысли и являлись, то я гнал их прочь.
Когда мы подошли к Шпалерной, она оказалась совершенно запруженной войсками, направлявшимися к Думе. Приходилось несколько раз останавливаться и довольно долго ждать. То и дело проползали моторы, с трудом прокладывая себе дорогу через толпу. Площадь перед зданием Думы была переполнена так, что яблоку негде было упасть: на аллее, ведущей к подъезду, происходила невероятная давка, раздавались крики; у входных ворот какие-то молодые люди еврейского типа опрашивали проходивших; по временам слышались раскаты «ура». Одну минуту я уже отчаялся дойти до подъезда Думы и потерял связь с моими товарищами. Наконец, протискиваясь и проталкиваясь, я добрался до ступеней подъезда. В это время на возвышение, устроенное перед дверью, а может быть на открытый автомобиль (мне с моего места не было хорошо видно), взобрался В. Н. Львов и сказал приветственную коротенькую речь по адресу тех воинских частей, которые находились на площади. Его плохо было слышно, и речь его не производила никакого впечатления. Когда он кончил и спустился к дверям Думы, туда хлынула толпа, давка стала еще сильнее.
Не помню уже, как я оказался в вестибюле. Внутренность Таврического дворца сразу поражала своим необычным видом. Солдаты, солдаты, солдаты, с усталыми, тупыми, редко с добрыми или радостными лицами; всюду следы импровизированного лагеря, сор, солома; воздух густой, стоит какой-то сплошной туман, пахнет солдатскими сапогами, сукном, потом; откуда-то слышатся истерические голоса ораторов, митингующих в Екатерининском зале, - везде давка и суетливая растерянность. Уже ходили по рукам листки со списком членов Временного правительства.
Помню, как я был изумлен, узнав, что министром юстиции назначен Керенский. (Я не понимал тогда значения этого факта и ожидал, что на этот пост будет назначен Маклаков.) Такой же неожиданностью было назначение М. И. Терещенко. Встретившийся мне знакомый журналист, по моей просьбе, взялся показать мне дорогу к комнатам, где находились Милюков, Шингарев и другие мои друзья".
"Суетливая растерянность" - не только в толпе случайных людей, но и среди политических лидеров, бравших власть... Сразу, с первых же дней. Это предопределило очередной акт русской трагедии...
Временный комитет Государственной Думы, взявший власть 28 февраля (ст. стиля) 1917 года и позже преобразованный во Временное правительство...