Одиссея Александра Пересвета : быль и небыль
ОКОНЧАНИЕ
Оригинал: https://prajt.livejournal.com/250393.htmlСитуация, с которой сталкивается исследователь событий 1380 года, необычна. С одной стороны, он не может пожаловаться на скудость материала, скорее на его обилие, а с другой стороны, материал этот оказывается противоречивым или заведомо неверным. Все это касается и Пересвета. Но, поскольку другого выхода нет, попробуем сопоставить собранные нами факты.
Итак, по одной версии «Сказания...» Александр Пересвет «чернец», инок Троицкого монастыря, в прошлом известный воин, «богатырь».
Только в одной из редакций «Сказания…» он назван «чернецом любочанином», что, по-видимому, должно означать его происхождение из города Любеча. Другими словами, Пересвет не «московский человек», а выходец из юго-западных русских княжеств, Брянского или Черниговского («брянские бояре»), причем по одной версии получается, что пострижен он в Троицком монастыре, а по другой - еще в Любече.
В связи с этим возникает вопрос - иноческое или светское имя Александр? Как правило, человек, принявший постриг и новое имя, в дальнейшем был известен уже только под своим иноческим именем. Правда, в случае с Пересветом могло быть сделано исключение.
Гибель его на Куликовом поле представляется фактом историческим, в этом согласуются «Сказание…», «Задонщина» и «расширенные» синодики летописной повести.
Несколько сложнее обстоит дело с сыном Пересвета, который везде назван Яковом: в кирилло-белозерском списке «Задонщины», как в основном тексте, так и в «синодике», он указан в качестве сына Ослеби - «Иаков Ослебятин».
И все же есть достаточно веские основания полагать, что древнейший список «Задонщины» содержит в себе часто более грубые ошибки, чем списки позднейшие, где Яков не только назван сыном Пересвета, но Ослебя (в синодальном списке) прямо именует его «племянником» («брате чадо Якове»).
Кстати, как я говорил выше, ссылаясь на Ю. К. Бегунова, в кирилло-белозерском перечне погибших на месте реальных, зафиксированных синодиком середины XV века людей, поставлены никому не известные, по-видимому, вымышленные имена «Иван Сано» и «Федор Мемко».
Факт этот позволяет считать «Ослебятина» таким же редакторским дополнением, хотя в гибели Якова на Куликовом поле сомневаться, по-видимому, не приходится. Последнее недвусмысленно предрекает ему в «Задонщине» Ослебя.
Что представляет собой Андрей Ослебя? Ряд фактов обращение Пересвета и Ослеби друг к другу «брат», неразрывность их имен в «Сказании…» («брянские бояре») и в «Задонщине», «племянничество» Якова - не позволяют сомневаться, что они были если и не родными (что скорее всего), то, безусловно двоюродными братьями.
Поздняя фольклорная версия «Сказания...» (конец XVIII в.) заставляет и Ослебю вступить в единоборство и тоже пасть на поле Куликовом, но здесь налицо явный вымысел. Ни один письменный источник XIV-XVI веков не знает гибели Ослеби, хотя позднейшее предание, отмеченное в первой четверти XIX века, уверяло, что оба воина-инока погребены в Старо-Симоновом монастыре в кирпичном склепе (что оказывается явным анахронизмом), с белокаменными надгробиями без надписей. Последняя деталь убеждает, что имена погребаемых не были известны, и только позднейшие домыслы пытались найти объяснение этому археологическому факту.
Стоит заметить, что сама версия о погребении Пересвета (и Ослеби) в Старо-Симоновом монастыре опровергает легенду об их связи с Троицким монастырем: если Пересвет был троицким иноком, его тело с поля битвы должны были перевезти в обитель преподобного Сергия. След его погребения остался бы и в монастырском синодике, и в монастырском предании, однако ни там, ни там его нет. Похоже, Троице-Сергиева Лавра только через полтора-два столетия после битвы «присвоила» себе этих братьев.
Больше того. Поскольку имена братьев отсутствуют в монастырских синодиках вообще, а, как доказал В. А. Кучкин, факт свидания московского князя с Сергием перед битвой на Дону является поздним домыслом, причастность братьев Троицкому монастырю никакими фактами подтвердить нельзя.
Остается думать, что братья были действительно боярами, «выезжими» на Москву из западно-русских княжеств, поэтому на Куликовом поле выступали как профессионалы, а вовсе не как представители «церкви воинствующей» Доказательством такого положения может быть упоминание «боярина митрополита Киприана Андрея Ослеби», приуроченное к 1390-1393 годам, которое обнаружил С. К. Шамбинаго в акте о местничестве Бутурлина с Плещеевым.
Другими словами, через десять с лишним лет после Куликовской битвы Андрей Ослебя был жив, постриг не принимал и нес службу при митрополите. Перелом в его жизни произошел, по-видимому, между 1393 и 1397 годами.
В статье, относящейся к 1398 году, в Московском летописном своде конца XV века можно прочитать, что великий князь Василий Дмитриевич, сын Донского, послал в Царьград, осаждавшийся перед этим турками, «много серебра в милостыню (патриарху. - А. Н.) с чернецом Родионом Ослебятем, иже преже был боярин любутский». Вернулся ли он на Русь - об этом нигде не говорится.
Статья эта чрезвычайно интересна, поскольку, во-первых, для нас открывается иноческое имя Ослеби (Родион), подтверждаемое еще некоторыми документами, что позволяет уверенно говорить как о его мирском имени (Андрей), так и считать таковым же имя Пересвета (Александр).
Во-вторых, в той же летописной статье мы обнаруживаем «Чалибея» («Челубея» Синопсиса 1680 г.) сына султана Мурада I, в 1393 году взявшего приступом столицу Второго Болгарского царства, Тырново, упоминаемую в «Задонщине».
В-третьих, мы нашли источник, откуда в распространенной редакции «Сказания…» появился «чернец-любочанин», составленный из «чернеца» и «боярина любутского» и присвоенный Пересвету. Вместе с тем появление «Любутска» в связи с Ослебей придает предположению о брянском происхождении братьев и их выезде на Москву весомость доказательности. Но об этом - чуть ниже. Сейчас же надо вернуться назад, к событиям, которые предшествовали Куликовской битве и определили судьбы братьев.
Уже первые исследователи «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» обращали внимание на общность их стилистики, восходившей к «Слову о полку Игореве». Но кроме стилистического сходства мест в них прослеживается и сходство отдельных сюжетных линий. Особенно это ощущается в сюжете, посвященном приходу к московскому князю Андрея и Дмитрия Ольгердовичей.
Факт выступления литовских князей на стороне Москвы автору «Сказания…» представлялся столь важным, что для усиления драматизма он заставляет их выступить против собственного отца, хотя в действительности Ольгерд умер и братья боролись против Ягайло Ольгердовича, своего кровного брата. Их появлению на Куликовом поле предшествовал ряд событий, из которых для нас важны следующие:
Зимой 1377/78 годов, после смерти отца, Андрей Ольгердович, князь полоцкий, поднял мятеж против Ягайло, был разбит и бежал во Псков. Тому были причины. Еще в 1341 году псковичи выбрали его своим князем, крестили, посадили на престол, но уже на следующий год прогнали, требуя, чтобы он «володел» ими сам, а не через наместников.
Теперь он снова очутился во Пскове со своей семьей и дружиной, был принят, после чего через Новгород отправился в Москву, к Дмитрию Ивановичу. Последний встретил его приветливо, заключил с ним договор о службе и утвердил его князем псковским.
Иного, впрочем, и быть не могло. Еще в 1371 году сестра Андрея, Елена, была выдана замуж за двоюродного брата московского князя, Владимира Андреевича боровского, поэтому сын Ольгерда не был на Москве чужаком.
Прибытие Андрея Ольгердовича на Русь и его вокняжение во Пскове позволило Москве зимой 1379/80 годов провести удачную военную акцию против Ягайлы. Как пишет летописец, «великий князь Дмитрий Иванович, собрав вой многы, послал брата своего Владимира Андреевича да князя Андрея Ольгердовича полотского, да князя Дмитрия Михайловича волынского… воевати литовских городов и волостей. Они же шедше взяша город Трубческ и Стародуб».
Успех объяснялся просто. В Трубчевске находился князь Дмитрий Ольгердович родной брат Андрея Ольгердовича и шурин Владимира Андреевича, который «не стал противу на бой, но выйдя из града с княгинею своею, с детьми и с бояры», пришел в Москву, где был «с любовью» принят великим князем и получил во владение Переславль-Залесский «со всеми пошлинами».
На Куликово поле Дмитрий Ольгердович явился с переяславскими полками и со своими трубчевскими и брянскими боярами. Именно среди них и находились, по-видимому, Пересвет с сыном и Ослебя. Подтверждает такую мысль и «любутское происхождение» Ослеби: в 1373 году у великого князя московского была «рать» с Ольгердом именно у Любутска на Оке. Очень возможно, что этот город «держал» или оборонял Андрей Ослебя, будучи брянским боярином.
Теперь, когда исторические факты выстроились в непротиворечивой последовательности, когда два героя Куликовской битвы обрели свои воинские биографии и выяснилось, что они только ошибочно могли считаться иноками, нам становится понятен образ Пересвета, представленный автором «Задонщины» боярином и воеводой, гарцующем на своем «добром» коне перед полками и «посвечивающим» золоченым рыцарским доспехом, а вовсе не черной «манатьей» схимомонаха. Одновременно получает разрешение и вопрос о причинах отсутствия имен Пересвета и Ослеби в официальных русских синодиках - государственных и монастырских.
В монастырские синодики их имена не могли попасть, как имена людей светских, а в государственных синодиках Пересвета не могли записать после Куликовской битвы как человека «чужого», «выезжего», остававшегося на службе у брянского, а не у московского князя. Пересвет считался и в Москве временным гостем, поминать его следовало не здесь, а на его настоящей родине, за тогдашними пределами Московского государства.
Его «усвоение» произошло через сто с лишним лет, когда к Москве были присоединены его родные земли, где, как показал А. А. Зимин, еще в начале XVII века известны владения некоего Захария Пересветова, возможно, не слишком отдаленного его потомка. Стоит напомнить, что прямым потомком Александра Пересвета считал себя тоже «выезжий из Литвы» известный «Ивашко Пересветов», в своей челобитной Ивану IV, поданной в 40-х годах XVI века, именовавший Пересвета и Ослебю «своими пращурами»...
На этом, за отсутствием других достоверных данных, можно было бы закончить восстановление биографии Александра Пересвета, если бы не два обстоятельства, на первый взгляд друг с другом никак не связанные. Это вопрос о поединке - кульминационном пункте жизненного пути брянского боярина, и приход к Дмитрию на Дон посланца от Сергия с «грамотой» и «богородичным хлебом», то есть освященной просфорой для причастия перед боем.
Отложим рассмотрение поединка, хотя бы потому, что гонец - если он действительно был - пришел раньше. Вопрос о реальности «второго благословения» Дмитрия игуменом Троицкого монастыря поднимался в науке неоднократно, но так и не получил своего разрешения. Если верно развернутое повествование о приезде князя в монастырь, то посылка богородичной просфоры вдогонку за войском - дело непонятное. Отрицание же какого-либо участия Сергия в подготовке битвы лишает вероятия и этот, в целом вполне правдоподобный эпизод.
Между тем невозможность свидания Дмитрия с Сергием делает посылку троицким игуменом гонца на Дон с благословением фактом безусловным. Именно потому, что князю не было времени заехать к Троице, Сергий должен был хотя бы заочно напутствовать своего духовного сына, каким был Дмитрий.
М.Фаюстов.«На поле Куликовом»
Больше того. Сейчас можно думать, что именно эта посылка Сергием освященной просфоры стала той отправной точкой, которая позволила автору «Сказания...» нарисовать впечатляющую, вот уже десятки поколений трогающую картину встречи князя и преподобного. Тем более, что по сохранившейся далеко от Троицкого монастыря легенде посыльным троицкого игумена был… инок Александр Пересвет! Насколько мне известно, факт этот никем из исследователей до сих пор не учитывался, хотя опирается не только на легенду, но и на комплекс историко-архитектурных памятников, ныне совершенно забытых.
...В сорока с лишним километрах от Куликова поля и в семи от города Скопина Рязанской области, на левом берегу реки Верды, на горе, именуемой «Дмитриевскою», близ деревни Дмитриевки, вплоть до 20-х годов прошлого века действовал мужской Дмитриевский Ряжский монастырь.
Согласно преданию, которое сообщает «Историко-статистическое описание церквей и монастырей Рязанской епархии», монастырь основал Дмитрий Иванович вскоре после победы над Мамаем, рядом с местом битвы. Вплоть до его закрытия в нем хранилась священная реликвия - яблоневый посох Александра Пересвета, с которым он якобы проделал путь от Троицы до Дона.
Гора пустой не была. Здесь жил отшельник, у которого останавливался Пересвет и которому оставил свой посох, поскольку тот был ему уже не нужен: ставка Дмитрия находилась рядом.
В прошлом веке посох пришлось прятать в специальный футляр от богомольцев. За века те успели изгрызть его верх, считая эти щепки лучшим средством от зубной боли. Конечно, сама по себе реликвия не доказательство, тем более, что легенда не имеет никакого подтверждения. Но именно ее малая известность и необычность заставляет отнестись к ней со вниманием. И тогда оказывается, что легенда не так невероятна, как представляется на первый взгляд.
Начать следует с того, что здесь, по левобережью Дона - на Переяславль-Рязанский и дальше, на Коломну,- пролегал обычный путь ордынских, а позднее крымских набегов. По-видимому, как раз об этой территории говорится в «докончании» московского князя с рязанским 1382 года: «…а что татарские места отнимал князь великий Дмитрий Иванович за себя от татар до сего до нашего докончания, те места князю великому Дмитрию...»
Где бы ни переправлялся московский князь с войском через Оку возле Коломны или на устье Лопасни, - навстречу Мамаю он должен был двигаться именно здесь, по левобережью Дона, чтобы не разминуться с противником. Источники сходятся, сообщая о каком-то замедлении русских войск при подходе к Дону, о колебаниях князя и о военном совете.
Согласно календарю похода, переправа на правый берег Дона происходила за сутки перед сражением. Между нею и военным советом - около двух суток, во время которых могла произойти переброска войска от Дмитриевской горы к Куликову полю.
Надо полагать, что задержка была вызвана не нерешительностью Дмитрия, а его растерянностью, когда, выйдя далеко южнее застав между Чюром и Михайловым, где были встречены ордынские разъезды, они не обнаружили Мамая. Опасность заключалась в том, что прошедший незамеченным Мамай мог ударить в тыл русской армии.
Когда разведка донесла, что он идет по правому берегу, все встало на свои места. В это время и появился посланец троицкого игумена. Он знал, где следует искать великого князя; знал, что здесь проходит «татарская дорога», здесь удобно следить за приближающимся противником и находится удобное место для битвы. Можно думать, что промедли великий князь еще три дня - и Мамай сам вышел бы.
С.Н.Ефошкин. "Воин-схимонах Александр Пересвет.Перед битвой."
Какие же основания позволяют видеть в этом загадочном посланнике брянского боярина Пересвета, который, как мы выяснили, в это время должен был находиться в боевых порядках Дмитрия Ольгердовича или Владимира Андреевича и его воевод, куда и помещает Пересвета «Сказание...»?
Но в жизни, как известно, все происходит совсем не так, «как должно». И историк должен уметь находить «запасной вариант» действительности. Нам удалось установить, что Пересвет был брянским боярином, а потому, скорее всего, принадлежал двору и окружению Дмитрия Ольгердовича. Князь этот, выехав на Москву со всей своей семьей и боярами, получил для жизни и кормления Переславль-Залесский. Это означает, что он не только получал пошлины и платежи, но отвечал за выполнение городом государственных повинностей, в том числе и за своевременное выступление ополчения.
Судя по всему, переславские полки пришли на Коломну вовремя. Почему же опоздал Пересвет? Причин можно найти много. Вместе с Пересветом Дмитрий Ольгердович мог отправить в Переславль свою семью - подальше от опасности; мог послать его в последний момент с какими-либо распоряжениями. Наконец, «изрядив» и отправив полки из Переславля, Пересвет мог задержаться из-за болезни или хозяйственных дел, так что армию ему пришлось догонять со своим личным отрядом.
Дальнейшее становится ясным. Двигаясь из Переславля на Москву, Пересвет при всем желании не мог миновать Троицкий монастырь а, стало быть, и его игумена. Поскольку же он ехал в «действующую армию», Сергий точно так же не мог не дать ему для московского князя благословенную просфору и письмо.
Все остальное нам известно. Но теперь понятно, почему именно Пересвет оказался традицией столь тесно связан с преподобным Сергием и основанным им Троицким монастырем, а ратный подвиг брянского боярина приобрел поистине эпические размеры. Понятны и колебания редакторов повествований о Куликовской битве между «иноком», «чернецом» и «боярином», поскольку, следуя логике, кого, как не инока, Сергий мог послать к великому князю?!’ Разгадка оказывается и проще, и сложнее, чем представлялось поначалу.
Теперь мы можем обратиться к последней загадке Пересвета к его поединку. «А силы моей двенадцать орд и три царства…» Картина Куликовской битвы и предшествовавших ей событий, развернутая автором и последующими редакторами «Сказания о Мамаевом побоище», нарисована столь живо, столь насыщена фактами и именами, что поединок Александра Пересвета с ордынцем как-то не стал темой специального рассмотрения исследователей.
Сергей Присекин «С победой»
Им восторгались, по его поводу высказывали трогательные и патриотические суждения, его воспроизводили художники, описывали литераторы, однако дальше этого дело не шло. Между тем одно только упоминание разными редакциями и вариантами «Сказания…» представителей разных этнических групп, выступавших в качестве единственного противника брянского боярина (печенег, половец, татарин) требует рассмотрения вопроса.
Уже в краткой летописной повести мы находим перечисление народов, участвовавших в походе: татары и половцы, к которым присоединены наемники из «фрязей, черкасов и ясов». Пространная повесть прибавляет к перечню «бессерменов, арменов.. и буртасов». Что ж, отдельные их представители могли находиться в окружении Мамая, в том числе и генуэзцы («фряги»), однако существование в его войске сколько-нибудь весомых воинских подразделений этих народов вызывает такое же сомнение, как якобы взятые Дмитрием из Москвы на Куликово поле «для поглядения» гости-сурожане, которых ожидала самая печальная участь в случае победы Мамая.
Нет в этом перечне и «печенегов», с одним из которых будто бы предстояло сразиться Пересвету. Как правило, в «Сказании…» и летописных повестях войско Мамая именуется то «татарским», то «половецким», а иногда и тем, и другим. Последнее обстоятельство, привлекая внимание филологов и историков литературы, давало повод относить все упоминания половцев и печенегов за счет исторической традиции в сознании русского народа, не разбиравшегося якобы в степняках, с которыми ему приходилось иметь дело, или же за счет нарочитой архаизации, вызванной использованием авторами «Сказания...», «Задонщины» и «Слова о полку Игореве. Однако ни «Слово...», ни «Задонщина» никаких печенегов не знают. Что касается «половцев» и всего с ними связанного - «поля Половецкого», «земли Половецкой»,- то, скорее всего, здесь проявлялась не архаизация, а нечто иное.
Дело в том, что основным населением Золотой Орды, и в особенности войска, были не «татары», а половцы. Те самые, что населяли до прихода монгольских завоевателей южнорусские степи. Как правило, об этом забывают даже историки.
Почему-то считается, что половцы исчезли из степей, уничтоженные монголами и татарами. На самом деле они не только остались, но и очень быстро ассимилировали своих завоевателей, которые не успели уйти в монгольские степи: уже к концу XIII века официальным языком Золотой Орды стал половецкий (тюркский) язык.
Как известно, основная масса половцев была христианской, она и оставалась таковой даже когда государственной религией Орды стал ислам. Если имя несет хоть какую-то вероисповедную информацию, то Мамай был, как видно, половцем и происходил из христианской семьи: имя «Маммий» есть в православных святцах.
Вот почему не анахронизмом, а точной исторической деталью можно считать сообщение автора «Сказания…», что московский князь, отправляя разведчиков, посылает с ними толмачей, знающих «язык половецкий».
А.В.Городничев."Александр Пересвет" 1998г.
Здесь мы сталкиваемся с явлением, которое далеко не всегда учитывают историки и литературоведы. Возникшее поначалу в XIII веке название ордынцев «татары» в конце XIV и начале XV веков стало заменяться прежним названием этого народа, что было связано с известным ростом образованности на Руси.
В середине же XV века, после захвата турками Крыма, образования на Волге Казанского и Астраханского царств и теперь уже поголовной исламизации тюркоязычного населения, антоним «половцы» окончательно выходит из употребления (поскольку прежние половцы были христианами) и утверждается существовавший параллельно - «татары»: другими словами, в названии «татары», со второй половины XV века обнимающем все мусульманские народы Восточной Европы, на первое место выходит не этнический, а вероисповедный признак.
Противником Пересвета, скорее всего, мог стать половец. Откуда же появился печенег? На первый взгляд, действительно, непонятно. Хотя потомки печенегов, как полагают этнографы, до сих пор живут в низовьях Дуная, в качестве этнической единицы они прекратили свое существование в конце XI века.
С тех пор печенеги остались достоянием только ранних русских летописей да былинного эпоса. Писатель XV столетия мог узнать об их существовании либо из летописей, либо из жития Бориса и Глеба, либо из былин.
Следует помнить, что начитанность русского книжника XV, XVI веков, знание им всего объема обращавшейся тогда литературы, в первую очередь ее историко-художественных жанров, была гораздо выше, чем может показаться. Суть не в обыкновенном знакомстве с произведением, а в его глубинном усвоении, что позволяло при написании нового или редактировании старого текста органически вводить в его ткань как отдельные цитаты, так и большие, перерабатываемые согласно стоящей задаче куски и главы.
Подобно тому, как основой историко-ретроспективиой части «Слова о полку Игореве» в свое время стали цитаты из поэм Бояна, поэта XI века, содержащие в себе остатки более древних текстов X века, точно так же автор «Задонщины» использовал фразеологию и поэтику «Слова…», позже, в свою очередь, частично заимствованные у него автором «Сказания...»
Но «Задонщина» и «Слово...» были не единственными и даже не главными источниками вдохновения автора «Сказания…». Как показали исследования, он широко использовал летописи, позволившие ему создать, с точки зрения историка, фантастическую, а для тогдашнего читателя вполне убедительную повесть о прихождении на помощь Дмитрию новгородского ополчения.
Он широко использовал жития Александра Невского для описания видений и чудес. Подобно тому, как Пелгусий, старейшина ижорцев, несущий стражу на невских берегах, видел святых Бориса и Глеба, спешащих с дружиною на помощь «сроднику нашему князю Александру (Невскому) так и стоявший в дозоре «некий разбойник Фома Кацибеев» (Хаберцыев, Халцыбеев разных списков) удостоился видеть, как Борис и Глеб еще перед битвой посекли «полки, идущие с востока» на Русь.
Виктор Маторин. «Герой Куликовской битвы Боброк Волынский»
К историческим параллелям конца X - начала XI веков и к опыту Александра Невского обращаются Ольгердовичи, уговаривая Дмитрия перейти на другую сторону Дона; к памяти славных деяний Владимира Святославича, крестившего Русь, обращается в своих речах к московскому князю его двоюродный брат Владимир Андреевич.
Другими словами, автор и редактор «Сказания…» используют именно тот хронологический пласт русских летописных сводов, где находятся упоминания о единоборствах: Мстислава с касожским князем Редедею и безымянного юноши-кожемяки с печенегом. Последний выходит из полков печенежских «превелик зело и страшен».
Именно так рисует противника Пересвета и «Сказание...»: «…Выеде злой печенег... подобен бо древнему Голиафу: пяти сажен высота его, а трех сажен ширина его». Когда юноша-кожемяка «удави печенега», то «воскликоша Русь», бросившись на врагов. То же самое происходит и при поединке Пересвета с печенегом на поле Куликовом.
Параллели, сходные имена и сравнения приоткрывают нам ассоциации, о которых средневековый писатель заботился больше, чем об исторической достоверности. Поэтому, если бы мы не были уверены в существовании реального Александра Пересвета, то имели бы право и предполагать, что его прозвище - «Пересвет» - обязано той же летописной статье Повести временных лет под 993 годом, возникнув «по сосмыслию» и созвучию с именем города, заложенным Владимиром в честь победы юноши - «Переяславль», поскольку тот «переял славу» печенежского богатыря. Очень существенно, что в Летописце Переяславля-Суздальского, дошедшем до нас в списке середины XV века, статья эта дополнена прямым указанием, что и «отроку тому имя было Переяслав».
С другой стороны, христианское имя Пересвета - Александр - наводило читателя на мысль, что в облике брянского боярина, а главное - инока, посланного Сергием Радонежским, из рядов войска князя московского выехал его небесный защитник и «сродник» Александр Ярославич Невский, в свое время принимавший самое непосредственное участие в битве на Неве, кстати сказать, именно на коне и, похоже, с копьем.
Поскольку же сомнений в историчности Александра Пересвета теперь не возникает, все эти явные и напрашивающиеся реминисценции заставляют предположить обратный ход авторской мысли - от имени Пересвета к поединку и к печенегу. Вопрос в другом: реален ли сам поединок?
Насколько мне известно, этот факт Куликовской битвы никто из исследователей не подвергал сомнению. Вот и цитированный выше советский историк назвал этот поединок «традиционным» и сообщил, что на очевидцев он произвел «сильное впечатление».
В последнем он был бы прав, если бы не ошибался в первом: на протяжении всей истории военного искусства России мы не знаем ни одного поединка перед сражениями, кроме упомянутых Повестью временных лет - кожемяки с печенегом и Мстислава с Редедей.
Виктор Маторин. «Хан Мамай»
Вопрос ведь не в том, могли или не могли возникать схватки между представителями враждебных армий, находящихся в состоянии позиционной войны, когда действуют легкие разъезды, происходят мелкие стычки и на нейтральной полосе и на флангах, но ни та, ни другая сторона не решается начать фронтальные действия.
Но предполагается, что на расчищенном пространстве между уже соступившимися армиями вдруг разыгралась сцена, уместная лишь на рыцарском турнире. Русские летописи таких случаев не знают, потому что их не могло быть.
Войско, подогреваемое еще с вечера к предстоящему сражению, настроившееся на сокрушительную атаку, чтобы вырвать желанную победу, разгоняющееся, чтобы как можно сильнее обрушиться на стремящегося навстречу противника, вдруг останавливается в двух десятках шагов от врага и спокойно ждет - сначала поиска поединщиков, затем их приготовления к бою и, наконец, исхода самой схватки?! Каждый, кто представляет, что такое атака, где все решается единым натиском и порывом, знает, как трудно, а порою и невозможно снова бросить в бой остановившиеся ряды бойцов.
Но дело даже не в этом. Как согласно показывают восточные хроники и западноевропейские путешественники, оставившие записки о монголах и ордынцах, не только поединки, но и какое бы то ни было индивидуальное проявление в бою было категорически запрещено у тех и у других. Отработанная веками тактика сводилась к тому, чтобы или охватить противника со всех сторон, посеяв панику и расчленив войско, или, если это по каким-то причинам сделать нельзя, притворным бегством заманить в «мешок», чтобы опять-таки ударить с тыла. Если ни то, ни другое не получалось, на противника обрушивался массированный удар конской лавы, предваряемый дождем стрел - прообразом современной артподготовки.
В случае, если первый натиск бывал отбит, ордынцы откатывались, перестраивались, и все начиналось сначала. Особенно строго ордынские военачальники следили, чтобы никто не разрывал строя и не вырывался из него. Виновных, пусть даже показавших чудеса храбрости, ожидала смертная казнь. Дисциплина, превращавшая людей в элементы единой массы, в «колесики и винтики» единого механизма, как будут говорить позднее, для ордынского аппарата власти и военного командования была куда важнее, чем случайный успех.
К слову сказать, русские войска терпели поражения при нашествиях монголо-татар, а затем и от ордынцев до тех пор, пока вели бой расчлененными княжескими отрядами, изничтожавшимися порознь. Для того чтобы появился первый успех, русская армия должна была перенять стратегию и тактику своих противников.
Похоже, к этой мысли впервые пришел самый удачливый воевода Дмитрия Ивановича, которого великий князь даже женил на своей родной сестре, Дмитрий Михайлович Боброк (Волынский). Победа на Воже, а затем на Дону, как нельзя лучше свидетельствует об этом.
Подтверждает такой вывод и краткая летописная повесть: «И ту исполчишася обои и устремишася на бой, и соступишася обои, и быстъ на долзе часе брань крепка зело и сеча зла…» Поэтому когда в пространной повести (не говоря уже о «Сказании…») мы обнаруживаем постепенность развития, следует помнить, что перед нами не историческое свидетельство, а литературный сюжет, в развитии которого искусно проводится принцип нарастания эмоционального воздействия на читателей и слушателей.
Описание поединка Пересвета с ордынским богатырем (печенегом, половцем, татарином), точно так же, как введение в круг действующих лиц митрополита Киприана, Сергия Радонежского, уже умершего Ольгерда, новгородской помощи, в глазах читателей «Сказания…» было не ложью, не выдумкой автора, а всего только героизацией своего национального прошлого, кстати сказать, отошедшего уже достаточно далеко, чтобы такие анахронизмы не замечались.
Реальный Пересвет, находясь в первом ряду Передового полка братьев Ольгердовичей (как следует из «уряда полков» летописи Дубровского), скорее всего, погиб одним из первых, в первом же столкновении с ордынцами, открыв счет русским потерям.
Из массы героев Куликовской битвы он выделялся тем, что предание связывало его с Сергием - вначале как «посла», затем как «инока». Появление перед Пересветом «печенега» - уникального для летописи и увековеченного былиной противника-поединщика - поэтому не должно вызывать удивления. Русский богатырь, облеченный по воле автора в схиму с крестом, просто не мог вступить в борьбу с обыкновенным ордынцем, Пересвет должен был победить такого же эпического противника, как и он сам!
Обратимся к именам, которые усвоены «печенежину» в различных редакциях и вариантax «Сказания…». В Киприановской редакции это «Темир-мурза», перекликающийся в сознании русского читателя того времени с Темир-Аксаком (Тамерланом); затем «Таврул», известный по летописной статье 1240 года, так звали захваченного в плен татарина, пришедшего с Батыем под стены Киева; наконец, в Синопсисе 1680 года противником Пересвета оказывается «Челубей» - Челяби-эмир, захвативший в 1393 году Тырново, столицу Второго Болгарского царства, «последнего православного царства», если не считать Царьграда.
Другими словами, все три имени принадлежат «врагам рода христианского», против которых на Куликовом поле в лице Пересвета выступает даже не московский князь, а Русская православная церковь...
Вот и открылась нам во всем величии и трагизме яркая, как вспышка костра, жизнь ничем до того не знаменитого брянского боярина.
Выехав на Московскую Русь со своим князем Дмитрием Ольгердовичем, Александр Пересвет волею судеб оказался избранником, вошедшим в историю России в ореоле святого подвига и рыцарской славы. Он не был причислен церковью к лику святых, а поначалу даже забыт, как давно забыта его могила, затерявшаяся среди многих других могил русских людей...
Но вот прошли столетия, и «грамотка», посланная Сергием Радонежским с ним на Дон, помогла нам за литературным образом увидеть живого человека.
Воистину, Пересвет «смертию смерть поправ»
Автор: Андрей Никитин.
Андрей Леонидович Никитин - российский историк, археолог, прозаик, литературовед, публицист. Действительный член Географического общества СССР. Член Союза писателей СССР.
Вёл археологические исследования в Волго-Окском междуречье, на берегах Белого моря. Участвовал в раскопках Новгорода, Пскова, в Крыму, на юге Украины, в Молдавии, в Закавказье. Автор работ по археологии, истории, палеогеографии, исторической экологии Восточной Европы.
Автор множества книг и публикаций по истории России.
Андрей Леонидович Никитин.(1935-2005)
Оригинал: https://prajt.livejournal.com/250393.htmlСитуация, с которой сталкивается исследователь событий 1380 года, необычна. С одной стороны, он не может пожаловаться на скудость материала, скорее на его обилие, а с другой стороны, материал этот оказывается противоречивым или заведомо неверным. Все это касается и Пересвета. Но, поскольку другого выхода нет, попробуем сопоставить собранные нами факты.
Итак, по одной версии «Сказания...» Александр Пересвет «чернец», инок Троицкого монастыря, в прошлом известный воин, «богатырь».
Только в одной из редакций «Сказания…» он назван «чернецом любочанином», что, по-видимому, должно означать его происхождение из города Любеча. Другими словами, Пересвет не «московский человек», а выходец из юго-западных русских княжеств, Брянского или Черниговского («брянские бояре»), причем по одной версии получается, что пострижен он в Троицком монастыре, а по другой - еще в Любече.
В связи с этим возникает вопрос - иноческое или светское имя Александр? Как правило, человек, принявший постриг и новое имя, в дальнейшем был известен уже только под своим иноческим именем. Правда, в случае с Пересветом могло быть сделано исключение.
Гибель его на Куликовом поле представляется фактом историческим, в этом согласуются «Сказание…», «Задонщина» и «расширенные» синодики летописной повести.
Несколько сложнее обстоит дело с сыном Пересвета, который везде назван Яковом: в кирилло-белозерском списке «Задонщины», как в основном тексте, так и в «синодике», он указан в качестве сына Ослеби - «Иаков Ослебятин».
И все же есть достаточно веские основания полагать, что древнейший список «Задонщины» содержит в себе часто более грубые ошибки, чем списки позднейшие, где Яков не только назван сыном Пересвета, но Ослебя (в синодальном списке) прямо именует его «племянником» («брате чадо Якове»).
Кстати, как я говорил выше, ссылаясь на Ю. К. Бегунова, в кирилло-белозерском перечне погибших на месте реальных, зафиксированных синодиком середины XV века людей, поставлены никому не известные, по-видимому, вымышленные имена «Иван Сано» и «Федор Мемко».
Факт этот позволяет считать «Ослебятина» таким же редакторским дополнением, хотя в гибели Якова на Куликовом поле сомневаться, по-видимому, не приходится. Последнее недвусмысленно предрекает ему в «Задонщине» Ослебя.
Что представляет собой Андрей Ослебя? Ряд фактов обращение Пересвета и Ослеби друг к другу «брат», неразрывность их имен в «Сказании…» («брянские бояре») и в «Задонщине», «племянничество» Якова - не позволяют сомневаться, что они были если и не родными (что скорее всего), то, безусловно двоюродными братьями.
Поздняя фольклорная версия «Сказания...» (конец XVIII в.) заставляет и Ослебю вступить в единоборство и тоже пасть на поле Куликовом, но здесь налицо явный вымысел. Ни один письменный источник XIV-XVI веков не знает гибели Ослеби, хотя позднейшее предание, отмеченное в первой четверти XIX века, уверяло, что оба воина-инока погребены в Старо-Симоновом монастыре в кирпичном склепе (что оказывается явным анахронизмом), с белокаменными надгробиями без надписей. Последняя деталь убеждает, что имена погребаемых не были известны, и только позднейшие домыслы пытались найти объяснение этому археологическому факту.
Стоит заметить, что сама версия о погребении Пересвета (и Ослеби) в Старо-Симоновом монастыре опровергает легенду об их связи с Троицким монастырем: если Пересвет был троицким иноком, его тело с поля битвы должны были перевезти в обитель преподобного Сергия. След его погребения остался бы и в монастырском синодике, и в монастырском предании, однако ни там, ни там его нет. Похоже, Троице-Сергиева Лавра только через полтора-два столетия после битвы «присвоила» себе этих братьев.
Больше того. Поскольку имена братьев отсутствуют в монастырских синодиках вообще, а, как доказал В. А. Кучкин, факт свидания московского князя с Сергием перед битвой на Дону является поздним домыслом, причастность братьев Троицкому монастырю никакими фактами подтвердить нельзя.
Остается думать, что братья были действительно боярами, «выезжими» на Москву из западно-русских княжеств, поэтому на Куликовом поле выступали как профессионалы, а вовсе не как представители «церкви воинствующей» Доказательством такого положения может быть упоминание «боярина митрополита Киприана Андрея Ослеби», приуроченное к 1390-1393 годам, которое обнаружил С. К. Шамбинаго в акте о местничестве Бутурлина с Плещеевым.
Другими словами, через десять с лишним лет после Куликовской битвы Андрей Ослебя был жив, постриг не принимал и нес службу при митрополите. Перелом в его жизни произошел, по-видимому, между 1393 и 1397 годами.
В статье, относящейся к 1398 году, в Московском летописном своде конца XV века можно прочитать, что великий князь Василий Дмитриевич, сын Донского, послал в Царьград, осаждавшийся перед этим турками, «много серебра в милостыню (патриарху. - А. Н.) с чернецом Родионом Ослебятем, иже преже был боярин любутский». Вернулся ли он на Русь - об этом нигде не говорится.
Статья эта чрезвычайно интересна, поскольку, во-первых, для нас открывается иноческое имя Ослеби (Родион), подтверждаемое еще некоторыми документами, что позволяет уверенно говорить как о его мирском имени (Андрей), так и считать таковым же имя Пересвета (Александр).
Во-вторых, в той же летописной статье мы обнаруживаем «Чалибея» («Челубея» Синопсиса 1680 г.) сына султана Мурада I, в 1393 году взявшего приступом столицу Второго Болгарского царства, Тырново, упоминаемую в «Задонщине».
В-третьих, мы нашли источник, откуда в распространенной редакции «Сказания…» появился «чернец-любочанин», составленный из «чернеца» и «боярина любутского» и присвоенный Пересвету. Вместе с тем появление «Любутска» в связи с Ослебей придает предположению о брянском происхождении братьев и их выезде на Москву весомость доказательности. Но об этом - чуть ниже. Сейчас же надо вернуться назад, к событиям, которые предшествовали Куликовской битве и определили судьбы братьев.
Уже первые исследователи «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» обращали внимание на общность их стилистики, восходившей к «Слову о полку Игореве». Но кроме стилистического сходства мест в них прослеживается и сходство отдельных сюжетных линий. Особенно это ощущается в сюжете, посвященном приходу к московскому князю Андрея и Дмитрия Ольгердовичей.
Факт выступления литовских князей на стороне Москвы автору «Сказания…» представлялся столь важным, что для усиления драматизма он заставляет их выступить против собственного отца, хотя в действительности Ольгерд умер и братья боролись против Ягайло Ольгердовича, своего кровного брата. Их появлению на Куликовом поле предшествовал ряд событий, из которых для нас важны следующие:
Зимой 1377/78 годов, после смерти отца, Андрей Ольгердович, князь полоцкий, поднял мятеж против Ягайло, был разбит и бежал во Псков. Тому были причины. Еще в 1341 году псковичи выбрали его своим князем, крестили, посадили на престол, но уже на следующий год прогнали, требуя, чтобы он «володел» ими сам, а не через наместников.
Теперь он снова очутился во Пскове со своей семьей и дружиной, был принят, после чего через Новгород отправился в Москву, к Дмитрию Ивановичу. Последний встретил его приветливо, заключил с ним договор о службе и утвердил его князем псковским.
Иного, впрочем, и быть не могло. Еще в 1371 году сестра Андрея, Елена, была выдана замуж за двоюродного брата московского князя, Владимира Андреевича боровского, поэтому сын Ольгерда не был на Москве чужаком.
Прибытие Андрея Ольгердовича на Русь и его вокняжение во Пскове позволило Москве зимой 1379/80 годов провести удачную военную акцию против Ягайлы. Как пишет летописец, «великий князь Дмитрий Иванович, собрав вой многы, послал брата своего Владимира Андреевича да князя Андрея Ольгердовича полотского, да князя Дмитрия Михайловича волынского… воевати литовских городов и волостей. Они же шедше взяша город Трубческ и Стародуб».
Успех объяснялся просто. В Трубчевске находился князь Дмитрий Ольгердович родной брат Андрея Ольгердовича и шурин Владимира Андреевича, который «не стал противу на бой, но выйдя из града с княгинею своею, с детьми и с бояры», пришел в Москву, где был «с любовью» принят великим князем и получил во владение Переславль-Залесский «со всеми пошлинами».
На Куликово поле Дмитрий Ольгердович явился с переяславскими полками и со своими трубчевскими и брянскими боярами. Именно среди них и находились, по-видимому, Пересвет с сыном и Ослебя. Подтверждает такую мысль и «любутское происхождение» Ослеби: в 1373 году у великого князя московского была «рать» с Ольгердом именно у Любутска на Оке. Очень возможно, что этот город «держал» или оборонял Андрей Ослебя, будучи брянским боярином.
Теперь, когда исторические факты выстроились в непротиворечивой последовательности, когда два героя Куликовской битвы обрели свои воинские биографии и выяснилось, что они только ошибочно могли считаться иноками, нам становится понятен образ Пересвета, представленный автором «Задонщины» боярином и воеводой, гарцующем на своем «добром» коне перед полками и «посвечивающим» золоченым рыцарским доспехом, а вовсе не черной «манатьей» схимомонаха. Одновременно получает разрешение и вопрос о причинах отсутствия имен Пересвета и Ослеби в официальных русских синодиках - государственных и монастырских.
В монастырские синодики их имена не могли попасть, как имена людей светских, а в государственных синодиках Пересвета не могли записать после Куликовской битвы как человека «чужого», «выезжего», остававшегося на службе у брянского, а не у московского князя. Пересвет считался и в Москве временным гостем, поминать его следовало не здесь, а на его настоящей родине, за тогдашними пределами Московского государства.
Его «усвоение» произошло через сто с лишним лет, когда к Москве были присоединены его родные земли, где, как показал А. А. Зимин, еще в начале XVII века известны владения некоего Захария Пересветова, возможно, не слишком отдаленного его потомка. Стоит напомнить, что прямым потомком Александра Пересвета считал себя тоже «выезжий из Литвы» известный «Ивашко Пересветов», в своей челобитной Ивану IV, поданной в 40-х годах XVI века, именовавший Пересвета и Ослебю «своими пращурами»...
На этом, за отсутствием других достоверных данных, можно было бы закончить восстановление биографии Александра Пересвета, если бы не два обстоятельства, на первый взгляд друг с другом никак не связанные. Это вопрос о поединке - кульминационном пункте жизненного пути брянского боярина, и приход к Дмитрию на Дон посланца от Сергия с «грамотой» и «богородичным хлебом», то есть освященной просфорой для причастия перед боем.
Отложим рассмотрение поединка, хотя бы потому, что гонец - если он действительно был - пришел раньше. Вопрос о реальности «второго благословения» Дмитрия игуменом Троицкого монастыря поднимался в науке неоднократно, но так и не получил своего разрешения. Если верно развернутое повествование о приезде князя в монастырь, то посылка богородичной просфоры вдогонку за войском - дело непонятное. Отрицание же какого-либо участия Сергия в подготовке битвы лишает вероятия и этот, в целом вполне правдоподобный эпизод.
Между тем невозможность свидания Дмитрия с Сергием делает посылку троицким игуменом гонца на Дон с благословением фактом безусловным. Именно потому, что князю не было времени заехать к Троице, Сергий должен был хотя бы заочно напутствовать своего духовного сына, каким был Дмитрий.
М.Фаюстов.«На поле Куликовом»
Больше того. Сейчас можно думать, что именно эта посылка Сергием освященной просфоры стала той отправной точкой, которая позволила автору «Сказания...» нарисовать впечатляющую, вот уже десятки поколений трогающую картину встречи князя и преподобного. Тем более, что по сохранившейся далеко от Троицкого монастыря легенде посыльным троицкого игумена был… инок Александр Пересвет! Насколько мне известно, факт этот никем из исследователей до сих пор не учитывался, хотя опирается не только на легенду, но и на комплекс историко-архитектурных памятников, ныне совершенно забытых.
...В сорока с лишним километрах от Куликова поля и в семи от города Скопина Рязанской области, на левом берегу реки Верды, на горе, именуемой «Дмитриевскою», близ деревни Дмитриевки, вплоть до 20-х годов прошлого века действовал мужской Дмитриевский Ряжский монастырь.
Согласно преданию, которое сообщает «Историко-статистическое описание церквей и монастырей Рязанской епархии», монастырь основал Дмитрий Иванович вскоре после победы над Мамаем, рядом с местом битвы. Вплоть до его закрытия в нем хранилась священная реликвия - яблоневый посох Александра Пересвета, с которым он якобы проделал путь от Троицы до Дона.
Гора пустой не была. Здесь жил отшельник, у которого останавливался Пересвет и которому оставил свой посох, поскольку тот был ему уже не нужен: ставка Дмитрия находилась рядом.
В прошлом веке посох пришлось прятать в специальный футляр от богомольцев. За века те успели изгрызть его верх, считая эти щепки лучшим средством от зубной боли. Конечно, сама по себе реликвия не доказательство, тем более, что легенда не имеет никакого подтверждения. Но именно ее малая известность и необычность заставляет отнестись к ней со вниманием. И тогда оказывается, что легенда не так невероятна, как представляется на первый взгляд.
Начать следует с того, что здесь, по левобережью Дона - на Переяславль-Рязанский и дальше, на Коломну,- пролегал обычный путь ордынских, а позднее крымских набегов. По-видимому, как раз об этой территории говорится в «докончании» московского князя с рязанским 1382 года: «…а что татарские места отнимал князь великий Дмитрий Иванович за себя от татар до сего до нашего докончания, те места князю великому Дмитрию...»
Где бы ни переправлялся московский князь с войском через Оку возле Коломны или на устье Лопасни, - навстречу Мамаю он должен был двигаться именно здесь, по левобережью Дона, чтобы не разминуться с противником. Источники сходятся, сообщая о каком-то замедлении русских войск при подходе к Дону, о колебаниях князя и о военном совете.
Согласно календарю похода, переправа на правый берег Дона происходила за сутки перед сражением. Между нею и военным советом - около двух суток, во время которых могла произойти переброска войска от Дмитриевской горы к Куликову полю.
Надо полагать, что задержка была вызвана не нерешительностью Дмитрия, а его растерянностью, когда, выйдя далеко южнее застав между Чюром и Михайловым, где были встречены ордынские разъезды, они не обнаружили Мамая. Опасность заключалась в том, что прошедший незамеченным Мамай мог ударить в тыл русской армии.
Когда разведка донесла, что он идет по правому берегу, все встало на свои места. В это время и появился посланец троицкого игумена. Он знал, где следует искать великого князя; знал, что здесь проходит «татарская дорога», здесь удобно следить за приближающимся противником и находится удобное место для битвы. Можно думать, что промедли великий князь еще три дня - и Мамай сам вышел бы.
С.Н.Ефошкин. "Воин-схимонах Александр Пересвет.Перед битвой."
Какие же основания позволяют видеть в этом загадочном посланнике брянского боярина Пересвета, который, как мы выяснили, в это время должен был находиться в боевых порядках Дмитрия Ольгердовича или Владимира Андреевича и его воевод, куда и помещает Пересвета «Сказание...»?
Но в жизни, как известно, все происходит совсем не так, «как должно». И историк должен уметь находить «запасной вариант» действительности. Нам удалось установить, что Пересвет был брянским боярином, а потому, скорее всего, принадлежал двору и окружению Дмитрия Ольгердовича. Князь этот, выехав на Москву со всей своей семьей и боярами, получил для жизни и кормления Переславль-Залесский. Это означает, что он не только получал пошлины и платежи, но отвечал за выполнение городом государственных повинностей, в том числе и за своевременное выступление ополчения.
Судя по всему, переславские полки пришли на Коломну вовремя. Почему же опоздал Пересвет? Причин можно найти много. Вместе с Пересветом Дмитрий Ольгердович мог отправить в Переславль свою семью - подальше от опасности; мог послать его в последний момент с какими-либо распоряжениями. Наконец, «изрядив» и отправив полки из Переславля, Пересвет мог задержаться из-за болезни или хозяйственных дел, так что армию ему пришлось догонять со своим личным отрядом.
Дальнейшее становится ясным. Двигаясь из Переславля на Москву, Пересвет при всем желании не мог миновать Троицкий монастырь а, стало быть, и его игумена. Поскольку же он ехал в «действующую армию», Сергий точно так же не мог не дать ему для московского князя благословенную просфору и письмо.
Все остальное нам известно. Но теперь понятно, почему именно Пересвет оказался традицией столь тесно связан с преподобным Сергием и основанным им Троицким монастырем, а ратный подвиг брянского боярина приобрел поистине эпические размеры. Понятны и колебания редакторов повествований о Куликовской битве между «иноком», «чернецом» и «боярином», поскольку, следуя логике, кого, как не инока, Сергий мог послать к великому князю?!’ Разгадка оказывается и проще, и сложнее, чем представлялось поначалу.
Теперь мы можем обратиться к последней загадке Пересвета к его поединку. «А силы моей двенадцать орд и три царства…» Картина Куликовской битвы и предшествовавших ей событий, развернутая автором и последующими редакторами «Сказания о Мамаевом побоище», нарисована столь живо, столь насыщена фактами и именами, что поединок Александра Пересвета с ордынцем как-то не стал темой специального рассмотрения исследователей.
Сергей Присекин «С победой»
Им восторгались, по его поводу высказывали трогательные и патриотические суждения, его воспроизводили художники, описывали литераторы, однако дальше этого дело не шло. Между тем одно только упоминание разными редакциями и вариантами «Сказания…» представителей разных этнических групп, выступавших в качестве единственного противника брянского боярина (печенег, половец, татарин) требует рассмотрения вопроса.
Уже в краткой летописной повести мы находим перечисление народов, участвовавших в походе: татары и половцы, к которым присоединены наемники из «фрязей, черкасов и ясов». Пространная повесть прибавляет к перечню «бессерменов, арменов.. и буртасов». Что ж, отдельные их представители могли находиться в окружении Мамая, в том числе и генуэзцы («фряги»), однако существование в его войске сколько-нибудь весомых воинских подразделений этих народов вызывает такое же сомнение, как якобы взятые Дмитрием из Москвы на Куликово поле «для поглядения» гости-сурожане, которых ожидала самая печальная участь в случае победы Мамая.
Нет в этом перечне и «печенегов», с одним из которых будто бы предстояло сразиться Пересвету. Как правило, в «Сказании…» и летописных повестях войско Мамая именуется то «татарским», то «половецким», а иногда и тем, и другим. Последнее обстоятельство, привлекая внимание филологов и историков литературы, давало повод относить все упоминания половцев и печенегов за счет исторической традиции в сознании русского народа, не разбиравшегося якобы в степняках, с которыми ему приходилось иметь дело, или же за счет нарочитой архаизации, вызванной использованием авторами «Сказания...», «Задонщины» и «Слова о полку Игореве. Однако ни «Слово...», ни «Задонщина» никаких печенегов не знают. Что касается «половцев» и всего с ними связанного - «поля Половецкого», «земли Половецкой»,- то, скорее всего, здесь проявлялась не архаизация, а нечто иное.
Дело в том, что основным населением Золотой Орды, и в особенности войска, были не «татары», а половцы. Те самые, что населяли до прихода монгольских завоевателей южнорусские степи. Как правило, об этом забывают даже историки.
Почему-то считается, что половцы исчезли из степей, уничтоженные монголами и татарами. На самом деле они не только остались, но и очень быстро ассимилировали своих завоевателей, которые не успели уйти в монгольские степи: уже к концу XIII века официальным языком Золотой Орды стал половецкий (тюркский) язык.
Как известно, основная масса половцев была христианской, она и оставалась таковой даже когда государственной религией Орды стал ислам. Если имя несет хоть какую-то вероисповедную информацию, то Мамай был, как видно, половцем и происходил из христианской семьи: имя «Маммий» есть в православных святцах.
Вот почему не анахронизмом, а точной исторической деталью можно считать сообщение автора «Сказания…», что московский князь, отправляя разведчиков, посылает с ними толмачей, знающих «язык половецкий».
А.В.Городничев."Александр Пересвет" 1998г.
Здесь мы сталкиваемся с явлением, которое далеко не всегда учитывают историки и литературоведы. Возникшее поначалу в XIII веке название ордынцев «татары» в конце XIV и начале XV веков стало заменяться прежним названием этого народа, что было связано с известным ростом образованности на Руси.
В середине же XV века, после захвата турками Крыма, образования на Волге Казанского и Астраханского царств и теперь уже поголовной исламизации тюркоязычного населения, антоним «половцы» окончательно выходит из употребления (поскольку прежние половцы были христианами) и утверждается существовавший параллельно - «татары»: другими словами, в названии «татары», со второй половины XV века обнимающем все мусульманские народы Восточной Европы, на первое место выходит не этнический, а вероисповедный признак.
Противником Пересвета, скорее всего, мог стать половец. Откуда же появился печенег? На первый взгляд, действительно, непонятно. Хотя потомки печенегов, как полагают этнографы, до сих пор живут в низовьях Дуная, в качестве этнической единицы они прекратили свое существование в конце XI века.
С тех пор печенеги остались достоянием только ранних русских летописей да былинного эпоса. Писатель XV столетия мог узнать об их существовании либо из летописей, либо из жития Бориса и Глеба, либо из былин.
Следует помнить, что начитанность русского книжника XV, XVI веков, знание им всего объема обращавшейся тогда литературы, в первую очередь ее историко-художественных жанров, была гораздо выше, чем может показаться. Суть не в обыкновенном знакомстве с произведением, а в его глубинном усвоении, что позволяло при написании нового или редактировании старого текста органически вводить в его ткань как отдельные цитаты, так и большие, перерабатываемые согласно стоящей задаче куски и главы.
Подобно тому, как основой историко-ретроспективиой части «Слова о полку Игореве» в свое время стали цитаты из поэм Бояна, поэта XI века, содержащие в себе остатки более древних текстов X века, точно так же автор «Задонщины» использовал фразеологию и поэтику «Слова…», позже, в свою очередь, частично заимствованные у него автором «Сказания...»
Но «Задонщина» и «Слово...» были не единственными и даже не главными источниками вдохновения автора «Сказания…». Как показали исследования, он широко использовал летописи, позволившие ему создать, с точки зрения историка, фантастическую, а для тогдашнего читателя вполне убедительную повесть о прихождении на помощь Дмитрию новгородского ополчения.
Он широко использовал жития Александра Невского для описания видений и чудес. Подобно тому, как Пелгусий, старейшина ижорцев, несущий стражу на невских берегах, видел святых Бориса и Глеба, спешащих с дружиною на помощь «сроднику нашему князю Александру (Невскому) так и стоявший в дозоре «некий разбойник Фома Кацибеев» (Хаберцыев, Халцыбеев разных списков) удостоился видеть, как Борис и Глеб еще перед битвой посекли «полки, идущие с востока» на Русь.
Виктор Маторин. «Герой Куликовской битвы Боброк Волынский»
К историческим параллелям конца X - начала XI веков и к опыту Александра Невского обращаются Ольгердовичи, уговаривая Дмитрия перейти на другую сторону Дона; к памяти славных деяний Владимира Святославича, крестившего Русь, обращается в своих речах к московскому князю его двоюродный брат Владимир Андреевич.
Другими словами, автор и редактор «Сказания…» используют именно тот хронологический пласт русских летописных сводов, где находятся упоминания о единоборствах: Мстислава с касожским князем Редедею и безымянного юноши-кожемяки с печенегом. Последний выходит из полков печенежских «превелик зело и страшен».
Именно так рисует противника Пересвета и «Сказание...»: «…Выеде злой печенег... подобен бо древнему Голиафу: пяти сажен высота его, а трех сажен ширина его». Когда юноша-кожемяка «удави печенега», то «воскликоша Русь», бросившись на врагов. То же самое происходит и при поединке Пересвета с печенегом на поле Куликовом.
Параллели, сходные имена и сравнения приоткрывают нам ассоциации, о которых средневековый писатель заботился больше, чем об исторической достоверности. Поэтому, если бы мы не были уверены в существовании реального Александра Пересвета, то имели бы право и предполагать, что его прозвище - «Пересвет» - обязано той же летописной статье Повести временных лет под 993 годом, возникнув «по сосмыслию» и созвучию с именем города, заложенным Владимиром в честь победы юноши - «Переяславль», поскольку тот «переял славу» печенежского богатыря. Очень существенно, что в Летописце Переяславля-Суздальского, дошедшем до нас в списке середины XV века, статья эта дополнена прямым указанием, что и «отроку тому имя было Переяслав».
С другой стороны, христианское имя Пересвета - Александр - наводило читателя на мысль, что в облике брянского боярина, а главное - инока, посланного Сергием Радонежским, из рядов войска князя московского выехал его небесный защитник и «сродник» Александр Ярославич Невский, в свое время принимавший самое непосредственное участие в битве на Неве, кстати сказать, именно на коне и, похоже, с копьем.
Поскольку же сомнений в историчности Александра Пересвета теперь не возникает, все эти явные и напрашивающиеся реминисценции заставляют предположить обратный ход авторской мысли - от имени Пересвета к поединку и к печенегу. Вопрос в другом: реален ли сам поединок?
Насколько мне известно, этот факт Куликовской битвы никто из исследователей не подвергал сомнению. Вот и цитированный выше советский историк назвал этот поединок «традиционным» и сообщил, что на очевидцев он произвел «сильное впечатление».
В последнем он был бы прав, если бы не ошибался в первом: на протяжении всей истории военного искусства России мы не знаем ни одного поединка перед сражениями, кроме упомянутых Повестью временных лет - кожемяки с печенегом и Мстислава с Редедей.
Виктор Маторин. «Хан Мамай»
Вопрос ведь не в том, могли или не могли возникать схватки между представителями враждебных армий, находящихся в состоянии позиционной войны, когда действуют легкие разъезды, происходят мелкие стычки и на нейтральной полосе и на флангах, но ни та, ни другая сторона не решается начать фронтальные действия.
Но предполагается, что на расчищенном пространстве между уже соступившимися армиями вдруг разыгралась сцена, уместная лишь на рыцарском турнире. Русские летописи таких случаев не знают, потому что их не могло быть.
Войско, подогреваемое еще с вечера к предстоящему сражению, настроившееся на сокрушительную атаку, чтобы вырвать желанную победу, разгоняющееся, чтобы как можно сильнее обрушиться на стремящегося навстречу противника, вдруг останавливается в двух десятках шагов от врага и спокойно ждет - сначала поиска поединщиков, затем их приготовления к бою и, наконец, исхода самой схватки?! Каждый, кто представляет, что такое атака, где все решается единым натиском и порывом, знает, как трудно, а порою и невозможно снова бросить в бой остановившиеся ряды бойцов.
Но дело даже не в этом. Как согласно показывают восточные хроники и западноевропейские путешественники, оставившие записки о монголах и ордынцах, не только поединки, но и какое бы то ни было индивидуальное проявление в бою было категорически запрещено у тех и у других. Отработанная веками тактика сводилась к тому, чтобы или охватить противника со всех сторон, посеяв панику и расчленив войско, или, если это по каким-то причинам сделать нельзя, притворным бегством заманить в «мешок», чтобы опять-таки ударить с тыла. Если ни то, ни другое не получалось, на противника обрушивался массированный удар конской лавы, предваряемый дождем стрел - прообразом современной артподготовки.
В случае, если первый натиск бывал отбит, ордынцы откатывались, перестраивались, и все начиналось сначала. Особенно строго ордынские военачальники следили, чтобы никто не разрывал строя и не вырывался из него. Виновных, пусть даже показавших чудеса храбрости, ожидала смертная казнь. Дисциплина, превращавшая людей в элементы единой массы, в «колесики и винтики» единого механизма, как будут говорить позднее, для ордынского аппарата власти и военного командования была куда важнее, чем случайный успех.
К слову сказать, русские войска терпели поражения при нашествиях монголо-татар, а затем и от ордынцев до тех пор, пока вели бой расчлененными княжескими отрядами, изничтожавшимися порознь. Для того чтобы появился первый успех, русская армия должна была перенять стратегию и тактику своих противников.
Похоже, к этой мысли впервые пришел самый удачливый воевода Дмитрия Ивановича, которого великий князь даже женил на своей родной сестре, Дмитрий Михайлович Боброк (Волынский). Победа на Воже, а затем на Дону, как нельзя лучше свидетельствует об этом.
Подтверждает такой вывод и краткая летописная повесть: «И ту исполчишася обои и устремишася на бой, и соступишася обои, и быстъ на долзе часе брань крепка зело и сеча зла…» Поэтому когда в пространной повести (не говоря уже о «Сказании…») мы обнаруживаем постепенность развития, следует помнить, что перед нами не историческое свидетельство, а литературный сюжет, в развитии которого искусно проводится принцип нарастания эмоционального воздействия на читателей и слушателей.
Описание поединка Пересвета с ордынским богатырем (печенегом, половцем, татарином), точно так же, как введение в круг действующих лиц митрополита Киприана, Сергия Радонежского, уже умершего Ольгерда, новгородской помощи, в глазах читателей «Сказания…» было не ложью, не выдумкой автора, а всего только героизацией своего национального прошлого, кстати сказать, отошедшего уже достаточно далеко, чтобы такие анахронизмы не замечались.
Реальный Пересвет, находясь в первом ряду Передового полка братьев Ольгердовичей (как следует из «уряда полков» летописи Дубровского), скорее всего, погиб одним из первых, в первом же столкновении с ордынцами, открыв счет русским потерям.
Из массы героев Куликовской битвы он выделялся тем, что предание связывало его с Сергием - вначале как «посла», затем как «инока». Появление перед Пересветом «печенега» - уникального для летописи и увековеченного былиной противника-поединщика - поэтому не должно вызывать удивления. Русский богатырь, облеченный по воле автора в схиму с крестом, просто не мог вступить в борьбу с обыкновенным ордынцем, Пересвет должен был победить такого же эпического противника, как и он сам!
Обратимся к именам, которые усвоены «печенежину» в различных редакциях и вариантax «Сказания…». В Киприановской редакции это «Темир-мурза», перекликающийся в сознании русского читателя того времени с Темир-Аксаком (Тамерланом); затем «Таврул», известный по летописной статье 1240 года, так звали захваченного в плен татарина, пришедшего с Батыем под стены Киева; наконец, в Синопсисе 1680 года противником Пересвета оказывается «Челубей» - Челяби-эмир, захвативший в 1393 году Тырново, столицу Второго Болгарского царства, «последнего православного царства», если не считать Царьграда.
Другими словами, все три имени принадлежат «врагам рода христианского», против которых на Куликовом поле в лице Пересвета выступает даже не московский князь, а Русская православная церковь...
Вот и открылась нам во всем величии и трагизме яркая, как вспышка костра, жизнь ничем до того не знаменитого брянского боярина.
Выехав на Московскую Русь со своим князем Дмитрием Ольгердовичем, Александр Пересвет волею судеб оказался избранником, вошедшим в историю России в ореоле святого подвига и рыцарской славы. Он не был причислен церковью к лику святых, а поначалу даже забыт, как давно забыта его могила, затерявшаяся среди многих других могил русских людей...
Но вот прошли столетия, и «грамотка», посланная Сергием Радонежским с ним на Дон, помогла нам за литературным образом увидеть живого человека.
Воистину, Пересвет «смертию смерть поправ»
Автор: Андрей Никитин.
Андрей Леонидович Никитин - российский историк, археолог, прозаик, литературовед, публицист. Действительный член Географического общества СССР. Член Союза писателей СССР.
Вёл археологические исследования в Волго-Окском междуречье, на берегах Белого моря. Участвовал в раскопках Новгорода, Пскова, в Крыму, на юге Украины, в Молдавии, в Закавказье. Автор работ по археологии, истории, палеогеографии, исторической экологии Восточной Европы.
Автор множества книг и публикаций по истории России.
Андрей Леонидович Никитин.(1935-2005)