Как два наглых американца у Льва Толстого интервью брали
Кроме простого народа и всевозможных баев и грузинских князей, Сергей Прокудин-Горский снимал и знаменитостей.
Так в 1908 году, в мае ему удалось договориться о съемке с Львом Толстым, а вернее, с его женой, Софьей Андреевной. Он оставил воспоминания об этой съемке.
«... я получил телеграмму Софьи Андреевны о том что меня ожидают, с просьбой сообщить о дне выезда.
Начались спешные приготовления. Забрав приборы и всю необходимую лабораторную обстановку, я с моим постоянным сотрудником Н. М. Селивановым отправился к Толстому.
Одновременно с нами с тем же поездом приехала в Ясную Полян) из Москвы жена гр. Толстого - Софья Андреевна, которую встречал Чертков. С последним я познакомился тут же на станции, и он любезно предложил свои услуги получить багаж и проводить меня в Ясную Поляну.
Я отказался от этой любезности, и он вернулся к Софье Андреевне. Вскоре они уехали на тройке, а засим тронулись и мы.
Примерно часа через полтора мы приехали в Ясную Поляну, минуя деревушку того же имени, и въехали во двор усадьбы гр. Толсто¬го. Тут меня встретил тот же Чертков и лакей. Последний провел нас в отдельный небольшой домик в саду, предоставленный мне для житья и лаборатории. В нем было всего две небольшие комнаты, но это было вполне достаточно для такой маленькой работы. Когда мы немного привели себя в порядок, нас попросили пить чай. Это было примерно около 1 ч. утра.
Мы пришли в столовую пить чай. Встретила нас одна Софья Андреевна. Познакомившись, мы сели за стол. Софья Андреевна во главе стола - я с ее левой руки, а рядом со мной - мой сотрудник.
- Лев Николаевич сейчас выйдет, он не особенно здоров,- сказала Софья Андреевна. В эту минуту дверь в глубине столовой, с левой стороны, открылась, и вошел Толстой.
Что сразу меня поразило - это рост Толстого. Обычно, по фотографиям, он представлялся очень высоким, крупным человеком, а передо мной был человек роста немного ниже среднего, с большой бородой, которая еще уменьшала его рост, с широкой грудью, с видимой, з молодости, хорошей физической силой. Лицо очень добро душное - лицо хорошего русского крестьянина средней полосы.
Словом, внешность не представляла чего-либо поражающего, пока вы близко не видели глаз Толстого. Вот тут только сразу чувствовалось нечто необычное, становилось ясно, что перед вами не обыкновенный человек. Глаза Толстого сине-голубые, глубоко сидящие, вдумчивые, тотчас же изучающие вас и, как глаза великого психолога, сейчас же вносящие вас к той или иной категории людей.
Чувствовалось, что соответственно этому определению и все дальнейшее общение с вами будет таким, как все ваше существо того заслуживает.
- Я очень рад с вами познакомиться, только сожалею, что вам столько хлопот с вашими приборами. Да к тому же я сейчас не очень хорошо себя чувствую и, право, не знаю, удастся ли нам сегодня сделать снимок.
- Это не спешит, Лев Николаевич,- ответил я.- В крайнем случае, я уеду и без всяких снимков. Я очень рад просто побыть у вас.
- Нет, зачем же, денька через два-три я поправлюсь, и мы снимемся, а пока попьем чайку.
Сели за стол. Лев Николаевич с правой стороны, рядом с женой. В это время вошла молодая, очень симпатичная девушка - это была Александра Львовна. Нас познакомили, и она села рядом с отцом. Начался обычный разговор о нашей поездке сюда, о моих работах и т. д. Толстой очень всем интересовался и просил рассказать ему воз¬можно подробнее о радии и его свойствах. Я познакомил его, несколько знал сам, с последними работами в области радия. Толстой слушал очень внимательно, редко перебивая вопросами и, видимо, очень хорошо схватывая сущность дела.
Вдруг Лев Николаевич обратился к дочери и сказал: - Саша, ты пошла бы переоделась, а то скоро приедет тетя (монахиня - сестра Толстого).
В этот момент ко мне обратилась Софья Андреевна и с некоторым возбуждением в голосе сказала:
- Вот видите, у нас, с одной стороны, «опрощение», а с другом «иди, наряжайся в красивое платье».
Тотчас же, глядя прямо мне в глаза, Толстой сказал:
- Это неверно, что она говорит. Я требую только чистоты как духовной, так и телесной, а не роскоши. Это неверно, что ты сказа Сергею Михайловичу.
Я чувствовал себя не особенно ловко, но понял, что передо мне два разных мировоззрения и что Лев Николаевич должен был сказать, что сказал. Александра Львовна покорно встала и пошла переодеваться в более чистое, хотя и простое ситцевое платье. После ее уход разговор вязался плохо, и Толстой сказал:
- Вы меня извините, я пойду работать, увидимся за завтраком да и вы отдохните с дороги.
Мы, в свою очередь, поблагодарили хозяйку и пошли в свое помещение наладить приборы и выбрать подходящее место для фотогрфирования в зависимости от положения солнца.
Поразмыслив о виденном и слышанном за чаем, я понял, насколько разными людьми были Лев Николаевич и его жена.
Это были, как я уже сказал, два совершенно различных мира, и чем выше поднимался дух Льва Николаевича, тем горше делалась жизнь Софьи Андреевны. Абсолютно нет никакого сомнения в том, что С. А. горячо любила Л. Н., но эта любовь, связанная еще и с долг летней совместной жизнью, была и вполне женскою, и вполне земное т. е. связанной в ее представлении со всеми благами для любимого человека и их детей. Вместе с тем она всячески хотела подчеркну величие и славу Льва Николаевича и эту славу его имени всячески увековечить. Делала она это потихоньку от Льва Николаевича, будучи уверена, что встретит хотя и ласковый, но очень твердый отпор. Имя Толстого не нуждалось в этом подчеркивании. Вероятно, С. А. это понимала, но ей, как тяготевшей к земле и всему земному, этого был недостаточно.
Прежде всего, она была графиней Толстой. Связи, конечно, огромные, возможности колоссальные, средства достаточные, и жизнь роскошная в Москве или где бы то ни было могла протекать прекрасно Но эта возможность уходила все дальше, и чем счастливее делался Лев Николаевич, углубляясь в свои размышления и забираясь ввысь, тем несчастнее делалась Софья Андреевна.
Можно ли за это обвинять Софью Андреевну? Конечно нет, и с уверенностью можно сказать, что почти всякая образованная и культурная женщина поступала бы так же.
В час дня нас позвали завтракать. За этим завтраком присутствовала и сестра Л. Н.- монахиня, а также его доктор. Стол был вполне вегетарианский, но очень вкусный и сытный.
Так прошло два дня, Л.Н. стал чувствовать себя совсем хорошо и заговорил со мной о съемке, назначив ее на следующий день утром.
Казалось бы, все хорошо, но тут вышло «но».
Чай пили на другой день все вместе в 9 часов утра и решили после завтрака сделать снимки. Мы с моим сотрудником с нетерпением жда¬ли этого завтрака, лучше сказать его конца, но... вот тут-то и случилось это «но».
После первого блюда вдруг послышался звук колокольчиков и то¬пот лошадей. Затем близко от дома все смолкло, и подошедший ла¬кей сказал Льву Николаевичу, что какие-то иностранцы, господин с дамой, желают его видеть. Не покидая места, Толстой, нисколько на вид не удрученный этим событием, велел «просить». Через минуту в столовую вошел господин с дамой. Это были американцы, репортер с супругой. Господин вида весьма энергичного решил, видимо, брать Толстого «приступом» и возможно скорее, ибо «время - деньги».
Л. Н. встал с места, любезно их приветствовал и просил за стол, сказав, что мы в самом начале завтрака. Доктор встал и задел, уступив свое место репортеру, и подал стул его жене. Толстой совершенно свободно заговорил с ними по-английски и предложил кушать, сказав, что за кофе можно будет поговорить. Однако репортер был иного мнения. Отстранив тарелки, они оба вынули записные книжки и, уставившись прямо на Толстого, начали его интервьюировать по заранее намеченным вопросам.
Лицо Толстого резко изменилось. Он стал как-то холоден, быстро дал какой-то ответ, еще быстрее закончил блюдо, которое ел, затем встал, извинился, что у него спешная работа, и, обратясь к Александре Львовне и ко мне по-русски, попросил меня заняться гостями - и ушел к себе в комнату.
Все это время Софья Андреевна была мрачна, и ей, видимо, претило это бестактное вторжение чужих людей, не оценивших гостеприимства великого мыслителя.
Мой сотрудник, скромный и конфузливый до дикости, ушел под каким-то предлогом перед кофе, и мы остались вчетвером: С. А., молчавшая и мрачная как грозовая туча, А. Л., делавшая «красивое лицо», я и двое американцев.
Впрочем, в нашем участии последние не очень и нуждались. Они пили кофе, оживленно беседовали между собой, совершенно не обращая на нас внимания. Затем обратились к Александре Львовне.
- Что же, Толстой больше сюда не придет?
А.Л. ответила, что отец очень занят, не особенно здоров и что eму надо отдохнуть. Тогда муж сказал:
- Ну, мы его потом увидим, а пока пойдем осматривать деревню и школу, а вы (обращаясь к нам) позаботьтесь об наших лошадях - нам надо будет скоро ехать.
Они не обратили ни малейшего внимания на Софью Андреева кивнули головой и ушли. С. А. разразилась вполне справедливым гневом и даже сказала, что больше не выйдет. Александра Львовна отнеслась более добродушно. Единственным утешением остались слова гостей, что им скоро надо ехать.
Около пяти часов был подан чай. Вышла Софья Андреевна, Александра Львовна, и пришел я. Сели пить чай. В скором времени показались и гости, возвращавшиеся со стороны деревни. Они быстро поднялись на веранду и сели за стол. Софья Андреевна с видимым отвращением налила им чай. Ал. Львовна и я старались поддержать и, лучше сказать, начать какой-либо разговор, но на это последовал вопрос:
- А что же, когда выйдет Толстой? Нам о многом надо его порасспросить.
- Отец, кажется, уехал верхом,- ответила Ал. Львовна.
- Ну вот и отлично, он, верно, скоро вернется; тогда мы поговорим, а потом надо ехать на поезд.
Действительно, Л. Н. поехал верхом на своей старой белой лошади делать свою обычную прогулку; это я видел, когда шел пить чай.
За чаем просидели еще с полчаса, когда я вдруг издали увидал приближающегося верхом Л. Н. С веранды была хорошо видна прям аллея парка.
Когда Л. Н. подъехал почти к веранде, я совершенно ясно увидал, что именно мне он машет рукой, призывая меня подойти. Я тот час же встал и пошел к нему,- одновременно подошел кучер и взял лошадь.
Репортер, видя, что я куда-то спешно ухожу, обернулся в ту сторону и, увидев Толстого, быстро сорвался с места и побежал вслед за мной. Мы оба почти одновременно очутились перед Толстым, причем я не успел еще произнести ни слова, в то время как мой спутник начал быстро сообщать Толстому, что он хочет задать ему много вопросов и спешит на поезд.
Мне редко случалось видеть такое глубокое равнодушие на лице Толстого и спокойствие вместе с тем. Как будто бы мы были только вдвоем. Лев Николаевич обратился ко мне и сказал:
- Я хорошо себя чувствую, давайте сейчас сниматься - я так и останусь в этом платье.
Репортер продолжал все еще барабанить, но мы, оставив его, ушли в сад по другую сторону дома.
Приборы были готовы, а мой сотрудник стоял уже в ожидании.
Я сделал четыре снимка, причем Л. Н. вполне добродушно и терпеливо позировал и был все время в очень хорошем настроении. После съемки он сказал мне, что немного приустал и пойдет к себе:
- А вы уж там как-нибудь отправьте этих гостей.
Я вернулся на веранду, где еще тянулся чай, но С. А. уже не было - этой роли она, видимо, вынести более не могла.
- А что же Толстой, придет сюда пить чай? - был первый вопрос, обращенный ко мне репортером.
На мой ответ, что Л. Н. не очень хорошо себя чувствует и пошел к себе,- репортер-муж обратился к жене:
- Нечего здесь больше терять время - он, видимо, не придет, а нам надо ехать.
Подали лошадей, и милая чета уехала.
Один лишний испорченный день для Толстого, а сколько их, вероятно, было до того времени! Лев Николаевич говорил мне потом, что к нему приезжали кинематографщики, но из всех их усилий и предложений ничего не вышло.
Вечером к ужину вышел и Лев Николаевич в очень хорошем настроении. После ужина сидели все вместе. Л. Н. шутил, рассказывал мелкие эпизоды из своей жизни и вообще был очень весел.
Перед расставанием я начал прощаться, имея в виду уехать на другой день утром, но С. А. и Л. Н. уговаривали остаться еще некоторое время:
Если вам не очень плохо в нашей беседке.
Так мы и порешили, да к тому же Л. Н. сказал:
- Может, и еще снимемся.
Это меня окончательно укрепило в решении остаться еще день или два. На другой день после ужина мы вышли на двор перед домом, и Л. Н. предложил мне поиграть в «городки».
Наступил чудный весенний вечер, и Л.Н. предложил сделать маленькую прогулку в лесу. Пошли вчетвером: А. Н., С. А., А. Л. и я. Дамы немного отстали, и мы шли впереди вдвоем. Сначала раз¬говор начался с науки, а потом я спросил А. Н.:
- Не думаете ли вы, А. Н., что при вашем возрасте, когда уже заведомо имеется артериосклероз, кататься верхом и скакать через канавы безусловно вредно и что от этих забав, не свойственных вашему возрасту, пора бы и отказаться?
Л. Н. обернулся назад, чтобы видеть, близко ли наши дамы, а засим тихим голосом сказал:
- Что касается скакать через маленькие канавки, то это мне вреда принести не может - я с юности хорошо тренирован, что же относится к «гарцованию» на коне, то неужели вы думаете, дорогой Сергей Михайлович, что я занимаюсь «гарцованием»? Я даже думаю, что один взгляд на мою старую белую кобылу отрицает какую-либо возможность такого спорта. Обычно, отъехав в рощу, я подъезжаю к скамейке, слезаю с лошади и сижу, предаваясь моим мыслям,- словом, занимаюсь тем, что почти невозможно делать у себя дома, это же «проходной двор», вы сами вчера видели. Когда же и где подумать? Вот я и «гарцую» верхом, как все в том уверены.
Л. Н. был глубоко прав. Не говоря уже о последних посещениях «извне», разная местная публика отнимала массу времени начиная с утра.
На другой день А. Н. сам предложил снять его на балконе - он был здоров и хорошо настроен. Я начал установку, как вдруг появилась С. А. и заявила, что хочет быть снятой вместе с Львом Николаевичем. Тут началась некоторая борьба. Л. Н. настаивал - очень, впрочем, мягко,- что он хочет сняться один. С. А. обиделась и стала горько жаловаться, что Л. Н. никогда не хочет, чтоб она снималась вместе с ним.
Видя, что дело принимает нежелательный оборот, я предложил сделать снимки сначала в отдельности, а потом и вместе, но в первую
очередь предложил снять одного Л. Н. Так я и сделал, а вместе с тем - так и не сделал. Не знаю, почему так хотел Л. Н., но я, не желая нимало обидеть С. А., делал так, как хотел Л. Н.,- это остается для меня загадкой, и не мне ее разгадывать. Я действовал чутьем. С. А. ничего не подозревала, но настроение ее было испорчено. Это происходило около 11 утра. Пошли все пить чай. Л. Н. быстро кончил и ушел к себе, и его настроение как будто было испорчено.
Мы остались вдвоем с С. А., и она начала разговор. Началось с моих связей с высочайшими особами.
- Вы ведь, наверно, хорошо знаете вел. кн. Михаила Александровича?
- Да, С. А., вел. князь очень интересуется моими работами, как и вообще интересуется техникой.
- Вы оказали бы большую услугу Льву Николаевичу, если бы при свидании с великим князем упомянули о создании в Москве музея Л. Н. Толстого.
- Если будет случай, С. А., то я непременно это сделаю.
- Вы ничего, конечно, не говорите об этом Льву Николаевичу.
- Будьте покойны, я вас вполне понимаю.
- Потом, вот еще что. Пойдемте сейчас с вашим аппаратом, и снимите А. Н. в его рабочем кабинете за работой.
- С. А., Лев Николаевич, видимо, не очень хорошо себя чувствует, и я думаю, что лучше этого сейчас не делать или отложить, когда поговорим с ним об этом. Да кроме того, свет в комнате слаб, и ему придется долго позировать.
- Ничего не значит. Он посидит. Этот снимок, как и все, что вы уже сняли, пойдет в музей имени Толстого.
Состояние моего духа было отвратительное, но пришлось пойти за прибором и при посредничестве С. А. ворваться в комнату Л. Н., где он действительно сидел и писал.
С. А. открыла дверь и сказала Л. Н., что «мы» хотим его снять «за работой». Л. Н., провидя, конечно, всю предшествующую беседу очень добродушно улыбнулся и, обращаясь к С. А., сказал:
- Ну что же, снимайте.
Я чувствовал себя довольно гадко. Быстро все приготовил, почти без особого технического внимания снял и вышел. С. А. пошла за мной очень довольная, и мы еще долго сидели за столом и мирно разговаривали.
На другой день, по моему предложению, но без какого либо недовольства со стороны Л. Н., я снял его с детьми в саду около дома, и на следующий день мы уехали, напутствуемые самыми добрыми пожеланиями всей семьи».
Посмотрите на портрет: у Толстого, действительно, удивительные глаза. Ему здесь 79 лет, но через несколько месяцев, в августе, будет 80. А через 2,5 года он умрет.
В 80 лет Толстой ездил верхом, играл в городки, интересовался новинками техники, свободно говорил по-английски (легко учил языки, был полиглотом), но часто хворал.
Его отношения с женой были испорчены. Она жила в Москве, он в своем имении вместе с младшей дочерью. Рядом постоянно находился и большой почитатель Толстого, Чертков. Он вернулся из вынужденной эмиграции, поселился рядом со своим кумиром.
Софья Андреевна приехала в Ясную только потому, что хотела присутствовать на съемках.
О том, что их отношения плохие, говорит то, что С.А. при посторонней человеке стала подкалывать мужа, когда он предложил дочери переодеться к приходу ее тети, и то, что Л.Н. не хотел сниматься вместе с супругой. И заметно, что женщина явно не в себе: жаловаться на мужа совершенно постороннему человеку, которого первый раз видишь - это симптом.
Как хорошо представить весну, эту семью, где целый день пьют чай на террасе где не переводятся гости. Толстой уезжает из имения на смирной старой белой кобыле, чтобы, доехав до ближнего лесочка, усеться на лавочку и побыть хоть немного в одиночестве.
А какая замечательная история с американскими репортерами! Американцы с тех пор ничуть не изменились: так и считаются только с собой и ведут себя как хозяева, не имея на это никаких прав.